Сергей Шаргунов
   Ура!


---------------------------------------------------------------
    Повесть
    Изд. "Эксмо", 2003
    Origin: http://fuego.front.ru/bibliobig2.htm
    Лауреат премии "Дебют"-2003
---------------------------------------------------------------

КРОШКА МОЯ, Я ПО ТЕБЕ СКУЧАЮ!
     Се-ергей? --  вкрадчиво  звучит в телефоне.  -- Привет,  это  Алиса, --
голый обиженный голос.
     --  Я  не хочу с тобой  разговаривать, -- отвечаю  я и  вешаю  недавнюю
подругу.
     Тугое ее  тело покачивается на виселице, взбалтывая мрачными грудями. А
я когда-то имел к ней отношение.
     Нет, я  ищу хорошей пронзительной любви. И у меня, кажется,  начинается
такая любовь к  одной красивой крымской  девочке. Я был там этим летом. Свел
нас ее брат, который  у меня прикурил на улице. Прикурил, а затем мы  с  ним
разговорились.
     Ей всего четырнадцать, Лене. "Модельная внешность", -- как все говорят,
чавкая этим  определением. Точеная,  с уже  пружинистой  грудью,  с огромной
усмешкой  серых глаз, и тонкими скулами,  и крупным ярким  пузырем губ. Я бы
сравнил  ее красоту с  уродством. Слишком красивая,  почти  уродец. Зверская
красота. У нее и фамилия зверская и сочная -- Мясникова. Она живет с матерью
и братом  в хилой лачуге в деревне Ливадия, нет  ни  радио, ни даже  книг  в
доме, да прикинь, вообще ни одной книги,  кроме засаленной брошюрки  "Сад  и
огород"!  По  экрану  старого телевизора  идет серая рябь...  Зато  у порога
растет деревце  алычи  с желтыми  ягодами,  и на зиму Мясниковы обставляются
банками  алычового  прозрачного  компота.  Отец,  русский  морской  капитан,
давным-давно  скрылся.  Мать Лены  --  хохлушка  Надя,  уже  с  морщинами  и
дряблостью, раньше работала в Ялте  официанткой, а теперь иногда выезжает  в
Одессу  торговать  тряпками.  Брат  Славик  старше  Лены  на  год  и  совсем
неказистый.
     Славик  еле  кончил восемь  классов,  хотя он хваткий малый,  и  теперь
тусуется на пятачке в центре Ливадии с ровесниками. Пацаны тягуче сплевывают
в горячую пыль (это стиль тут  такой -- плевать тягуче!) и ждут машин, какие
бы  помыть, к вечеру нажираются, укуриваются  хэша, Славик приползает домой.
Конечно, он  страшно  деградирует  день за  днем, и речь  его  в  подражание
корешам бредово-блатная. Славик чрезвычайно горд сестрой: "Блин,  -- говорит
он,  и  в улыбке -- обломок зуба. -- Я иду  по  местности и  горжусь, Серег,
потому что я  знаю, КАКАЯ у  меня  сестра.  Если б я ей не был братом, я  бы
ее...  Я  бы ее,  Серег, имел  --  и плакал,  имел -- и плакал..."  Гордость
распирает его, и он выпячивает  впалую грудь.  Славик так КРИЧИТ. Кричать --
значит заявлять, рассказывать  о чем-то.  И у меня  в  душе  все кричит. И я
тебе, читатель, подробнее прокричу про Лену Мясникову!
     Целый день работает Лена Мясникова. С восхода над морем до заката. Ее и
других  наняли за бесценок в подвал,  час  за часом она обтягивает скользкие
бутылки бумажными наклейками, бутылки поддельного вина. Работает на криминал
девочка. Я однажды зашел в ее подвал на уровне фундамента старинного здания,
некогда  царской конюшни.  Кто-то  грубо бранился,  а в  ответ  --  шуршащие
покорные звуки труда.  Я сошел  по  лестнице,  дверь в  комнату  труда  была
приоткрыта,  спертый   горький  воздух.  "Че  тебе?"  --   дернулся  ко  мне
горькоротый, с раздутой щекой мужик. Тут Лена  меня заметила, она подбежала,
отделившись от молодых и немолодых теней. Выставила меня  за порог. Она была
бледна, и  ноздри  ее тонко дрожали  гневом. "Мне выговор будет.  Мне нельзя
отлучаться. И сюда не ходи. Все". И она исчезла. Я поднимался по лестнице на
солнечный  воздух, а  за спиной звучал голос, вымазанный в грязи: "Иди, иди,
топай!" Я топал. Я вышел на  улицу и праздной ногой  поскользнулся на ягодке
алычи. Удержал равновесие,  солнце скакнуло в глазах. Ах, как кисло и сладко
на поверхности!
     Вечером  Лена,  осунувшаяся, выбирается  из  подвала,  за ней цепляется
некто Юля. Тоже работница с  бутылками, мелкая дурнуха,  помидор рожицы  под
копной черных волос. Вот девочки  освободились и, переодевшись, отправляются
в  Ялту. Оторваться,  оттянуться! Надо  ловить  момент, пока  Ялта  грохочет
летними  увеселениями.  Лена  знает  свою  красоту,  она  боится  пропасть и
подружку тянет за собой.
     -- Мне Мисс красоты дали, -- хвастает Лена, широко, акульи улыбаясь. --
Все  мне хлопали,  цветы  подарили,  у нас потом долго  стояли эти  цветы...
Оранжевые.
     -- А где все происходило?
     --  Да  там...  --  она уже недовольна,  -- в  клубе одном...  "Кактус"
называется.
     О, она  ослепительно  скрытна, ее простодушная семья ничего не знает  о
делах красотки, а мелкая Юля -- молчунья-сообщница.
     --  Мы  сегодня в "Кактус" собираемся,  --  продолжает  Лена  и  ледяно
дергает плечиком: -- Не хочешь с нами?
     Конечно, хочу.
     И  сейчас я  прокричу  вам,  как она, Лена,  проводит  время.  Под гром
хлопушек  и  гомон  гуляющих,  у   зеленой   вывески   "КАКТУС"  и   мощного
фаллообразного  рисунка я стоял  и ждал. Рисунок отбрасывал толстый  свет, я
был  заляпан  кактусовым  соком...  Ждал их  полчаса. "Привет,  извини",  --
равнодушно   моргнула  красотка,  вся  в  серебристом   и  обтягивающем,  ее
единственный наряд -- платье-чешуя. Меня не пустили с ними. Парубок-охранник
прогудел:  "В шортах не  можно,  и  в босоножках геть  отсель!" Я  выскочил,
разъяренный.  Поймал  такси, умчал  к  себе на гору и  там,  наспех  натянув
цивильное, бросился в машину, и вот уже меня впустили.
     Я ориентировался легко, закаленный московскими клубами. Я прошел сквозь
голубеющий  чад, смуглый, бритый, скуластый,  и  сразу заметил моих девочек.
Они невинно  ворковали за столиком у грузного  желтолицего  старика.  Старик
слащаво  щурился  на Леночку, старик состоял  из дряхлых кулей  дерьма, весь
расползался  в  кресле.  Ужасная  сцена. Лена  вскинула  бесконечные глаза и
зашипела.  Я криво усмехнулся: "Добрый вечер", мои глаза его расстреляли. Он
это понял и в отместку погладил Лене колено.  "Дура, с кем она  путается!" Я
сел неподалеку и, что поделать, то и дело оборачивался на них.
     Сидел я у стеклянной стены, за которой  мрачно пенилось море и  кроваво
мигал маяк.  А  здесь  все гремело и рыдало  неудержимым весельем. За  одним
столом  братва, крепыши,  затянули  сбивчивую песню. За  другим --  суетливо
рылись в еде иностранцы, их-то допустили и в шортах, и даже в панамах. Я зло
озирал  мир.  Только  море было  со  мной заодно,  и маяк  мне  заговорщицки
подмигивал: "Отомсти! Отомсти!" Я сжал руки, смуглые кулаки улеглись рядом с
хрупким бокалом. Я все сжимал кулаки и разжимал.
     -- Кулак? -- спросила, проходя, баба с вывороченными губами. -- Это что
значит?
     --  Это мужество...  Наверно, знак  мужества... -- тотчас подтявкнул ее
спутник-карлик.
     Они прошли.
     Потом  все  же  подсели  ко мне  ливадийские  девочки,  мы пили  всякие
мартини.  Лена  вертелась. "Это очень важный  человек!"  -- сказала она  про
дерьмового  старика.  Я  хотел   раздразнить  Лену,  желтоголовую,   и  стал
заигрывать с ее подружкой Юлей. Но Юля тупо и темно  была безответна, а Лена
все дергала  желтой  головой, нетерпеливая, кого-то  высматривая. Вскоре она
вспорхнула, и неуклюжая Юля -- за ней.
     И тут началось самое дикое. Эти две девочки пошли от столика к столику!
Я  оторопел. Их  уже знали! Какие-то вязкие уголовники, тупорылые  богачи...
Девочки присаживались. К ним наклонялись жующие морды, им заказывали сласти.
Они кормились у столиков! Дура, дура, Лена, идиотка, неужели ты думаешь, что
это твой парад красоты? Дура! Ранняя потаскушка!
     Надо объясниться, читатель. Дело в том, что она еще девственница, Лена.
Это она дает понять,  и брат с матерью это  знают. У нее еще никого не было.
Чего она добивается, разгуливая по такому заведению? Ее изнасилуют и  бросят
в вонючий  кювет, и  будет лежать полуживая и стонать  в звездной  ночи. Они
грызли чипсы  и орешки детскими зубками,  обходя  столики. Но я не знал, что
делать, и я ничего не делал, я  отпивал, ухмылялся своим  мыслям,  и маяк за
моей спиной многоопытно подмигивал, и море  иронично шумело. А потом девочки
исчезли. Я встал и пошел их  искать  в глубь клуба.  Оттуда вылетали  облака
голубого дыма  и обрывки грохота. Я сидел бы на месте и дальше  пил, если бы
Лена была блядь... Но она же ничего не соображает. Что там с ними? И я пошел
вглубь.
     Кислотный ад. Обдолбанная толпа  увивалась  вокруг своей  мелодии,  все
тонуло  в  вонючем  дыму. А над головами утопающих  навис узкий балкончик, и
среди  дымных клубов я приметил  ВРАГОВ. Это были тертые московские  диджеи.
Пронаркоманенные насквозь, они о чем-то  липко  совещались, я различил сизые
рты. Слиплись на балконе... Я их раздавил своим быстрым  взглядом,  размазал
их по потолку.
     Девочек в клубе не было. Я обнаружил девочек уже на улице. "Вы не могли
бы нам помочь?" -- кокетливо-заинтересованно бросилась ко мне Лена, страшное
равнодушие сквозило. Оказывается, они вырвались из какой-то мутной ситуации,
и теперь  у них  не было  денег, чтобы вернуться в свою  деревню.  "Поедемте
вместе, -- сказала Лена звонко.  -- Погуляем там у нас, а?" Да, и мы помчали
по серой дороге,  кустарники царапали нам стекла. На заднем сиденье  был я с
Леной, она ерзала, то отодвинется, то прихлынет. Мы подскочили на повороте к
их  Ливадии, и тут Лена опять прихлынула, она  мокро  заговорила мне на ухо:
"Извините, мы ужасно хотим спать. Спасибо, что вы... вы нас довезли..."
     Зови меня на "ты", Мясникова!
     Подруги  выкатились из машины и поплыли к  себе, а я сел на ливадийском
пятачке  и начал  пить. Покупал в палатке пиво, бутылка за бутылкой. Напевал
себе какие-то  красногвардейские  и белогвардейские  гимны. Потом светало  в
считанные  мгновения и  нарастало тепло. Пошатываясь, я вышел на край улицы,
внизу, в  зелени рва, тусклый сон  досыпали домики,  невесомо  бурлило море.
Закричали петухи. Одно "кукареку" растянулось так  хрипленько, так искренне.
Грубые краски у  морской зари: тяп-ляп, оранжевая, фиолетовая краска. Солнце
сально взбухло. Волны колебались светлыми тенями. Это все вышло  неинтересно
и постыло. Только петушиные вопли меня и позабавили.
     А   через    час   я   встретил   Славика   Мясникова.   "Здоров!"   Мы
поприветствовались  с пацанами, и  я  отвел  его  в сторону.  Я  был  пьян и
возмущен.  "Послушай,  -- говорил я. --  Она ходила от  столика к столику...
Почему?  Она еще целка,  а  уже  блядь! Почему?" То есть  я  стучал  на  его
сестренку. Он хмуро кивал.
     Он мне принялся рассказывать про ее похождения:
     --   Знаешь,  Серег,  весной  такой  кипеш  поднялся.  Ленка  с  Юлькой
заскакивают в дом: "Быстро шторы напяливай", -- типа  их бандюки довезли  из
клуба, а потом наши девки вырвались и из тачки сбежали. Эти бандюки всю ночь
по деревне носились, фарами светили по окнам...
     Я подумал: ого! По лезвию ты порхаешь, Лена. А он смачно рассказывал:
     -- К ней ездил мужик из Донецка, мне бабла сунул. Башка у него желтая и
голая. Башка -- как ягодка алычи, Серег. Мужик-то ей подарки делал. Он ее на
тачке катал. Черный джип у него!
     -- Смотри,  --  сказал я, -- Славик, выкинут ее на  обочину  из черного
джипа...
     Увы, я редко  стал заезжать  к Мясниковым. Я весь отдался  разгулам,  и
каждую  ночь -- очередное  мятое тело.  Скалились ялтинские  телки, булькали
напитки,  мутились процессы.  Я  лишь  утром  оставался один  и засыпал  под
славные перезвоны городской церкви и  ревнивые трели пташек. Спал  недолго в
солнечных бликах. Вставал,  маршево брел  из  комнаты  вниз  с  горы, солнце
прожигало  темное  темя.  Я  купался,  делал сильные  заплывы.  Наконец меня
оглушил солнечный удар.
     Каждый шаг отзывается в виске, и стальная  стая иголок скачет с  зябким
перезвоном  и  рушится о каменное дно. Жаровня  внутри  у  меня,  где-то под
сердцем, и сердце прерывисто выстукивает. Алый жар под  кожей. Полуживой,  я
выбрался вечером на набережную. Аттракционы, клоуны, небо качается в авоське
прожекторов... А зимой все  опустеет, и  Леночка Мясникова  будет  сидеть  в
своей  пальмовой деревне  за несколько  километров отсюда,  где если  прошел
незнакомый  человек -- уже событие.  С этой  мыслью я наткнулся на Лену. Она
подскочила.  "Ты  все  рассказал   Славе!   --  протараторила  слезливо.  --
Предатель!" -- отвернулась и пропала. Мелькнула, как знамя. Такая красивая.
     Я опустился в  открытое  кафе у  моря.  Над баром черное нутро динамика
ритмично сотрясалось. "Как у негритянки", -- представил  я. Я думал о  Лене.
Маяк подмигивал  моему  сердцу, какой-то  намек на  влюбленность.  Она такая
женственная, наверно, неисправимо женственная -- Лена. По всему побережью на
мелкой гальке сидели серые люди. Сумрак скрадывал их движения.  А вокруг  за
красными столиками ржали, под столами дрыгали ногами в такт музыке.
     Назавтра  я  приехал  в Ливадию. Зашел  к бедным  Мясниковым,  гостинцы
принес, еды. Девочки не было. И я уже пошел к остановке, сесть в маршрутку и
убраться восвояси, как она окликнула: "Сережа!" Я подошел. Она и Юля  стояли
у бледной витрины магазинчика.
     -- Уезжаете?
     -- Завтра, Лена, уезжаю в Москву.
     Она приблизилась:
     -- Приезжай, -- и поцеловала меня длинно у этой блеклой витрины.
     Может, я описываю расплывчато. Например, я о ее мамаше почти  ничего не
пишу.  Ну,  про мать  ее  я  знаю, что Надежда  Ковальчук  приехала  в  Киев
поступать  в  институт. Не  поступила,  долго  жила в  общежитии,  где  было
блядство  и пристрастили к алкоголю. И вся жизнь у Нади  так пошла: пару раз
за год она запивает. А что в наше время может ждать ее тоненькую дочку? Кто?
Но Лена  кокетничает  со всеми  без разбора, с  пожирающей ее жизнью. Ей  бы
простого  парня, не красавчика,  а обычного, который был бы от нее без ума и
крепко держал семью.  Однако она  уже учуяла себе  цену и  рвется  вперед, в
бары, к прищурам богатых людей...
     Эй!  У  меня планы  серьезные.  Я  хочу защитить чувства от  шин черных
джипов.  Не  хочу  отдавать  вам ливадийскую  девочку,  рыхлые  вы  скоты  с
холодными членами. Хочу влюбиться, чтобы и  Лена  в меня влюбилась. Раньше у
меня  была мучительная любовь к задастой Алисе. Потом я  надолго разуверился
во всем  и теперь жду реабилитации чувств. Любовь  надо  мной надругалась, а
нужны мне были чувства горячие и сильные. Я был кинут в грязь лицом и долго,
где-то два  года, не  мог оправиться, уползал по  грязи. Клонился  к  луже и
узнавал свой набрякший  лик. Помню, в апрельский денек я  шаркаю  по Манежу,
правую руку придерживая левой. Левая парализована, чугунная, после неудачной
вчерашней колки.  Если засучить рукав, под курткой и под свитером -- на вене
красненькие следы уколов.
     После все этих надругательств жизни я хочу заорать: дайте мне любовь! И
теперь, оказавшись в курортном  Крыму, я волочился  за ускользающей Леночкой
Мясниковой,  14, заставлял себя ее преследовать...  Я алчный, очень  алчный,
жажду любви. И вопль мой -- о любви.
     У нас  будут  красивые дети.  Образцовая  семья.  И  сгинет  наваждение
алкоголя,  наркотиков, распад  остановится.  Я ведь наступательная  железная
личность,  буду  качать  мышцы. Курить  я уже бросил. Я  смогу работать, как
весело  и  исправно работал  лет  в  семнадцать. Так и вижу  нас:  Шаргунов,
Мясникова. Лену привезу в Москву.
     Улыбчивые,  мы  с  ней  глубокой ночью пройдем по ветреной и сиротливой
Красной площади. Продолжим наш длинный поцелуй на этой серой  площади, когда
нет там никаких людей и бегают собачьи стаи...

ПРОИСХОЖДЕНИЕ КРИКА
     Происхождение "ура!" -- тюркское. Переводится: "Бей!" Это "ура!" меня с
детства занимало.  Яростное, как  фонтан крови. В этом слове -- внезапность.
Короткое, трехбуквенное.  Все же захватчики принесли нам  простор  и поэзию.
Мистика простоты. Заряд энергии. Есть слова,  которые выплескиваются за свои
пределы. Больше и шире, чем слова!  Вязко шевелящийся "х..." заставляет себя
писать  на стене и в тетради. Никуда  не убирается.  Не  вымарать и  "ура!".
Звуки-инстинкты. В них магия жизни. "Х..." -- розовато-сизый, хрипловатый. А
"ура!" -- атакующе-алое.  "Ура-а-а!"  -- и  в ушах  сразу  глохнет,  хохочут
кровяные тельца,  сердца --  скачок! "Ура!" не стормозит, оно летит, бьет на
лету! Хрустящая сердцевина арбуза, блик солнца на водной ряби и удар в мясо,
в кости, отрывание жизни!
     Страшно, когда на тебя  орут: "Ура!", темнеет в глазах, и улепетываешь,
лишь бы не навалились темной массой, не придушили.
     Преподавательница  музыкальной  школы  Валя,   всю  жизнь  переживающая
краткий роман  с Бродским, утонченное нервное создание... На нее  в подъезде
набросился  насильник, придавил к  стене, расстегивая ширинку.  Потрясенная,
она вдруг выкрикнула: "Ура-а-а!" И... самца как ветром  сдуло, только  дверь
подъезда хлопнула.
     Салюты  омывают небо,  и  рвется  из  глоток  вопль.  Однажды под  гром
праздника юная компания окружила мелкого японца.
     -- Не, а какие твои пацанские понятия? -- настаивали они.
     Подростки  были возбуждены,  то и дело они отвлекались от японца, чтобы
вбросить  в воздух очередную дозу: "Ура!" Японец обморочно улыбался, по лицу
его скользили разноцветные отблески. К концу салюта он потерял сознание.
     Для скольких этот звук был  последним в жизни,  сколько душ впитал он в
себя.  Бежали  слепо, цепляясь за  свой же  крик, и получали  пулю,  кроваво
давясь криком. На войне  все кричат: "Ура!" Из отчаянного командирского зова
вырастает общий хор, ветвистое  могучее дерево. Я  предлагаю  вам новый Миф.
Миф о Древе Ура. Золотистая крона гудит и шепчется над полями войн.
     Корни костистые, плоды красные и кора... Толстенная кора!

НИЧЕГО НЕ ИСКАЛИ?
     "Не  хотите   поразвлечься?"  --   вкрадчиво  прозвучало   в  телефоне.
Поразвлечься!  На станции "Красные ворота"  с  купюрой  в  кармане джинсов я
стоял, придавленный к мраморной стене унылым  ожиданием. Но вот нарисовалась
резвая  фигура,  Макар, размашистый  шаг, на  плече раскачивалась сумка.  Он
налетел, мокрые кроличьи зубы:
     -- Давно ждешь? Нет? -- Я на лету сунул ему  руку. -- Пойдем, пойдем!--
Глаза  серенько смеялись и,  казалось,  шли  пузыриками,  он  тянул меня  на
эскалатор.
     -- А Алиса?
     -- Она наверху, наверху...
     Макар   весь   извивался,   с   желтым   петухом   волос,   в   зеленых
штанах-шароварах, усеянных карманами. Он вскидывал  кадык:  "А мы с  Алиской
уже с утра гонца послали. Клевый, говорят, товарец".
     Над эскалатором плыли щиты реклам.
     -- Глянь!  --  Он ткнул меня пальцем в  грудь. -- Удачное  решение,  а?
Отли-ично! -- и причмокнул, как чирикнул.
     Это он про какой-то щит.
     -- Который? -- спросил я.
     --  Эх ты, разиня! Проглядел... --  Он  хлопнул  по плечу:  --  А ты-то
сколько берешь?
     Пауза. Что я понимаю в вашем героине... Я пожал плечами.
     Мы были уже на улице.
     --  Алиса где?  -- Щурясь от ветра,  я  следовал  за проводником. Сочно
вгрызаясь в ноготь, он пересекал улицу.
     Встали  у памятника Лермонтову.  Под ногами  поэта был барельеф.  Серый
извивался демон в каменно-узорчатом пламени.
     -- Так Алиса где?
     -- О!  --  вместо  ответа сырым  ногтем показал  Макар. -- Супер  ваще!
Памятник демону! Прикинь?
     Я отвернул лицо.
     -- Мерзнешь? -- сверлил за спиной голос. -- Мерзнешь.  А чего ты оделся
по-лоховски? Теплей надо было.
     -- Как захотел, -- буркнул я.
     -- Эх  ты, хоть бы воротник  поднял... -- И тут же грубые руки схватили
меня за шиворот: -- Дай хоть поправлю!
     -- Пусти.  -- Я отпихнул его и с одной воротниной, поднятой, присел  на
камень.
     -- Встань,  встань.  Машинку себе застудишь.  Работать машинка твоя  не
будет!
     Сидел  я молча, окаменев,  принимая набеги  ветра.  А он, наклонившись,
стал жгуче подмигивать, как при