ВЯЧ. ШИШКОВ.
   ВАТАГА.
 
 
   ПОВЕСТЬ.
 
   Глава I.
 
   - Здорово, хозяюшка. А где сам-то? - Один -  усатый,  другой  -  щуп-
ленький парнишка с птичьим лицом остановились в дверях, с ног до  головы
облепленные снегом.
   Высокая чернобровая Иннокентьевна, в черной кофте, черной кичке,  как
монахиня, подала им веник:
   - Идите, отряхнитесь в сенцах. Нету его. В бане он.
   - Может, скоро придет? - спросил одетый по-городски парнишка.
   - А кто его знает. Поглянется - до петухов  просидит.  Париться  дюже
горазд. А вы кто такие?
   - Из городу. По экстренному делу. Вот бумага.
   Вскоре оба пошагали к бане, в самый конец огромного двора.
   Весь двор набит заседланными конями и  народом.  Горели  три  больших
костра, было светло, как на пожаре.
   Из бани выбежал голый чернобородый детина, кувырнулся в сугроб и, ка-
таясь в глубоком снегу, гоготал по-лошадиному.
   - Он, кажись, - сказал усач. - Товарищ Зыков, ты?
   - Я, - ответил голый и поднялся.
   Он стоял по колено в сугробе.  От  мускулистого  огромного  тела  его
струился пар. Городскому парнишке вдруг стало холодно, он задрал  кверху
голову и изумленно смотрел Зыкову в лицо.
   - Мы, товарищ Зыков, к тебе, - сказал усач. - Да пойдем хоть в  баню,
а то заколеешь.
   - Говори.
   - Город в наших руках, понимаешь... А управлять мы не смыслим. Вот, к
тебе...
   - Вы не колчаковцы?
   - Тьфу! Что ты... Мы за революцию.
   Зыков от холода вздрогнул, ляскнул зубами:
   - Айдате в избу. Я сейчас... - И легким скоком, как олень, побежал  в
баню.
   В бане, словно в аду: пар, жиханье обжигающих веников, гогот, ржанье,
стон.
   - Хозяин, берегись!
   В раскаленную каменку широкоплечий парень хлобыснул ведро воды. Шипя-
щим бешеным облаком белый пар ударил в потолок, в раму: стекло дзинькну-
ло и вылетело вон.
   - Будя! - заорали на полке и кубарем вниз головой. -  Людей  сваришь,
чорт... ковшом надо... А ты чем! Чорт некованый.
   - Живчиком оболокайтесь, - приказал Зыков. - Гости  из  городу.  Дело
будет.
   Сотник, десятник, знаменщик быстро стали одеваться.
 
   В просторной горнице с чисто выбеленными стенами было  человек  двад-
цать. Бородатые, стриженные по-кержацки, в скобку, сидели в переднем уг-
лу на лавках. Лампа светила тускло, все они оказывали на одно лицо.  Это
кержаки стариковского толку. Рядом с ними, до самых дверей  -  крестьяне
среднегодки и молодежь. Тепло. Шубы, меховые азямы навалены в  углу  го-
рой. Под образами, за столом - два гостя и хозяин с хозяйкой - пьют мор-
ковный чай. Вместо сахара - мед. От сдобы и закусок ломится стол.
   Городской парнишка в пиджаке вынул кисет и трубку.
   - Иди-ка, миленький, во двор: мы табашников не уважаем, - ласково  и,
чуть тряхнув головой, сказала хозяйка.
   Парнишка вопросительно поднял на нее глаза, она ответила ему веселым,
но строгим взглядом, парнишка покраснел и спрятал кисет в штаны.
   Вместе с клубами мороза вошло еще несколько человек.
   - Все? - окинул хозяин собрание взглядом.
   - Телухина нет.
   - Телухина я отпустил на три дня домой, в побывку, - сказал хозяин. -
Вот, братаны, из городу комиссия. При бумаге,  форменно.  Дай-ка,  Анна,
огарок сюда.
   Иннокентьевна зажгла толстую  самодельную  свечу.  Хозяин  неуклюжими
пальцами взял со стола бумагу:
   - А ну, братаны, слушай.
   Все откашлялись, выставили бороды, смолкли.
   Зыков, шевеля губами, сначала прочел бумагу про  себя.  Городские  не
спускали с него глаз.
   В синей рубахе, плотный и широкоплечий, он весь - чугун: грузно давил
локтями стол, давил скамью, и пол под его ногами скрипел и гнулся.
   - Кха! - густо кашлянул он, комариком кашлянул пустой стакан и кашля-
нуло где-то там, за печкой.
   "Начальнику партизанского отряда тов. Зыкову по  екстренному  делу  в
собственные руки просьба", - начал он низким грудным голосом.
   "Товарищ Зыков и вы, партизанские орлы. Вследствие того, как по  слу-
хам красные войска перевалили Урал и берут Омск, а в Тайге восстанье, мы
большевики вылезли из подполья и сделали переворот и  забрали  власть  в
руки трудящих. Как попы, которые организовали дружины святого креста для
погрома, так интелигенты и буржуи посажены в острог, а  которые  оконча-
тельно убиты и изгнаны из пределов городской черты. Вследствие того  как
нас большевиков мало и сознательный городской елемент  в  незначительном
размере, то гидра контр-революции  подымает  голову.  Необходим  красный
террор и красная паника, иначе нас всех перережут, как баранов, и  нане-
сут непоправимый ущерб делу свободы. Белые  дьяволы,  колчаковцы  с  че-
хо-собаками или прочая другая шатия вроде мадьяров с  лигионом  польских
уланов полковника Чумо, они белогвардейцы того  гляди  пришлют  отряд  и
захватят нас живьем врасплох. Ежели вы не подадите  немедленную  помощь,
это будет с вашей стороны нож в спину революции.  Остальное  по  пунктам
об'яснят вам наши делегаты, товарищи Рыжиков и Пушкарев".
   - Подписано - председатель Временного комитета Революционного перево-
рота А. Тр... - Зыков замялся, наморщил нос, прищурился.
   - Александр Трофимов, - подсказал усач.
   - А-а... Ну-ну... Знаю Сашку Трофимова. Ничего...
   Наступило минутное молчание. Все выжидательно пыхтели. Зыков  как  бы
раздумывал, наконец, сказал: - Та-а-к, - отложил бумажку, дунул на свеч-
ку и прижал светильню пальцами, как клещами. Открытое, смелое  с  черной
окладистой бородой лицо его было красно и потно. То-и-дело он  вытирался
рушником.
   - Ну, как, братаны? Печать и все... Бумага форменная, -  и  стальные,
выпуклые с черным ободком глаза его уперлись в зашевелившиеся бороды.
   - Надо подмогу дать, - тенористо, распевно сказала чья-то  борода,  и
из полумрака сверкнули острые глазки.
   - Главная суть в том, товарищи партизаны, - начал  городской  усач  и
зарубил ладонью воздух, - взять-то мы власть,  конечно,  взяли,  а  чтоб
пустить машину в ход - гайка слаба. Например, крепость, конечно, в ихних
руках, там десятка три солдатни с комендантом. Конечно, мы ее  обложили,
но мало ли какие могут произойтить противуположные последствия, вы  сами
понимать должны, раз мы, почитай, без всякого вооружения. Надо организо-
вать питание, надо устроить связь с центром, мы же ничего не знаем,  си-
дим, как на острову, перед носом, значит, крепость, а граждане неизвест-
но в каких мыслях. Нужен, конечно, красный террор, в первую голову. Нап-
ример, Красная армия, ежели где ущемит эту белую банду, перепиливают на-
пополам, отрубают руки, носы, вытыкают глаза, с живых сдирают кожу...
   - Врешь, - удивленно перебил хозяин. - Ране они  этого,  говорят,  не
допущали. Откуда знаешь?
   - Из газет, - враз сказали городские. - В газетах в ихних же, в  кол-
чаковских, в Томском печатают.
   - Вот, - и парнишка выхватил из пиджака свернутую газету,  посыпалась
махорка, Иннокентьевна плюнула и сердито вышла.
   - Ладно, не помрешь, отмолишь, - сказал ей вслед Зыков и поднес газе-
ту к глазам.
   - Вот, читай: "Зверства красных", - указал парнишка.
   Хозяин, двигая густыми черными бровями, зычно и медленно прочел.  Все
бороды ощетинились, рты открылись, потекла слюна.
   - Эту тактику красных героев и вам, товарищи, надо перенять. Тактика,
конечно, верная, - сказал усач, прожевывая шаньгу с медом.
   Среди горницы, в желто-сером полумраке стоял с нагайкой в руке  коря-
вый, большеголовый парень. Ноздри его вздернутого носа  злобно  раздува-
лись, черная папаха сдвинута на затылок. Он ударил нагайкой  в  крашеный
пол и простуженной глоткой гнусаво задудил:
   - А слыхали, что  чехо-собакам  самолучшая  земля  Колчаком  обещана,
крестьянская? Вроде помещиков будут. За то, что нашу кровь льют...  Слы-
хали?
   - Слыхали.
   - Не бывать тому! - хлестнул он нагайкой. - Кто они, растуды их?  От-
куль взялись? По какому праву?
   - Приблу-у-дыши!..
   - А слыхали, как нашу Мельничную деревню белый  отряд  живьем  сожег?
Большевиками прикинулись. "Мы, мол, красные, преследуем  белую  сволочь,
укажите, куда белые ушли, мы их вздрючим. Вы, ребята, за кого,  за  нас,
за красных?" - "За красных". - "Вся деревня?" - "До единого". Отошли, да
и грохнули из пушек. Ночь, пожар. Ни одного человека не осталось. Слыха-
ли? - Голос его дрожал, всхлипывал и рвался.
   - Слыхали, слыхали...
   - Ага! Вы только слыхали, а мои батька с маткой да  братишки  изжари-
лись, костей не соберешь. Э-эх! - он грохнул папаху о пол, засопел, зас-
моркался и кривобоко, пошатываясь и скуля, пошел к двери.
   А на дворе светло и весело: огни костров мазали желтым окна, с  прис-
вистом и гиком ломилась в стекла песня, тихо падал снег.
   В горнице молчали. Только слышались  позевки  и  вздохи,  да  сердито
скреб жесткую, как проволока, давно небритую щетину  на  щеке  городской
усач, - щетина звенела. Хозяйка перетирала  посуду  и,  вскидывая  носом
вверх, звонко икала, словно перепуганная курица.
   - Зыков! Батюшка Зыков, отец родной... Защиты прошу. - Парень  с  на-
гайкой опять шагнул от двери и, раскорячившись, повалился в ноги Зыкову.
- Весь корень наш порешили... Сестренку четырех лет, младенчика...
   - Ладно, - сказал хозяин. - Встань.
   Парень вскочил и словно взбесился.
   - У-ух! - он опять хватил папаху об пол и стал топтать ее  каблуками,
как змею. - В куски буду резать. Кишки выматывать...  Только  бы  встре-
тить... Кровь, как сусло, потекет... У-ух!.. Зыков, коня! Коня давай!! -
и с лицом, похожим на взорвавшуюся бомбу, он саданул каблуком в дверь  и
выбежал.
   Кто-то хихикнул и сразу смолк.
   - Вот до чего довели народ, - тихо сказал Зыков. Он задвигал бровями,
густыми и черными, похожими на изогнутые крылья, и глаза его скосились к
переносице.
   Изба замерла.
   - Утром, по рожку, седлать коней. Четыре сотни, - как молот в железо,
бухали его слова. - Вьючный обоз. Два пулемета. До городу  сто  двадцать
верст. Через десять верст дозорных и пикеты связи. Пятая и шестая  сотня
здесь, под седлом. Тринадцатой и одиннадцатой сотне, что  на  заслоне  к
Бийску, отвезть приказ: до меня сидеть смирно, набегов ни-ни. А то ерун-
ды напорют.
   - Кто отряд в город поведет? - поднялся и подбоченился Клычков.
   - Сам, - резко ответил хозяин и покосился на жену.
   - Сам, сам... - с сердцем сунула она пустую кринку. - Башку-то  свер-
нут... Вояка. Сам! - и по ее сухому строгому лицу промелькнули тенью пе-
чаль и страх.
   - Брось, не впервой, - ласково, жалеючи, сказал Зыков.
   Он поднялся во весь свой саженный рост и накинул на одно плечо  полу-
шубок:
   - В моленную!.. Которые стариковцы - айда за мной.
   Снег все еще падал, пушистый и пахучий.  Похрюкивали  свиньи,  где-то
над головами прогорланил ночной петух, отфыркивались кони.
 
   Приударь, приударь!
   Еще разик приударь!..
 
   Песня и хохот у костра возле ворот  разрывали  и  толкли  желто-белую
мглу ночи.
   - Детки, потише вы. Шабаш! Эй, которые стариковцы... В моленну!
 
   Моленная - в нижнем этаже. Там же, в каморке, в боковуше, живет  отец
Зыкова, кержацкий кормчий, старец Варфоломей.
   В моленной тьма. Пахло ладаном, ярым воском и неуловимой горечью слез
и вздохов. Вздохи и шопот молитв повисли, запутались в  тайных  углах  и
ждали.
   Зыков высек о кремень искру, затлелся трут, и во тьме, как светлячки,
заколыхались сонные огни свечей.
   Стены были темные, прокоптелые, воздух темный. Серебряные венчики по-
темневших стародавних икон сонно заблестели, и Нерукотворный Спас, сдви-
нув брови, скорбно смотрел желтыми глазами Зыкову в лицо.
   - Господи Исусе Христе, помилуй нас,  -  глубоко  вздохнув,  смущенно
прошептал Зыков; он на цыпочках пересек моленную и открыл дверь в  боко-
вушу. - Родитель батюшка...
   Старик спал на спине. Широкая, седая борода его покрывала грудь. Руки
сложены крестообразно, как у покойника. Большая свеча  возле  настенного
образа чадила, отблеск света елозил по оголенному черепу старца. На ана-
лое - толстая, с застежками книга. В углу стоит кедровая колода-гроб. На
крышке черный восьмиконечный крест.
   Зыков снял со свечи нагар и внимательно всмотрелся в лицо отца.
   - Спит.
   Народ прибывал. В моленной полно. Запахло кислятиной промокших овчин,
луком и потом.
   Шорохом ширился шопот, и повертывались кудластые головы к келье стар-
ца.
   - Отцы и братия, - появился Зыков с зажженной свечей в руке. -  Роди-
телю недужится, почивает. Совершим чин без него, соборне, еже есть напи-
сано.
   И ответил мрак:
   - Клади начал. Приступим с верою и радением. Аминь.
   Натыкаясь вслепую друг на друга, - только маленькие оконца багровели,
- кержаки сняли с гвоздей лестовки, разобрали коврики-подручники - с ла-
донь величиной, что подстилают под лоб  при  земных  поклонах,  и  чинно
встали на места.
   Возгласы чередовались с пением хором, вздохи - с откашливаньем и сте-
наньем. Сложенные двуперстно руки с азартом колотились в грудь и  плечи,
удары лбами в пол были усердно-гулки.
   Зыков кадил иконам, кадил молящимся, внятно читал с завойкою по  кни-
ге. Чмыкали носы, по бородам катились слезы. У Зыкова  тоже  зарябило  в
глазах: Нерукотворный Спас взирал на него уныло.
   - Трижды сорок коленопреклоненно, Господи помилуй рцем...
   И мололи тьму и сотрясали кедровый пол бухавшие земно великаны.
   Благочестивое пыхтенье, вздохи, стоны прервал громкий голос Зыкова:
   - Помолимся, отцы и братия, от всея души  и  сердца,  по-своему,  как
Господь в уста вложил.
   - Аминь.
   Он уставился взором в строгий Спасов лик, воздел руки, запрокинул го-
лову, - черные волосы взметнулись:
   - О, пречестный Спасе, заступниче  бедных  и  убогих.  Разожги  огонь
ярости в сердцах наших, да падут попы-никонианцы-табашники и все  власти
сатанинские от меча карающего. Да соберем мы веру свою правую, и  сохра-
ним, и нерушимо укрепим. Как ты, Спасе и Господи, гнал вервием торгующих
из храма, так и меч наш карающий с дымом, с кровью пронесется  над  зем-
лей. Верное воинство твое - дружину нашу - спаси и сохрани во  веки  ве-
ков...
   - Аминь... Во веки веком... Спаси сохрани... - засекло набухший вздо-
хами воздух.
   Зыков земно поклонился Спасу, встал боком за подсвечник и, подняв ру-
ку, бросил в гущу склонившихся голов:
   - И опять, вдругерядь, требую клятвы от вас. Зачинаем  большое  дело,
дружина наша множится, как песок, и работы впереди - конца-краю  не  ви-
дать. Клянитесь всечестному образу: слушаться меня во всем -  все  грехи
ваши я на себя беру - я ответчик! Клянись - не пьянствовать... Клянись -
бедных, особливо женщин, не обижать. Клянись...
   И враз загудела тьма, как девятый вал:
   - Клянемся...
   И никло пламя у свечей:
   - Клянемся.
   - Клянись стоять друг за друга, стоять за правду, как один,  даже  до
смерти. Клянись... Все клянись!..
   - Клянемся... Все!..
   - Теперича подходи смиренно с лобызанием.
 
   А когда моленная опустела, Зыков притушил до единой все свечи и заша-
гал чрез тьму, суеверно озираясь. Кто-то хватал его за  полы  полушубка,
кто-то дышал в затылок холодом, по спине бегали мурашки.
   В лице быстро сменилась кровь, и сердце окунулось  в  тревожное  раз-
думье:
   "Так ли? Верен ли путь мой? Не сын ли погибели расставляет  сети  для
меня?" - шептал он малодушно.
   И, опрокидывая все в своей душе, Зыков кричал, кричал  без  слов,  но
громко, повелительно:
   - Нет! Христос зовет меня... Народ зовет...
   Костры во дворе померкли. У глубоких нор, у землянок и зимников,  где
коротали морозное время партизаны, в лесном раскидистом кольце за  заим-
кой, пересвистывались дозорные, сипло взлаивали сторожевые псы.
   Зыков вскочил на коня - ему надо крепко обо всем подумать, побыть на-
едине с собой, среди сонного леса, среди омертвевших гор, - ударил  коня
нагайкой и поехал в бездорожную глухую мглу.
   А в бездорожной безглазой мгле, выбравшись на знакомый большак, ехали
обратные путники - усач и парнишка. Ехали в радости: сам Зыков  идет  им
на подмогу.
   Старец Варфоломей пробудился от сна и  творил  предутреннюю  молитву,
истово крестясь.
   Анна Иннокентьевна, укрывшись заячьим пятиаршинным  одеялом,  одиноко
глотала слезы.
 
   После третьих петухов заскрипела дверь, и Зыков встал  против  стари-
ка-отца.
   - Батюшка-родитель, благослови в поход, утречком.
   Старец Варфоломей в белых портах и в белой, по  колено  рубахе,  весь
белый, угловатый, сухой, сел на кровать и, обхватив грудь, засунул ладо-
ни под мышки.
   - Руки твои в крови. Пошто докучаешь мне, пошто не дашь умереть  спо-
койно? - слабым, но страстным шопотом проговорил старик.
   - Кровь лью в защиту бедных и обиженных...  Так  повелел  Христос,  -
убежденно возразил сын.
   - Замолчи, еретник! Засохни. - Старец зловеще загрозил перстом. - Ре-
че Господь: под'явый меч от меча погибнет. Чуешь?
   - Неизвестно, что бы теперича сказал Христос, - стараясь подавить за-
кипающее сердце, проговорил Зыков.
   Он стоял, переминаясь с ноги на ногу и, чуть отвернувшись, косил гла-
за на дышавшую смолой колоду-гроб:
   - Рассуди, родитель, не гневайся. Ежели все будем сидеть смирно,  аки
агнцы, придет волк, перебьет всех до единого, заберет себе все труды на-
ши, вырежет скот, разорит пасеки. Сладко ли? Что ж, дожидать велишь? Что
ж, прикажешь смотреть, как жгут и погубляют целые деревни? - Зыков  при-
жал к груди руки и умоляюще глядел в лицо отца. - Родитель, подумай.  Ты
стар, очеса твои зрят дальше. Родитель, благослови!  Не  впервой  прошу,
колькраты прошу: благослови. Мне тоже тяжко, родитель. Зело тяжко на ду-
ше...
   Старец нахмурил хохлатые брови, большие мутные немигающие  глаза  его
были холодны и бесстрастны, рот открыт.
   И показалось сыну: сизый дым ползет от глаз, от бровей, от седых косм
старца. Сердце сына задрожало, зарябило в глазах, дрогнул голос:
   - Родитель-батюшка! - всплеснув руками, он порывисто шагнул к отцу: -
Родитель!
   - Уйди, сатано, не смущай, - и старик угловато махнул высохшей рукой.
- Колькраты говорил: уйди! Кровь на тебе, кровь.
   Зыков поклонился отцу в ноги, сухо сказал:
   - Прощай, - и, как в дыму, вышел.
 
   Глава II.
 
   Месяц стоит в самой выси морозной ночи. Голубоватые сугробы спят. Го-
ры сдвинулись к реке, и у их подола - городишка. Три-четыре церкви,  иг-
рушечная крепость на яру: башня, вал, запертые ворота. Улочки и  переул-
ки, кой-где кирпичные дома, оголенные октябрьским ветром  палисады.  Это
на яру.
   Спуск вниз, обрыв и внизу, будто большое село -  вольготно  расселись
на ровном, как скатерть, месте - дома, домишки и лачуги бедноты.
   Городок тоже в снежном сне.  Даже  караульный  в  вывороченных  вверх
шерстью двух тулупах подремывает по привычке у купеческих ворот,  да  на
мертвой площади, возле остекленного лунным светом  храма,  задрав  вверх
морду, воет не то бесприютная собака, не то волк.
   Город спит тревожно. Кровавые сны толпятся в палатках и хибарках: ви-
селицы, недавние выстрелы, взрывы бомб, набат звенят и стонут в  наполо-
вину уснувших ушах. Вот вскочил старик-купец и, обливаясь  холодным  по-
том, нырнул рукой под подушку, где ключи:
   - Фу-у-ты... Слава те, Христу.
   Вот священник визжит, как под ножом, вот сапожных дел  мастер  бормо-
чет, сплевывая через губу:
   - Где, где? Бей их, дьяволов!
   А собака воет, побрякивает колотушкой караульный и дозорит в выси мо-
розной ночи облыселая холодная луна.
   Впрочем, еще не спят неугасимые у крепостных ворот зоркие  костры,  и
возле костров борется со сном кучка отважных горожан из лачуг и хибарок.
Иные спят. Блестят винтовки, топоры, в сторонке раскорячился  пулемет  и
задирчиво смотрит на ворота.
   А за воротами тишина: умерли, спят - иль ожидают смерти?  Человек  не
видит, но месяцу видно все: Эй, люди у костров, не спи!
   Ванька Барда, чтобы не уснуть, говорит:
   - Скоро смена должна прибыть. Чего они канителятся-то?  Нешто  спосы-
лать кого...
   Никто не ответил.
   Ванька Барда опять:
   - Ежели денька через три зыковские партиз