Анастасия Цветаева.
        Сказ о звонаре московском

---------------------------------------------------------------
     OCR: Валерий Богачев
---------------------------------------------------------------


     "Время  раннее,  для  Москвы   необычно  тихое,  безлюдное...  Спасская
башня...
     И  точно  в 6 часов 00  минут 00 секунд  по московскому времени,  когда
стрелки часов  вытянулись в  ровную  золотую  вертикаль... колокол  полоснул
тишину  своим  острым  звоном...  И  опять...   И  вновь...  Поют  колокола.
расписывая орнаментом звона первые секунды нового дня".
     Ю. В. Пухначев. "Загадки звучащего металла".

     "Пролог"

     В тихий вечер зимний 1927 года мы сидели за чаем  у  профессора Алексея
Ивановича  Яковлева  в уютной  столовой  окнами  на  храм  Христа-Спасителя.
(Теперь -- место бассейна у Кропоткинских ворот.)
     Алексея  Ивановича я знала с детства.  Ученик моего отца, тогда доцент,
он бывал  в нашем доме в  Трехпрудном, помнил меня ребенком, и теперь, когда
я,  овдовев,  с  сыном-подростком  билась  за  жизнь,  он  помогал   мне   с
приработком. Служа в библиотеке Музея Изобразительных  Искусств,  я  брала у
Яковлева пачки  библиотечных  каталожных  карточек,  копировала  их. Алексей
Иванович где-то заведовал библиотечным отделом.
     --   Вы  не   слышали  известного   дирижера   Сараджева?   Константина
Соломоновича? -- спросила меня Юлечка, дочь хозяина. -- Котик --  его сын от
первого  брака.  Звонарь.  Музыканты  считают  его  гением. Котик  Сараджев!
Анастасия Ивановна,  он  может сейчас прийти, --  чтобы вы знали. А то вы не
поймете! Ведь он особенный!
     Взгляд темных, больших глаз Юлечки полыхнул в волненье рассказа:
     --  Котик с двух сторон из необыкновенных семей: об отце я уже сказала,
у него  талант  по наследству:  с  семи  лет  -- композитор! А мать --  дочь
Филатова,  по детским болезням  профессора, его имени --  московская детская
клиника. Мать давно умерла, Котик еще маленьким был. Он похож на нее, хотя и
на  отца похож тоже: что-то  восточное. Вы  сами  увидите! Котик  заикается.
Иногда -- почти чисто говорит, а иногда -- трудно! Но самое главное в нем --
это  гиперсинестезия слуха, -- спешила сообщить  рассказчица, -- он слышит в
октаве совершенно отчетливо --  1701 звук, нарисовал нам схему. Я ее  найду,
покажу  вам! О своих "гармонизациях"  рояльных (он так зовет) Котик небрежно
говорит.  Только колокола  признает!  Мы на днях  собираемся  его слушать --
пойдемте с нами?
     -- А он как, аккомпанирует при церковной службе?
     --  Ну  да, и он сердится,  что  в другие часы --  нельзя... Ему мешают
церковные  службы. Он ведь чудной, Котик... Не понимает!  В  субботу пойдем,
хорошо?  А  когда   в  каком-нибудь  колоколе  ему  слышится   звук  слишком
прекрасный, он выпускает из рук все веревки колокольные и... (слово "падает"
пропало в звонке из  передней -- длинном, настойчивом;  нет, не  спешном, не
нервном -- настоятельном; как бы праздничном).
        "Глава 1"
     Радостно, как-то торжественно,-- зная ли, что ждут, вышел  из  передней
высокий  темноволосый   молодой  человек  в  аккуратной,   плотной  рубашке,
подпоясанной   ремнем:   одергивая   ее   (как  это   делают   мальчики   от
застенчивости), но -- не так, не застенчиво, а -- в некой веселой готовности
--  предстать. Карие,  огромные, по-восточному длинного  разреза глаза сияли
блеском темным и детским по силе открытости. Голос запинался:
     --   Я    оп-поздал    н-немм-    (радостно    прорвавшись)    --много!
Ппп-рости-те...-- кланялся, пожимая руки, смеялся.
     "Пожалуй,  красив!  Волосы  волнистые, длиннее положенного. Царь  Федор
Иоаннович театральный какой-то!" -- подумала я.
     --  Мой Источник меня  задержал, --  медленно, но словоохотливо пояснял
нам он, улыбкой сопровождая слова, -- ему мои сестры сказали -- поздно домой
прихожу.
     -- Источником он отца называет, -- шепнула мне Юлечка.
     Котик вдруг оживился очень:
     -- Я вч-ч...-- слово  не удавалось ему, -- вче-ра у Глиэра был!  --  Он
обвел  всех  нас  глазами,  сияющими.  --  И  мне  выд-дадут  разрешение  от
Наркомпроса, -- он развел руками широко и радостно,  -- ск-колько н-надо мне
ккколоколов,  в  каких  н-надо тональностях! Дооборудуют  мне  мою звонницу!
П-пожалуйста, --  он  провел рукой  по  воздуху, как  бы  перечисляя нас, --
п-приходите вы все!
     Юлечка усаживала гостя за стол, наливала чай, придвигала хлеб, варенье.
     Он  ел  весело,  увлеченно,  по-детски. Было  удивительно наблюдать эту
смесь горечи его от непонятости -- с радостью от колокольной победы.
     Он вдруг остановил  свой рассказ. Порывисто привстав,  потрогал пальцем
хрустальную сахарницу.
     -- Уддивительно!  -- вскричал он пораженно,  как будто увидев друга, --
тип-пичная сахарница в стиле  до 112  бемолей! И он погладил ее, как  гладят
кота.
     -- Да! -- спохватился Котик,  извиняясь за то,  что  отвлекся, -- самое
главное: я уж-же оттобрал один маленький колокол -- 1 пуд и 7 фунтов, это на
весах, старых, -- вроде бы  застеснялся он, -- а другой -- ну, этот побольше
будет! -- Он рассмеялся --  еще не  вешал его н-на весах, ну, думаю, пудов 5
будет...  Вы  не  представляете  себе,  какой  звук!  Этто,  как  говорится,
божественный! В груди -- холодок даже! Я  -- даже боюсь... такой звук! Ну, а
еще колокол -- уже неподъемный! Только несколько человек его смогут поднять!
Ре-диез!
     Он отрезал себе серого хлеба и намазал на него  слой варенья. --  Какой
хлеб вкусный! Он свежий, да?  Свежий! Я, впрочем, не обедал сегодня, не было
времени! Когда  человек не ел  долго -- так все ему вкусно кажется, да? Я --
заметил...
     Что-то сказала  мать Юлечке, и та  вышла. Но  уже  забыл  Котик, что не
обедал,  плывя  по  волнам рассказа о наркомпросовских  колоколах, и  потому
удивился вдруг, увидев тарелку супа в руках Юлечки. Она ставила ее на  стол,
придвигала, несла еще хлеба.
     Котик возликовал, как дитя.
     -- Этто очень хороший суп, я вижу! -- объявил он, должно быть, стыдясь,
что он один из присутствующих будет есть такое!  И, глубоко погрузив ложку в
приправленное  растительным   маслом   и  луком   кушанье,   стал  молча  им
наслаждаться.
     Я  рассматривала Котика со  сложным чувством восхищения его талантом  и
жалости к его затрудненной речи.
     Но мне было пора идти. Я встала тихо, боясь помешать ему.  Юлечка вышла
за мною в переднюю.
     -- Необыкновенный, да? -- спросила она, прикрыв дверь.  --  Уникальный!
Вы  знаете, он же другой,  чем  все!  У  него есть пассия,  --  Юлечка легко
употребила  уже  отжившее слово, видно, в их семье  употребляемое. -- Она --
балерина.  Но  это  все  --  платонически!  Ми-Бемоль  (сколько  бемолей  --
забыла!). Он ей пишет письма, бывает у  них. Понимает ли она в его колоколах
--  не знаю, но он ей посвящает свои гармонизации  колокольные. Вы услышите,
это как целый концерт! Музыка -- удивительная! И сам он удивительный!
     Серьезное, мужественное, привлекательное лицо Юлечки, обычно поражавшее
волевым началом, было празднично оживлено.
     --  Да,  довольно потрясающее впечатление, -- ответила  я, не найдя еще
иного слова. -- Мне он, знаете, кого напомнил? Не знаете? Князя Мышкина!
     -- Правда? Ну, это вы... Нет! Вы не думайте, он очень насмешливый: отца
прозвал  Источником,  сестер  --Преподобными... Самозащита! Озорство  иногда
даже! В Мышкине такого не было!
     -- Сколько лет ему, Котику?
     -- Двадцать семь! Жаль, что уходите.
     Обледенелые ступеньки,  мороз, ветер. Я  иду, спрятав нос  в  воротник.
Сын, наверное, из школы  вернулся, надо идти  скорее.  Позади  остался целый
мир, волшебный и непонятный, непостижимый, но до жалобности -- реальный.  До
какого-то неясного стеснения в груди.
        "Глава 2"
     Котик легко отозвался на приглашение --  в  следующую же нашу встречу у
Яковлевых. Он придет за мной в субботу перед всенощной.
     Сегодня его не будет в их доме, и мне как-то грустно. Вошел в душу.
     Сдав пачку каталожных карточек, я задержалась, беседуя с Юлечкой. И тут
впервые  увидела  того, о ком  только знала: отца  Алексея  Ивановича, и я в
волнении слежу за размахом маятника жизни. Иван Яковлев. Кто не знает его на
его  родине!   Создатель   письменности  чувашей,  подобно  герою  народному
проложивший  людям дорогу -- на  века. Но  десятилетия прошли -- он живет на
покое у  сына, потеряв память, забыв величье свое и свой труд.  Он проходит,
ведомый старушкой-женой, через комнату в  ванную,  молчаливый,  седой  остов
прошлого, отсутствующий...
     О,  это  чувство,  которым  содрогается  молодость,  глядя  на  зрелище
старости, не оно ли незримым серебряным холодком пробегает  по волосам юных,
подготовляя,  будя  прислушивание  к тому,  что  должно  прийти?  Словно над
бездной наклонясь, глядела я  ему  вслед... Труд  человека  жив,  а  человек
пережил себя...
     -- Но, --  скажут  мне, --  передержка! Разве все  доживают до возраста
такой старости, до второго младенчества?
     -- Да, да,  --  радостно  впадаю я  в  возражение, --  разве  не было у
создателя чувашской письменности седых лет творчества? Когда несогбенные еще
плечи были могучи и широки?  (Когда старость  еще кралась  к  ним...)  А наш
Павлов, для моциона весело в восемьдесят в городки играющий? Толстой, за год
до смерти скакавший верхом? Но и они ушли, а творчество их осталось!
     -- Значит, в субботу за вами заходит Котик? -- сказала, выйдя за мной в
переднюю,  Юлечка.  --  Только  будьте  готовы,  к  вечернему  звону  нельзя
опаздывать, да и он будет уже  вне себя  от  страха, что  опоздаем!  Ему  --
знаете,  что  труднее  всего?  Вот именно эта  точность  -- он  бы засел  на
колокольню на сколько хотите часов, он уж пробовал, на него там сердились --
обещает  только  приготовить веревки,  развести  их  все  по порядку,  чтобы
начать, как надо ему, -- и вдруг тронет их, и еще до начала службы раздается
звон, легкий, едва слышимый... Не терпится!
     Мы  улыбались  обе.  От  радости,  от  предвкушений?   От   близости  к
таинственному, как в детстве...
     --  Вот  Глиэр  и  хочет  проверить  его  композиторство, --  сообщила,
прощаясь, Юлечка, -- Котик ведь спорит с теми, кто уже после детства пытался
его учить!  "Чему,  мол,  могут они  научить  меня, если они не  слышат всех
звуков? Один бемоль? Один диез? Они же глухие...  Я б-ы м-о-г и-х у-ч-и-т-ь,
но глухого  не  выучишь!" И  смеется,  и потирает руки: чешутся  у  него  --
звонить!
     Часа за полтора до назначенного времени меня вызвали к телефону.
     -- Ввы гот-товы? -- послышался голос Котика. -- Я к ввам иду! И вот уже
звонок, и гость входит в мою заставленную старой мебелью комнату.
     -- Я  пришел  зззаранее!  --  весело  сообщил  Котик,  --  чтобы  ббыла
уверенность, что нне опозздаем!
     Окинув  блещущим взглядом  стены,  увешанные картинами и портретами, он
пошел ходить вдоль них, сколько позволяла теснота.  -- У ввас  интересно, --
сказал он  радостно. -- Я люблю, ккогда -- так... Я нне люблю голые комнаты.
Ттогда мне кажется, я -- в тюрьме! Или -- в больнице!
     Он остановился перед большой фотографией моей сестры Марины.
     -- Оччень четкое  иззображение ми  семнадцать бемолей, -- воскликнул он
поглощенно. -- А этто си двенадцать диезов немного стерто.
     То была старая карточка отца моего сына Андрея.
     -- И  снова ми семнадцать бемолей, -- перешел Котик взглядом к  детской
фотографии Марины и, далее, к мелкой группе, где на  фоне итальянского сада,
в центре группы детей, стояла  десятилетняя сестра моя, в  матроске, похожая
на мальчика, -- тутт у вас везде отчего-то ми семнадцать бемолей минор.
     Его, видно, не интересовало, что он видит того же. человека в различных
возрастах, это -- не доходило.
     --  И --  оппять!  --  уже совсем восхищенно  вскричал он,  заглянув  в
стоящую  на секретере рамку,  где  сестра моя, уже  лет тридцати, была снята
рядом с мужем и дочкой. -- Это уддивительно! Основное звучание ккомнаты!
     -- А какая моя тональность? -- улыбнулась я.
     --  Ми  шестнадцать  диезов  мажор!  --  Тогчас,  чуть  изумленно,  что
(спрашивают об очевидности, пояснил Котик, -- это же -- яссно...
     --  Это  же только вам ясно, Котик! -- отозвалась я  педагогически.  Он
согласился, тотчас став серьезным:
     -- Ну да,  ну да! Эттого  -- не  понимают!  Разумеется... И  ввот  я не
понимаю, как можно жить и не  слышать тон-нальности окружающих... в таком --
ммолчанье! Наверное, этто -- трудно для человека! Не слышать! Удивительно! Я
бы -- не мог! Нно -- который час? Скажите, пожалуйста? Наверное, пора!
     Мы  выходили  в голубоватые сумерки. Мерзляковский  переулок  был  тих.
Вдруг Котик остановился, прислушиваясь.
     --  Слышите?  -- спросил  он  потрясенным  голосом, и  лицо  его  стало
торжественно,  --   этто  колокол  Вешняковский  звонит!  --  проговорил  он
счастливо, самозабвенно, -- этто хорошо, что далеко! Я один раз нне смог его
вынести -- упал! Этто было давно...
     Воздух был совершенно тих, никакого звона не слышалось. Без слов, одним
согласным  с ним волненьем,  я  ощутила:  не  "ему кажется",  а  --  "мы  не
слышим..."
     Существование  огромного  мира  звуков, нам недоступных, прошло по  мне
трепетом о себе заявившей реальности. Вдруг открывшейся.
     Большой церковный  двор  в одном  из замоскворецких  переулков медленно
наполнялся народом. Если бы взглянуть на него  сверху -- обозначились бы две
струи  идущих: одна направлялась в храм, другая растекалась по дальнему углу
двора, над  которым  возвышалась колокольня.  И в то время как первая  струя
входила   в  двери  безмолвно,   вторая  наполняла   двор  гомоном  голосов.
Переговаривались,  то  и дело  взглядывая  вверх, где виднелся,  по временам
исчезая  за  каменными выступами  колокольни, силуэт человека  в  темном. Он
что-то делал там, наклоняясь и выпрямляясь.
     -- Готовится! -- пояснила мне Юлечка.
     Среди толпы я заметила группу людей, чем-то от других отличавшихся: они
держались  вместе,  оживленно  разговаривая, было даже похоже на спор. В  их
внешности было что-то  особенное --  некая холеность, стать, добротные шубы,
щегольские  меховые шапки; у двоих волосы выступали из-под  меха -- длинные,
почти до плеч.
     --  Музыканты! -- шепнула  Юлечка.  -- Всегда  бывают здесь,  когда  он
играет!
     Мороз  пощипывал. Люди постукивали  нога о ногу.  Ожиданье  становилось
томительным.  И  все-таки  оно взорвалось  нежданно.  Словно  небо  рухнуло!
Грозовой удар!  Гул  --  и  второй  удар.  Мерно,  один  за  другим  рушится
музыкальный гром,  и  гул  идет от него... И  вдруг  -- заголосило, залилось
птичьим  щебетом,   заливчатым  пением  каких-то  неведомо   больших   птиц,
праздником колокольного ликования! Перекликанье звуков, светлых,  сияющих на
фоне гуда  и гула! Перемежающиеся  мелодии, спорящие, уступающие голоса. Это
было    половодье,    хлынувшее,    потоками    заливающее    окрестность...
Оглушительно-нежданные  сочетания,  немыслимые  в   руках  одного  человека!
Колокольный оркестр!..
     Подняв   головы,   смотрели  стоявшие  на  того,   кто  играл   вверху,
запрокинувшись,--  он,   казалось,  летел  бы,  если  б  не  привязи  языков
колокольных, которые  он  держал  в  самозабвенном  движении, как  бы  обняв
распростертыми  руками всю  колокольню, увешанную множеством колоколов. Они,
гигантские птицы,  испускали  медные,  гулкие звоны,  золотистые, серебряные
крики,  бившиеся  о  синее  серебро  ласточкиных  голосов, наполнивших  ночь
небывалым   костром  мелодий.  Вырываясь  из  гущ  звуков,  они   загорались
отдельными созвучиями, взлетавшими птичьими стаями, звуки -- все выше и выше
наполняли небо, переполняли его. Но уже бежал по лесенке псаломщик:
     -- Хватит! Больше не надо звонить!
     А  звонарь,  должно  быть,  "зашелся",  не  слушает!  Заканчивает  свою
гармонизацию...
     -- Дда! -- со слезами на глазах сказал  высокий длиннобородый старик,--
много  я  звонарей на  веку моем слышал, но  этот... И не хватило слов! Люди
спорили.
     -- У  него совершенно органный  звук! -- говорил  кто-то. --  Я  ничего
подобного...
     -- Да нет, не орган! Понимаете, это -- оркестр какой-то!
     -- Гений, конечно!
     -- Так ему  же  Наркомпрос колоколов, говорят,  навыдавал! --  пробовал
"объяснить" какой-то голос.
     --  Ну  и что же? Наркомпрос, что ли, играет? Нам с тобой хоть со всего
Союза колокола привези...
     -- Да, много звонарей я на  веку моем слышал, --  повторял, восхищаясь,
длиннобородый старик, -- но этот...
     Темные --  уж не глаза, а очи Юлечкины из-под пухового платка сверкали,
-- похоже, что материнской гордостью.
     -- Не напрасно я вас сюда привела?
     Не было слов ответить!
     Народ расходился. Мы ждали виновника торжества.
     Он вышел к нам радостный, возбужденный.
     Взгляд,  которым  одарила его  Юлечка, был  от земли  оторван.  Он  был
отражением  прозвучавшего чуда. Но, увидав красные от мороза уши Котика, она
вернулась к реальности.
     --  Пойдемте  к нам,  --  сказала  она просто, -- мама сейчас  нас чаем
напоит! И лекарство вам даст, вы же простужены...
        "Глава 3"
     На другой день Котик, зайдя ко мне, поделился новостью:
     --  Я был у  Глиэра. Вчера! Да! -- вскрикнул  он, --  он хо-хочет учить
меня  по  всем  правилам  кккомпозиции!  Это же  совсем  мне  не  нужно!  На
фортепиано!  Что   можно  ввыразить  на  этой  темперированной  ддуре  с  ее
несчастными нотными линейками?  Ммои  кколоккольные гармонизации -- разве он
их не слышал? Когда уммерла моя бабушка, я упал в припадке, но когда я потом
встал, я  сразу  сыграл новую  гармонизацию, и  я  тут  же  ее  записал,  но
запись... всегда нне то получается, онни этто не понимают!
     Он сказал эти слова с такой горечью, что на лице его появилась гримаса,
в миг состарившая его.
     --  Я  это все  знал, когда  начинал мои детские соччинения, я  вам  их
покажу,  когда  ввы  ко  мне придете, -- ведь я  тогда еще  не встретился  с
кколоколами! Преппопдобные! Они же не понимают, что такое кколо-кола!  Нно я
обещал вам показать схему!  Мой 1701-й звук! -- оживился  он и попросил лист
бумаги.
     Пока  я  в кухне  готовила  нам  ужин,  разогревала чечевичную  кашу  и
клюквенный  кисель, Котик, сев на диван  в  моей  комнате,  что-то чертил  и
надписывал. Но я  настояла, чтобы он сначала  поел. Он согласился охотно. От
еды лицо его порозовело, он сидел такой красивый, привлекательный, нарядный,
здоровый, что странно было вспоминать  его небесную музыку. Непостижимо, что
за странный конгломерат  этот человек! И как воспитались  в нем эти свойства
вносимого  им веселья в его  полубродяжьих  -- по людям  -- днях  непонятого
музыканта?
     И вот он протягивает этот таинственный мир! Чертеж: он нарисован четко,
правильными линиями и полукругами и надписан круглым детским почерком.
     --  Это  же совсем  просто! -- пояснил Котик, -- 243 ззвучания в каждой
ноте  (центральная и в обе стороны от  нее по  121 бемоль и 121 диез),  если
помножить  на  7  нот октавы, --  получается  1701. Этто же  ребенок поймет!
Почему же онни не понимают? Онни думают, я  ффантапзирую! Потому что онни --
не слышат! Вы понимаете? Они не слышат, а получается, -- что я винноват!
     Ему стало смешно. Он рассмеялся заливчато,  и можно бы назвать его смех
ребячьим -- если бы на дне его не звучала горечь и даже отчаяние.  Он как-то
поперхнулся им и, переставая смеяться:
     -- Ввот и вся  моя история! Это совсем просто! Но на рояле я же ке могу
сыграть эти 243 звука, когда нна  этих несчастных ччерных -- всего один диез
и один несчастный бемоль... Я  слышу все звуки, которых они  не слышат! Нет,
нет, не так! -- вдруг вскричал он просветленным, зажегшимся  голосом, -- они
ттоже слышат!  То есть  нет, они  звучания  не слышат.  Но тто  впечатление,
которое получается