Екатерина Шевченко
   ПОХИЩЕНИЕ АНУКИ
 
 
   Сейчас я вас познакомлю. Ее звали Анука. Имя–то ее было  Аня,  но  ее
так никто не звал, а Анукой - всегда, сначала мама и  бабушка,  а  потом
подруги и те молодые люди, что за ней ухаживали. Они перенимали  это  из
телефонных фраз, с которыми к ней обращались домашние:
   - Анука, иди, тебя просят, - слышали они в трубку и тоже поскорее хо-
тели ее так назвать.
   Она была вот какой: она подбирала гостям чайную  чашку  под  цвет  их
платья (сама же в темном могла пить и из белой).
   К примеру, двенадцать утра зимой. Но дня почти нет - за  окном  сыро,
туман сушится на гвоздях вороньих криков. Анука их  слышит,  потому  что
дом ее высится на краю Сокольников. Она открывает на звонок: гостья, ко-
торую она ждала, стоит за порогом с внучкой. Анука приседает перед заку-
танной девочкой, отстегивает помпоны пуговиц на шубке, и дышит в  прине-
сенные с холоду детские тапочки, и ведет показать - ну, что  бы,  напри-
мер? Разве есть у нее кукла? Есть! Та, что на  чайнике,  но  перешита  в
комнатную, стоит на подзеркальнике. И медведик в белой камилавке,  затк-
нут за кроватное изголовье (он там потому, что Анука,  получив  когда–то
его в подарок, поразилась, как он похож на ее отца, что лежал при проща-
нии в такой же белой шапочке). И после того, как  маленькая  гостья  все
посмотрит, Анука, собравшись накрывать чай, захочет, чтобы девочка в го-
лубом платье пила из голубой чашки, и ей было даже все равно, что сервиз
разрознен, и подруга ее в коричневой кофте пьет из стакана в  подстакан-
нике, пьет, и крепкий чай от кофты неотличим.
   Перед самой Анукой тоже могло стоять блюдце с чаем, и тогда в  озерце
с лимоном она видела отраженные подвески люстры и сверкание.
   Глядя в блюдце, Анука почти всегда чувствовала, что это похоже на две
вещи:
   первая объяснимей, - это похоже на то, как она,  сама  четырехлетняя,
смотрела во время оно в такое вот чайное озеро в пресненском доме, и ве-
чер золотился под потолком уже будто во сне; а второе  сложней:  выпивая
чай с люстрой, она представляла зимние переулки, там, на улицах темного,
уже свечеревшего центра, где белел только снег да  лепестки  объявлений.
Она любила сворачивать и идти переулками вдоль притаенных домов с  отго-
лосками люстр за окнами вторых, но все равно высоких этажей.  Ее  манило
делать что–то с этими райками, - то яркими, то освещенными тусклым  све-
том; тех, кто жил в них, она видеть не могла и только проводила взглядом
по потолкам, по верхушкам книжных шкафов; ей хотелось  подносить  и  тя-
нуть, как из блюдца, оконный свет, вбирая своей любовью, и она понимала,
что сейчас не получится, но когда–нибудь она  это  сможет,  когда–нибудь
она станет иметь с этими мреющими мирками некое общее кратное,  одинако-
вое и для зажженных окон, и для людей, только чтобы вот так легко сопря-
гаться с чужою вечернею жизнью, надо быть по отношению к ней над чертой.

 
   2
 
 
   .
   Анука родилась более или менее посередине века, который  изображается
двумя косыми крестиками, - то ли паучками, попавшими в янтарь, то ли во-
домерками, скользящими над бездной.
   Родилась 27 марта 1956 года; сочетание числа, месяца  и  года  своего
рождения чувствовалось ею всегда как что–то милое, от чего дует весенним
прозрачно–серым воздухом или тем настроением, какое вы испытали бы, отк-
рыв медальон с фотографией, с которой на вас глядит ваша любовь.
   Родилась где–то на Тестовке, в родильном доме близ Пресни. Когда дома
за обедом у мамы отошли воды, стояла яркая весна. Анука появилась тем же
вечером, в половине одиннадцатого. В ее крошечные  и  действительно  ле-
гонькие легкие, пока она, падая, летела к жизни, как в нераскрытый пара-
шют, ворвался воздух, и она спустилась на землю. Ей,  наверное,  показа-
лось, что жить невозможно, и она закричала.
   Ее подали на чем–то овальном, покрытом салфеткой. Первым, кому ее так
подали, была ее мать.
   Через пять дней их пришла встретить бабушка, и они втроем,  на  трам-
вае, приехали домой. Ануку развернули. Она была  очень  хорошенькая,  но
покров, сквозь который просвечивали жилки, был так прозрачен, что  каза-
лось, можно увидеть, как бьется сердце. Следы ног выглядели длинными,  -
у нее и впрямь нога потом была несколько велика.
   От той фамилии, имени и отчества, что она получила при рождении,  не-
изменным осталось только имя Анна, а отчество и фамилия отвалились,  за-
менились другими, в этом смысле ее полное прозвание подверглось той  ме-
таморфозе, что и прозвание индейца, меняющего на протяжении жизни имена:
сначала он Быстрая рука, потом - Рачья корзина, потом еще кто–то, еще, и
еще, и так, может быть, много раз.
   Если бы она носила фамилию отца, она была б Новикова, но ее мама была
в браке отнюдь не с ее отцом, и оттого  девичья  фамилия  Ануки  звучала
слегка одиозно - Горбачева. При рождении по отчеству она была  Леонидов-
ной, но мама ее, человек перемен, страстно все изменяла, например, люби-
ла переезжать, меняясь, и в Москве Анука сменила великое множество школ.
Кроме того, мама часто переставляла  мебель,  меняя  местами  постель  и
книжный шкаф, стол и коврик, и только швейная машина всегда оставалась у
окна.
   - Я похожа на Надежду Осиповну Пушкину, - улыбалась она, - если та не
могла нанять новую квартиру, то велела делать из гостиной кабинет, а  из
детской - столовую.
   В шестнадцать, получая паспорт, Анука,  по  наущению  мамы,  мамиными
стараниями, сделалась Михайловной, потому что Михаил было имя ее отца  и
дедушки. Потом она стала Швейко - так, из Анны Леонидовны Горбачевой она
обратилась в Анну Михайловну Швейко.
 
 
   3
 
   .
   В первый год жизни у нее был свой выезд, а именно, голубая коляска, и
дедушка, провожая на прогулку, махал домашним вослед  и  шутил:  "Барыня
поехала!..." Долгое время ей не покупали кроватки, и  она  спала  не  за
детским штакетником, а в своем экипаже. Ей потом мнилось, что  она  пом-
нит, как выглядит мир из пелен, даже не выглядит,  -  обстает.  Вот  она
проснулась, она лежит под высоким, несколько затененным полусводом (под-
нятым верхом коляски) и видит светлый квадрат тишины.  В  него  попадают
отголоски домашнего разговора. Оттого что рот занят и не хочется  выпус-
кать какой–то привычной выпуклости, она  не  кричит,  а  толкает  ногами
борт, давая знать, что она уже тут, а вот они  почему–то  не  бдят,  они
пропустили ее пробуждение. Она хорошо знает, что те,  кто  находится  по
другую сторону марева, зависят от нее, что она правит  ими.  Она  слышит
шушуканье: "Смотри, смотри, проснулась", и все равно те еще не обнаружи-
вают себя, еще выжидают. Убедившись, что они на самом  деле  поблизости,
она думает:
   "Ну, я вам дам!" - и, уже не жалея, что сейчас расстанется с  привыч-
ностью, которую она, обжимая и потягивая, держит во рту,  -  пускает  на
волю свой крик.
   Зато она была убеждена, что помнит вот что: она в домашнем  своем,  в
комнатном зале, что во много раз превосходит ее вышиной,  она  находится
вертикально по отношению к полу, впереди - наверное, из окна -  клубятся
потоки светового водопада, она держится за изножие чего–то  скользящего,
что едет по направлению к бурному и яркому, плотному, как занавес, и ро-
ящемуся оконному свету, и сама она подвигается, она идет!...
   Так, уже извне, она ощутила свой голубой фаэтон, так она  согласилась
потом с тем, что живет на белом свете.
   Ее раннее детство проходило на Пресне, в высоком каменном доме, выхо-
дившем окнами в парк. Комната, в которой она неизвестно  как  умудрилась
почувствовать себя одиннадцатимесячной, была действительно большой, дву-
хоконной, с хорошим воздухом. Ануке казалось, что потолок  расположен  в
поднебесье, а за враждебными отверстиями отдушин, темневших наверху, та-
ится что–то иное, и действие домашнего мира там кончается.  Она  просила
бабушку объяснить, что такое эти отдушины? Но бабушка по их поводу поче-
му–то не тревожилась, и только если паутина, похожая на темные  папорот-
ники, наседала и шевелилась на них, тогда ставили стулья на стол и  сни-
мали вуаль.
   Комната была в шаляпинских обоях, под потолком, под  самым  бордюром,
проходила витая электрическая проводка, перемеженная белыми  фарфоровыми
чашечками.
   Барометр часто снимали со стены и пытали его не насчет бури, а насчет
клопов.
   Барометр был в темно–дубовой резьбе и, очевидно, сделан для охотника:
его узоры являли два скрещенных ружья, профили вислоухой и остроухой со-
бак, мешок для пороха и ягдташ,  внизу  висели  подвязанные  вальдшнепы.
Сборки на пороховнице так сочетались с прилежащим  ружейным  стволом,  а
приклад так далеко от него отставал, что Ануке виделся сидящий  на  кор-
точках чертик, приготовившийся в отчаянии уронить голову на острые кула-
ки; она расспрашивала о нем то бабушку, то маму, но они его не  различа-
ли. Анука подходила к барометру и показывала на темно–коричневые и худые
руки чертика; при этом оказывалось, что это уже не он, а человек, остри-
женный наголо, уперший локти в колени и  опустивший  лоб  на  скрещенные
пальцы. Но только он не мужчина, а некто.
   - Да где же? - сомневаясь, невнимательно отзывалась мама.
   Тогда Анука становилась на пододвинутый стул и дотрагивалась  до  тех
завитушек, где она, на расстоянии нескольких шагов, видела странное  су-
щество, но где его и правда больше не было.
   - Это продолжение ружья, - говорила мама.
   - Где?
   - Ну вот, видишь, вот, - мама проводила мысленную линию,  прерываемую
круглым стеклом механизма, но Анука не понимала - она теряла  в  дубовых
листьях смысл узора.
   Барометр клали на расстеленную по плюшевой скатерти газету  и  внима-
тельно изучали гирлянды выпиленных листьев и желудей. Анука, хотя и про-
живала в одной комнате с домочадцами, жила несколько в  ином  мире,  где
никаких клопов не бывало.
   Радио никогда не выключали, и вот днем наступало время, когда в тиши-
не из приемника начинали вдруг раздаваться монотонные сухие щелчки,  че-
реда равномерных ударов. Слово "перерыв", которым взрослые называли  это
костяное постукивание, ничего не объясняло Ануке, она точно  знала,  что
это стучит такой же, как на барометре, только другой, сухой и  костлявый
чертик.
   Подоконники выглядели широкими,  крапчатыми,  напоминавшими  орехи  в
окаменевшем щербете, края были кое–где оббиты, и Анука  думала,  что  их
уже откусили. Они были у лица.
   В серебряную полоскательницу, стоявшую на одном из подоконников, бро-
сали листики настенного численника и нитки; календарные  странички  были
дедушкиными, а нитки мамиными.
   Ануку безумило, что мама любит ее приливами, приливами, которые  нис-
колько не зависят от самой Ануки, от ее послушания или непослушания. Она
чувствовала, что мамой колышет какая–то гигантская, владеющая миром сти-
хия, волны которой и правят ее нежностью, ее резкостью. Эта стихия  была
для Ануки закрыта, ибо она была стихией взрослого мира. Не зная ей  име-
ни, Анука догадывалась о ней как о стихии любовной.  Она  не  ведала  ее
очертаний, но угадывала неимоверные размеры этого океана. Она не  ревно-
вала бы к нему маму, если бы та брала ее неизвестно куда, но  куда–то  с
собой, но ее никогда не водили на эти берега, и Анука в слезах голосила,
когда мама выскальзывала без повода.
   Маму звали Зинаидой Михайловной. Она была очень, она была дивно,  она
была дико красива, и однажды Анука как будто пошатнулась,  увидев  ее  в
дверном проеме, выходившем на лестничную площадку. Они собрались гулять,
и Зинаида Михайловна надумала, наверное, кому–то  перед  выходом  позво-
нить, а чтобы Нука ей не мешала, попросила чуть–чуть подождать за  поро-
гом. Анука обреталась на лестнице,  разглядывая  неприятную,  чуждую,  с
застрявшими в ней пушинками, сетку лифтовой шахты, сквозь которую  прос-
вечивали тросы. Когда наконец распахнулась  их  дверь,  она  вдруг,  как
впервые, увидела высокую и худую, стройную женщину душераздирающей  кра-
соты, с очень большим и тяжелым, в шелковой сетке, низко уложенным узлом
скорее темных, чем светлых волос, одетую в сиреневый костюм.
   Ануку потрясло, что это ее мама! Зинаида Михайловна была груст– на, и
когда они шли в зоопарк, нервничала, - ей  мешало,  что  Анука  мнет  ее
шерстяной чернильно–сиреневый подол; Ануке же, наоборот, хотелось крепче
сжимать юбку, следуя за золотой колесницей маминой красоты.
   Однажды вечером, только уложив ее спать, Зинаида Михайловна в каком–-
то порыве подняла вдруг Ануку, поднесла к окну.
   - Нуконька, салют! Только ты легла, и салют! - говорила она. Они жили
на седьмом. Из незаклеенных окон дуло. Держать, наверное, было  все–таки
тяжело, и ее поставили на подоконник, на  каменную  полку  над  бездной.
Анука ахнула от застекленной осенней ночи  под  ногами.  Верхушки  голых
парковых деревьев грудились внизу и были темнее ночи, а в вышине,  будто
в раскатах грома, зелеными и гранатовыми слезами тек салют. Яркие  капли
из огненного стекла взлетали, озаряя черный простор, и округло  катились
вниз, но когда  потухали,  в  воцарившейся  тишине  оставалось  на  небе
уродство зубчатых борозд, похожее, как ей казалось, на следы,  проложен-
ные ящерами на слякоти у залива. Они шевелились,  их  раздувало  ветром.
Ануку поразило - как это взрослые не  запрещают  красоте  смешиваться  с
уродством? По тому, как мама восторгалась будоражащим и печальным  видом
салюта, Анука догадывалась, что та не замечает исполосованного неба, хо-
тя зазубренные эти дымы с каждым новым всплеском огней озарялись снова и
снова.
   Материя, из которой мама шила пальто, называлась ратин. Он был рытым.
"Рыхлое горло", - говорил врач, он находил у Ануки внутри тот же ратино-
вый ворс.
   Первая стихия, которая была сильней и выше Ануки, и которой она отда-
лась, была стихия болезни. Погрузившись в нее, она узнала ее  печально–-
капельный вкус и покорилась ей, как чему–то на всю жизнь своему, чему–то
такому, во что она положена, чему не перечат. Анука  почувствовала  свою
телесность, слабость, свой женский род, а в болезни - закон и силу.  Она
согласилась болеть. Сначала Анука и болезнь только частями накладывались
друг на друга, но позже они совпали, болезнь стала ее  жизнью,  а  жизнь
болезнью, но не настоящей, мнимой, и хотя  болезни  и  были  серьезными,
они, будто с луковицы, всякий раз снимали с Ануки только верхнюю кожицу,
открывая новую золотистую поверхность.
   Зимними вечерами она улавливала  чайным  озером  блюдца,  будто  зер-
кальцем, зажженную люстру. Эта люстра не устраивала Ануку, так она  была
старомодна и уязвимо смешна: три хрустальные лопасти свисали  по  бокам,
образуя воздушный треугольник. Он был замкнут подвесками на тяжах; всего
ниже спускалась круглая розетка; над ней бельведером размещались  гране-
ные и витые сосули. Бронза поднимала кверху глупые рожки. Люстра эта бы-
ла, впрочем, очень невелика. Анука подтрунивала над  ней,  над  ее  ста-
ростью - как ей объясняли, еще свечной. Но чай перед сном морил Ануку  и
еще чем–то, кроме как скучным и желтым; он намекал на приоткрывание  ка-
кой–то створы, но куда? Анука не понимала. Она только  чувствовала,  что
вот так сидеть и засыпать было бы счастьем, если бы здесь кого–то хвата-
ло, но здесь кого–то как раз и не хватало. Потом, много лет спустя после
тех пресненских вечеров, Анука сидела с мужем и сыном под той  же  люст-
рой, уже казавшейся ей милой и удобной, благополучно перевезенной в дру-
гую более или менее похожую комнату, сидела за чаем, глядела в блюдце на
отраженье стеклянных огней и думала, что вот она теперь как будто и пре-
бывает за воротцами заслонки, в топке счастья, но зато ей тут не хватает
желания будущего, того желания, которым она жила прежде.
 
   4 .
   Кроме мамы, ее домочадцами были: бабушка, дедушка и тетя. Слоняясь по
комнате
   - днем иногда тихой (если не считать несмолкавшего, негромкого  звука
радио) и пустой, потому что бабушка часто бывала на кухне; дедушка соби-
рал саквояж и уходил то в библиотеку, то на поиски обмена, а  то  вообще
по Москве; Зинаида же Михайловна отправлялась на примерку, а  тетя  была
поблизости на какой–то Капрановке, - слоняясь по комнате, Анука мыкалась
и грустила. У полоскательницы (смотря по  погоде,  то  ярко,  то  тускло
сверкавшей на подоконнике) ее внимание останавливали  оторванные  листки
численника с цифрами, среди которых  попадались,  когда  она  разгребала
этот шуршащий архив, оттиски ярко–красного цвета. Бумажный листопад  пе-
ремежался свитыми в колечки очесами вьющихся и послушных  полуседых,  но
все–таки темных бабушкиных волос. Ануке мнилось: листки календаря  могли
на что–то пригодиться, что–то ей сказать, ведь перевернув иные, она  за-
мечала напечатанные столбиком, как печатают только стихи, слова,  но  их
муравьиная мелочь была взрослой, и Ануке делалось скучно.
   Она томилась оттого, что никого–никого не  было.  Никого–никого,  кто
мог бы с улицы заглянуть к ним в комнату - как жизнь  вдруг  заглядывает
под прилавок церковной вечности полюбопытствовать, -  чем  там  торгуют?
Анука любила чужих.
   Но не тут–то было. Чужие так редко входили... Но если уж они попадали
в домашний круг, их присесты Анука помнила долго.
   Когда кто–нибудь все–таки переступал порог комнаты, Анука хотела вла-
деть этим гостем сама и одна - иногда до припадка. Ее  обуревал  восторг
обладания. Ошалев от радости, если к маме вдруг наведывалась  заказчица,
Анука считала: "Раз я тоже тут живу, то она пришла и  ко  мне!"  Получа-
лось, она имеет право не отходить, обнимать за  шею,  целовать  в  щеки,
стоять у стула, держать за руки, и слушать, и рассказывать. Анука  влюб-
лялась. Ее будоражила новая улыбчивая гостья, уделявшая ей внимание, ду-
шистое, как сирень. Часто ее чем–нибудь угощали и слушали, как она гово-
рит взахлеб:
   - Я хочу кататься на самокате, но это только мальчики катаются...
   Ее п7ривечали, но потом исподволь и осторожно  что–то  изменялось,  и
Анука чутко ощущала наступление этого момента: кончались, как это  назы-
вала бабушка, "тары–бары–растабары", близилось время примерки, Ануку пы-
тались оттеснить, но ей не хотелось отдавать гостью.
   - Ну она не даст, не даст!.. - делая точный прогноз, сокрушенно пред-
рекала бабушка, понимая, что пахнет скандалом, что скорей всего и на сей
раз придется прибегать...
   Происходила громкая и мерзкая сцена оттаскивания: Зинаида  Михайловна
держала перед заказчицей помеченное  силками,  сметанное  пальто,  Анука
цеплялась за гостью, с которой она только что заключила воздушные узы, а
бабушка тянула за порог, на кухню.
   Так в Анукину жизнь вошла Тоня, самая любимая и  непонятная,  надолго
ставшая маминой подругой. Тоня была натурщицей, Ануке объясняли, что она
позирует. Она держалась особенней всех и разговаривала с Анукой, как  со
взрослой. В ожидании примерки, сидя перед Анукой, она делала  с  обычным
их вытертым гобеленовым стулом что–то такое,  отчего  Анука  не  верила,
будто Тоня и вправду сидит на их стуле - Тоня так свивала длинные  лианы
ног и так нежно круглила руки, что Анука жалела, зачем она  не  живет  с
ними всегда.
   Анука держала ее за пальцы, и раскачивала, и немного толкала,  прове-
ряя, сколько та может, любя ее, вытерпеть? Тоня терпела. И однажды Ануке
вдруг захотелось что–то с ней сделать, и она ее укусила, - взяла за  па-
лец с лаковой капелькой ногтя и укусила за  прозрачный  сустав  с  перс-
теньком.
   И тогда ее выволокли, и выволокли не в коридор и не на  кухню,  а  на
кафельный пол ванной комнаты, именно комнаты, светлой, с видом на  беле-
сую от зимнего солнца простершуюся Москву, и, выхватив из бельевого бака
соседей деревянную круглую палку, выбеленную на конце, ударили по  воло-
чащимся где–то позади, отстающим ногам. Когда доставали палку, обида по-
разила Ануку. Обида на то, что это не честно - брать палку из чужой  вы-
варки, что раз у них у самих нет, то и расправы быть не должно. Наглость
взрослых, во