Аделъберт Шамиссо
   Удивительная история Петера Шлемиля


     OCR, Spellcheck: Илья Франк, http://franklang.ru (мультиязыковой проект
Ильи Франка)


ЮЛИУСУ ЭДУАРДУ ГИТЦИГУ ОТ АДЕЛЬБЕРТА ФОН ШАМИССО

     Ты,  Эдуард,  не забываешь никого;  ты,  конечно,  еще  помнишь некоего
Петера Шлемиля, которого в прежние годы не  раз  встречал у меня,  --  такой
долговязый малый, слывший растяпой, потому  что был неповоротлив, и лентяем,
потому что был нерасторопен. Мне он  нравился.  Ты, конечно,  не забыл,  как
однажды  в  наш  "зеленый"  период  он,  увильнул от бывших  у  нас  в  ходу
стихотворных опытов: я взял его с собой на очередное поэтическое чаепитие, а
он заснул,  не дождавшись  чтения,  пока  сонеты еще только  сочинялись. Мне
вспоминается также,  как ты Сострил на его счет. Ты уже раньше видел его, не
знаю где и когда, в старой черной венгерке, в которой он был и на  этот раз.
И ты сказал:
     "Этот  малый мог бы  почесть  себя  счастливцем,  будь  его  душа  хоть
наполовину такой  же бессмертной, как его куртка". Вот ведь какого неважного
мнения все вы были о нем. Мне же он нравился.
     От этого-то самого Шлемиля, которого я потерял из виду много лет назад,
и досталась мне тетрадь, кою я доверяю теперь тебе. Лишь тебе, Эдуард, моему
второму "я", от которого у меня нет секретов. Доверяю я ее лишь тебе и, само
собой разумеется, нашему  Фуке, также занявшему прочное место в моем сердце,
но ему только  как другу, не как поэту. Вы поймете, сколь неприятно мне было
бы,  если  бы  исповедь  честного человека,  положившегося на  мою дружбу  и
порядочность,  была  высмеяна  в  литературном  произведении и  даже если бы
вообще отнеслись  без  должного  благоговения, как к  неостроумной  шутке, к
тому, с чем нельзя и не должно шутить. Правда, надо сознаться, мне жаль, что
эта история, вышедшая из-под пера доброго малого Шлемиля, звучит нелепо, что
она не  передана со всею силою  заключенного  в ней комизма умелым мастером.
Что бы сделал из нее  Жан-Поль! Кроме  всего прочего,  любезный друг, в ней,
возможно, упоминаются  и ныне здравствующие  люди;  это тоже надо принять во
внимание.
     Еще несколько слов о  том, как  попали ко мне эти листки.  Я получил их
вчера рано  утром, только-только проснувшись, --  странного  вида человек  с
длинной седой бородой, одетый  в изношенную  черную венгерку, с ботанизиркой
через  плечо и,  несмотря на  сырую дождливую погоду, в туфлях поверх сапог,
справился обо мне и оставил эту тетрадь. Он сказал, что прибыл из Берлина.
     Аделъберт фон Шамиссо
     Кунерсдорф,
     27 сентября 1813 г.

     Р. S. Прилагаю набросок, сделанный  искусником Леопольдом,  который как
раз  стоял у  окна  и был поражен необычайным  явлением. Узнав, что я дорожу
рисунком, он охотно подарил его мне.

МОЕМУ СТАРОМУ ДРУГУ
     ПЕТЕРУ ШЛЕМИЛЮ

     Твоя давно забытая тетрадь
     Случайно в руки мне попала снова.
     Я вспомнил дни минувшие опять, К
     огда нас мир в ученье брал сурово.
     Я стар и сед, мне нужды нет скрывать
     От друга юности простое слово:
     Я друг твой прежний перед целым светом,
     Наперекор насмешкам и наветам.

     Мой бедный друг, со мной тогда лукавый
     Не так играл, как он играл с тобой.
     И я в те дни искал напрасно славы,
     Парил без пользы в выси голубой.
     Но сатана похвастаться не вправе,
     Что тень мою купил он той порой.
     Со мною тень, мне данная с рожденья,
     Я всюду и всегда с моею тенью.

     И хоть я не был виноват ни в чем,
     Да и лицом с тобою мы не схожи,
     "Где тень твоя?" -- кричали мне кругом,
     Смеясь и корча шутовские рожи.
     Я тень показывал. Что толку в том?
     Они б смеялись и на смертном ложе.
     Нам силы для терпения даны,
     И благо, коль не чувствуем вины.

     Но что такое тень? -- спросить хочу я,
     Хоть сам вопрос такой слыхал не раз,
     И злобный свет, придав цену большую,
     Не слишком ли вознес ее сейчас?
     Но годы миновавшие такую
     Открыли мудрость высшую для нас:
     Бывало, тень мы называли сутью,
     А нынче суть и та покрыта мутью.

     Итак, друг другу руки мы пожмем,
     Вперед, и пусть все будет, как бывало.
     Печалиться не станем о былом, К
     огда теснее наша дружба стала.
     Мы к цели приближаемся вдвоем,
     И злобный мир нас не страшит нимало.
     А стихнут бури, в гавани с тобой,
     Уснув, найдем мы сладостный покой.

     Адельберт фон Шамиссо
     Берлин, август 1834 г.

     (Перевод И. Едина.)

1

     После благополучного, хотя и очень для меня тягостного плавания корабль
наш  вошел наконец  в  гавань. Как  только шлюпка доставила меня на берег, я
забрал  свои  скудные  пожитки  и,  протолкавшись  сквозь  суетливую  толпу,
направился  к  ближайшему, скромному с  виду дому,  на котором узрел вывеску
гостиницы. Я спросил комнату. Слуга осмотрел меня с ног до головы  и  провел
наверх,  под  крышу. Я  приказал  подать  холодной  воды  и попросил  толком
объяснить, как найти господина Томаса Джона.
     -- Сейчас же за Северными воротами первая вилла по правую руку, большой
новый дом с колоннами, отделанный белым и красным мрамором.
     Так.  Было  еще  раннее  утро.   Я   развязал  свои   пожитки,   достал
перелицованный  черный  сюртук, тщательно  оделся  во  все,  что у меня было
лучшего,  сунул в карман рекомендательное письмо и отправился  к человеку, с
помощью которого надеялся осуществить свои скромные мечты.
     Пройдя длинную  Северную улицу до конца, я сейчас же за воротами увидел
белевшие сквозь листву колонны.  "Значит,  здесь!"  --  подумал  я.  Смахнул
носовым платком пыль с башмаков, поправил галстук и, благословясь, дернул за
звонок. Дверь распахнулась.  В  прихожей мне  был  учинен настоящий  допрос.
Швейцар  все же приказал доложить о моем  приходе, и я удостоился чести быть
проведенным  в парк, где господин Джон гулял в обществе друзей. Я сейчас  же
признал хозяина по дородству и сияющей самодовольством физиономии. Он принял
меня  очень хорошо -- как богач нищего, даже повернул ко мне голову, правда,
не  отвернувшись от  остального  общества,  и взял у меня  из рук протянутое
письмо.
     -- Так,  так,  так! От брата! Давненько не было от него вестей. Значит,
здоров? Вон там, -- продолжал он, обращаясь к гостям и не  дожидаясь ответа,
и  указал письмом на пригорок, --  вон  там я построю  новое  здание. --  Он
разорвал конверт, но не прервал разговора, который перешел на богатство.-- У
кого нет хотя бы миллионного состояния, -- заметил он, -- тот, простите меня
за грубое слово,--голодранец!
     -- Ах, как это верно! -- воскликнул я с самым искренним чувством.
     Должно быть, мои слова пришлись ему по вкусу. Он улыбнулся и сказал:
     --  Не уходите, голубчик, может статься, я найду потом время и потолкую
с вами насчет вот этого.
     Он  указал на  письмо,  которое  тут же  сунул в карман, а  затем снова
занялся  гостями.  Хозяин  предложил руку  приятной  молодой  особе,  другие
господа любезничали с другими красотками, каждый нашел себе даму по вкусу, и
все общество направилось к поросшему розами пригорку.
     Я поплелся  сзади, никого собой не обременяя, так как никто уже мною не
интересовался. Гости были очень веселы, дурачились и шутили, порой  серьезно
разговаривали о пустяках, часто пустословили  о  серьезном  и охотно острили
насчет отсутствующих друзей, я плохо понимал, о чем шла речь, потому что был
слишком озабочен и занят  своими  мыслями и, будучи чужим в  их компании, не
вникал в эти загадки.
     Мы  дошли  до  зарослей  роз.  Очаровательной  Фанни, которая  казалась
царицей  праздника,  заблагорассудилось  самой  сорвать цветущую ветку;  она
наколола  шипом  палец,  и  на ее  нежную  ручку  упали  алые капли,  словно
оброненные темными розами. Это происшествие взбудоражило все общество. Гости
бросились  искать   английский   пластырь.   Молчаливый  господин  в  летах,
сухопарый, костлявый и длинный, которого я до тех  пор не приметил, хотя  он
шел вместе со всеми, сейчас же сунул руку в плотно прилегающий задний карман
своего  старомодного серого шелкового редингота, достал  маленький бумажник,
открыл  его  и  с  почтительным поклоном  подал  даме  желаемое.  Она  взяла
пластырь, не взглянув  на подателя и не поблагодарив его; царапину заклеили,
и все общество  двинулось дальше,  чтобы насладиться открывавшимся с вершины
холма видом на зеленый лабиринт парка и бесконечный простор океана.
     Зрелище  действительно  было грандиозное  и  прекрасное.  На горизонте,
между темными волнами и небесной лазурью, появилась светлая точка.
     --  Подать сюда подзорную трубу! -- крикнул господин  Джон, и не успели
прибежавшие на зов слуги выполнить приказание, как серый человек  сунул руку
в  карман  редингота, вытащил  оттуда  прекрасный  доллоыд  и  со  смиренным
поклоном подал  господину  Джону. Тот приставил  тут  же  трубу  к  глазу  и
сообщил, что это корабль, вчера снявшийся с якоря, но из-за противного ветра
до сих пор не вышедший в открытое  море. Подзорная труба переходила из рук в
руки и не возвращалась обратно к своему владельцу. Я же с удивлением смотрел
на него  и  недоумевал, как мог уместиться  такой  большой  предмет в  таком
маленьком кармане. Но  все  остальные,  казалось,  приняли это за должное, и
человек в сером возбуждал в них не больше любопытства, чем я.
     Подали  прохладительные  напитки  и  драгоценные  вазы  с  фруктами  --
редчайшими плодами  всех  поясов земли.  Господин Джон потчевал гостей более
или менее любезно; тут он во второй раз обратился ко мне:
     -- Кушайте на здоровье! Этого вам во время плаванья есть не довелось!
     Я поклонился,  но он  даже не заметил;  он  уже разговаривал  с  кем-то
другим.
     Компания  охотно расположилась бы на  лужайке, на склоне  холма, откуда
открывался широкий вид, да только все боялись сидеть на сырой  земле. Кто-то
из гостей заметил, как  чудесно было бы расстелить здесь  турецкий ковер. Не
успел он высказать это желание, как человек в сером  уже сунул руку в карман
и со смиренным, можно даже сказать подобострастным,  видом  стал вытаскивать
оттуда роскошный золототканый ковер. Лакеи как ни в чем не бывало подхватили
его  и  разостлали  на  облюбованном   месте.   Не  долго  думая,   компания
расположилась на ковре;  я же  опять с недоумением глядел  то на  человека в
сером, то на карман, то на ковер, в котором было  не меньше двадцати шагов в
длину и десяти в ширину, и тер глаза, не зная, что  и  думать, тем более что
никто как будто не находил в этом ничего чудесного.
     Мне  очень хотелось  разведать, кто  этот  человек, я только не знал, к
кому обратиться за разъяснениями,
     потому  что перед  господами  лакеями робел, пожалуй, еще  больше,  чем
перед  господами лакеев. Наконец  я набрался храбрости и  подошел к молодому
человеку,  как  будто  не такому важному,  как другие,  и часто стоявшему  в
одиночестве.  Я вполголоса  осведомился, кто  этот  обязательный  человек  в
сером.
     -- Тот, что похож на нитку, выскользнувшую из иглы портного?
     -- Да, тот, что стоит один.
     --  Не  знаю! --  ответил он и  отвернулся,  как  мне показалось, желая
избежать дальнейшей беседы со мной, и тут же заговорил о всяких  пустяках  с
кем-то другим.
     Солнце уже сильно припекало, и жара начала тяготить дам. Очаровательная
Фанни  небрежно обратилась к  серому человеку, с которым, насколько я помню,
еще никто не разговаривал,  и задала ему необдуманный вопрос: не найдется ли
у  него заодно и палатки?  Он  ответил таким низким поклоном,  словно на его
долю выпала незаслуженная  честь,  и  сейчас  же  сунул  руку  в карман,  из
которого у меня на глазах извлек материю, колышки, шнуры, железный остов  --
словом,  все,  что требуется  для  роскошного  шатра.  Молодые  люди помогли
разбить палатку, которая растянулась  над всем ковром, -- и опять это никого
не поразило.
     Мне  уже  давно было как-то не  по  себе,  даже  страшновато. Что же  я
почувствовал, когда при  следующем высказанном  вслух желании он  вытащил из
кармана  трех  верховых  лошадей  -- говорю  тебе, трех  прекрасных, крупных
вороных, взнузданных  и оседланных!  Нет,  ты только  подумай --  еще и трех
оседланных лошадей, и  все из того же кармана, откуда уже  вылезли бумажник,
подзорная труба,  тканый ковер двадцати  шагов  в длину и десяти  в  ширину,
шатер тех же размеров  со всеми нужными колышками и железными прутьями! Если
бы не  мое  честное слово, подтверждающее, что  я видел все это собственными
глазами, ты бы мне, конечно, не поверил.
     Человек этот казался  очень застенчивым и скромным, окружающие обращали
на него мало внимания,  и все  же в его бледном  лице, от которого  я не мог
отвести взгляда, было что-то такое жуткое, что под конец я не выдержал.
     Я  решил  незаметно  удалиться,  мне  это  казалось  совсем  нетрудным,
принимая  во  внимание  незначительную  роль,  которую  я  играл  в  здешнем
обществе.  Я  хотел воротиться  в  город,  на  следующее утро снова попытать
счастья и, если  наберусь храбрости, расспросить  господина Джона о странном
человеке в сером. Ах, если бы мне посчастливилось тогда ускользнуть!
     Я  уже  благополучно  пробрался  через заросли роз  до подножия холма и
очутился на открытой лужайке, но тут, испугавшись, как бы кто не увидел, что
я иду не по дорожке, а по траве, я огляделся  вокруг.  Как же я  перетрусил,
когда увидел, что человек в сером идет за мной следом и уже приближается. Он
сейчас же снял шляпу и поклонился так низко, как еще  никто мне не кланялся.
Сомнения быть не могло -- он собирался со  мной заговорить, и с моей стороны
было бы неучтивым уклониться от разговора. Я тоже  снял шляпу и, несмотря на
яркое солнце, так, с непокрытой головой, замер на месте. Я смотрел на него с
ужасом, не  отрываясь,  словно  птица, завороженная взглядом  змеи.  Он тоже
казался очень смущенным; не поднимая  глаз  и  отвешивая все  новые поклоны,
подошел он ближе и заговорил со мной тихо и неуверенно, тоном просителя.
     -- Извините, сударь, не сочтите с  моей стороны навязчивостью, ежели я,
не будучи с вами знаком, осмеливаюсь вас задерживать: у меня до вас просьба.
Дозвольте, ежели на то будет ваше согласие...
     -- Господи помилуй, сударь! --  воскликнул я  в страхе. --  Чем  могу я
быть полезен человеку, который...
     Мы  оба смутились  и,  как мне  сдается,  покраснели.  После  минутного
молчания он снова начал:
     -- В  течение того краткого времени, когда я имел  счастье наслаждаться
вашим  обществом, я, сударь, несколько раз,-- позвольте вам это высказать,--
любовался  той  поистине  прекрасной  тенью,  которую  вы,  будучи  освещены
солнцем, сами того не замечая, отбрасывали от себя, я сказал бы, с некоторым
благородным пренебрежением, -- любовался вот этой самой великолепной тенью у
ваших ног! Не  сочтите мой вопрос дерзким; вы ничего не будете иметь против,
ежели я попрошу вас уступить мне свою тень?
     Он замолчал, а у меня голова шла кругом. Что подумать о таком необычном
предложении -- продать свою тень?  "Верно, это  сумасшедший", -- мелькнуло у
меня  в  голове,  и совсем  другим тоном,  гораздо более подходящим  к  тому
смиренному тону, который усвоил он, я ответил:
     -- Эх,  приятель,  неужто вам  мало собственной  тени? Ну уж и  сделка,
доложу я вам, совсем необычная!
     Но он не отставал:
     -- Сударь, у  меня в кармане найдется много всякой всячины, может быть,
что-нибудь вас и соблазнит. Для такой бесценной  тени, как ваша, я ничего не
пожалею!
     При упоминании о кармане у меня опять побежали мурашки по спине, я  сам
не  понимал, как  это я мог решиться назвать его "приятелем". Я  постарался,
насколько возможно,  исправить  свою неучтивость  изысканной  вежливостью  и
сказал:
     -- Не посетуйте, сударь, на вашего покорнейшего слугу! Но я, верно, вас
не так понял? Как я могу свою тень...
     Он прервал меня на полуслове:
     -- Я только прошу, ваша милость, разрешить  мне  сию минуту, не сходя с
места,  поднять с земли эту благородную тень и спрятать себе в карман; как я
это сделаю, моя забота.  А  взамен  в  знак признательности я предлагаю вам,
сударь,  выбрать любое из  тех  сокровищ, которые  я ношу с собой в кармане:
подлинную    разрыв-траву,    корень    мандрагоры,    пфенниги-перевертыши,
талер-добытчик,  скатерть-самобранку,  принадлежавшую  оруженосцам  Роланда,
чертика в бутылке.  Но все это  не  то, что вам требуется. Хотите  волшебную
шапку, принадлежавшую Фортунату, совсем  новенькую и крепкую, только что  из
починки? А может быть, волшебный кошелек, такой же, как у Фортуната?
     -- Давайте кошелек Фортуната!  --  прервал  я  его  речь, и, как ни был
велик  мой страх, при этих  словах  я  позабыл обо всем. Голова закружилась,
перед глазами засверкало золото.
     -- Соблаговолите, сударь, взглянуть и испробовать, что это за кошелек!
     Он сунул руку в карман и вытащил за два крепких ременных шнура не очень
большой кошелек, на совесть  сшитый из прочного сафьяна, и вручил его мне. Я
тут  же  достал  из  кошелька  десять червонцев, а  потом еще  десять, и еще
десять, и еще; я быстро протянул ему руку.
     -- Идет! Сделка состоялась. Давайте кошель и получайте тень!
     Мы ударили по рукам;  он, не теряя  ни минуты, опустился на колени  и с
поразительной сноровкой осторожно, начав с головы и закончив ногами, отделил
от  травы мою  тень, поднял  ее, скатал, сложил и сунул в карман. Он  встал,
снова отвесил мне поклон и удалился в заросли роз.  Мне почудилось, будто он
там  тихонько хихикнул. Я  же крепко вцепился в  шнуры кошелька; лужайка, на
которой я стоял, была ярко освещена солнцем, но я еще ничего не соображал.

2

     Наконец я  опомнился  и поспешил поскорее покинуть здешние места, куда,
как  я  надеялся,  мне больше  не придется возвращаться. Сначала я  наполнил
карманы золотом,  затем, обвязав шнуры вокруг шеи, спрятал кошелек на груди.
Никем  не  замеченный, вышел я из  парка на  дорогу и направился к городу. Я
подходил к воротам, погруженный в свои  мысли,  как вдруг  услышал, что меня
окликают:
     -- Эй, молодой человек, молодой человек, послушайте !
     Я оглянулся, незнакомая старуха крикнула мне вслед:
     -- Сударь, будьте осторожны! Вы потеряли тень!
     -- Благодарствуйте, мамаша. -- Я  бросил ей золотой за добрый  совет  и
сошел с дороги под деревья.
     У заставы меня сейчас же остановил будочник:
     -- Господин, где это вы позабыли свою тень? А затем разохались какие-то
кумушки:
     -- Иисусе Христе! Да у него, у горемычного, тени нет!
     Меня это  уже начинало злить, и  я  старательно  избегал  солнца. Но не
всюду  это  было возможно,  вот  хотя бы на широкой улице, через которую мне
предстояло  перейти,  и,  к  моему  несчастью, как  раз в  то  время,  когда
школьники возвращались домой.  Какой-то  проклятый  озорник-горбун, --  он у
меня  и сейчас  как живой перед глазами, --  тут же доглядел, что у меня нет
тени. Громким улюлюканьем натравил он на меня всю высокообразованную уличную
молодежь предместья, которая сейчас же обрушилась на меня с ехидной критикой
и забросала грязью. "Только неряха, выходя на солнце, забывает  прихватить и
свою тень!" Я кинул им несколько пригоршней золотых, чтобы они отвязались, а
сам вскочил в экипаж, нанятый с помощью добросердечных людей.
     Очутившись один в карете, я горько разрыдался. Верно, во мне уже начало
пробуждаться  сознание  того,  что,  хотя  золото  ценится  на земле гораздо
дороже, чем  заслуги  и добродетель, тень уважают еще больше, чем золото;  и
так же,  как  раньше я поступился  совестью ради богатства, так  и  теперь я
расстался  с тенью  только ради  золота.  Чем может  кончить, чем  неизбежно
должен кончить такой человек!
     Я был  еще в  полном  смятении, когда  экипаж  остановился  перед  моей
прежней гостиницей; меня испугала мысль, что придется