Вяч. Шишков
   ПЕЙПУС-ОЗЕРО
 
 
   (Повесть)
 
   Глава I
 
   Свершается реченное.
 
   Николай Ребров последний раз оглянулся на Россию. Под ногами и всюду,
куда жадно устремлялся его взор, лежали  свежие  первоноябрьские  снега,
воздух дышал морозом, но Пейпус-озеро еще не застыло, спокойные воды его
были задумчиво-суровы, и седой туман разметал  свои  гривы  над  поверх-
ностью. А там, на горизонте, легкой просинью едва намечались родные  да-
лекие леса.
   Николай Ребров едва передохнул, остановившееся его сердце  ударило  с
новой силой, он крикнул:
   - Иду, Карп Иваныч! Сейчас... - и побежал к скрипевшему большому  во-
зу, на колеса которого наматывался липкий снег.
 
   * * *
 
   У заставы пришлось беженцам провести трое суток в  холоде,  в  снегу.
Эстонскими властями разоружалась Северо-Западная армия генерала Юденича:
отбиралось и переписывалось оружие, проверялись списки, выдавались наря-
ды: кому куда. Безостановочно двигались обозы, уныло  шагали  солдаты  в
одиночку и кучками - остатки белых на-голову разбитых  полчищ.  Вся  эта
жестокая затея, стоившая России стольких жертв, продолжалась около  трех
месяцев, и новая европейская амуниция белых войск еще не  успела  истре-
паться о красные штыки. Зато лица солдат унылы и потрепаны, в глазах ус-
талость, озлобленность, головы опущены, и мало веселых слов. Так с  под-
жатым хвостом возвращается в свою будку побитый пес. Среди свежей амуни-
ции то здесь, то там култыхает серая  рвань:  это  забеглые,  покинувшие
свою родину, красноармейцы. Надрывно скрипят по снегу  немазаные  колеса
таратаек, истощенные быстрым отступлением обезноженные лошади тяжело по-
водят ребристыми боками, мобилизованные псковские мужики  угрюмо  шагают
возле своих кляч и с ненавистью поглядывают на скачущих  верхами  офице-
ров.
   - Вот и Эстония, - сказал Николай Ребров.
   - Да,  -  безразлично  ответил  с  возу  Карп  Иваныч,  богатый  тор-
гаш-крестьянин из-под Белых-Струг. Он очень толст и неуклюж,  рыжие  усы
вниз, бритое лицо  заросло  щетиной.  Семь  больших  возов,  запряженных
собственными лошадьми, везут его добро. Он на последнем. А на первом во-
зу - сельский батюшка, отец Илья с перепуганным  сухощеким  личиком.  Он
согнулся, засунул руки в рукава и дремлет под гул унылый речи, под скрип
возов.
   - Рарарарара..... Футь!
   - Не отставай, Мишка, не отставай!
   - Я не отставаю... А где тятя-то?
   - Фють! Но, шолудивая!
   Старый сосновый лес. Сквозь шапки хвой голубеет  небо.  Был  ликующий
зимний день, но многотысячная бегущая толпа, вся, как в ночи, в  прокля-
тиях и вздохах, и поток солнечных лучей не мог пробить гущу унылых  дум.
По обе стороны лесной дороги шагали с узлами, с торбами согбенные  люди.
Мелькали красные, белые, черные платки на головах женщин  и  подростков.
Мычали коровы, блеяли овцы, где-то протестующе визжала свинья.
   - Нно! Чего поперек дороги-то остановился? Эй, ты!
   - Двинь его кнутом!
   - Тпру! Сворачивай, дьявол!
   - Ксы! Дунька, гони, гони корову-то в лесок!.. Чего ты,  кобыла,  че-
шешься!
   На пути эстонский хутор. Возле белого чистого домика стоит семья  эс-
тонцев. "Сам" в белой рубахе и ватной жилетке. Бритое лицо его зло,  се-
рые узкие глаза сверкают. Он кричит что-то поэстонски на разрозненно ша-
гающих солдат и, выхватив трубку, бросает с презрением:
   - Ага, белы черть!.. Наших баронов защищать пришли? Куррат!
   - Мороз померзнуть надо их, - подхватывает  другой  эстонец.  -  Нейд
тарвис... Яра хавитада. - Он не торопясь подходит тропинкой к своему со-
седу, злорадно хохочет, подмигивая на солдат: - Повоевал,  ладно,  чорт,
куррат... Тяйконг... А жрать в Эстис пришел...
   - Эй руска! Ваши газеты печатались - Троцкий у вас в плену. А ну, по-
кажи, где Троцкий?.. Ха-ха-ха-ха...
   - Они Питер взяли!.. Вот наши бароны подмогу им дадут, на Москву  по-
лезут.
   Обезоруженные солдаты отвертываются, глядят в сторону, вздыхают, про-
буют громко между собою говорить. Вот один надрывно крикнул:
   - Молчи, чухонская рожа! И так тошнехонько.
   Солнце склонилось за лес. Стало темнеть.
   Беглая, неприкаянная Русь огромным ужом утомленно вползла в Эстонию.
 
   * * *
 
   В густом лесу, вблизи дороги глазасто горят  сотни  костров.  Людской
поток завяз в глубокой тьме и остановился. На много верст  сплошной  цы-
ганский табор.
   Карп Иваныч деловито готовит снедь.
   - Помогай, чего ж ты, Сережка, развалился, как дома на диване, -  го-
ворит он своему сыну, румяному юноше с задумчивыми  глазами.  -  Сергей,
слышишь?
   - Сейчас. - Сергей нехотя встает с раскинутой у костра, на снегу шубы
и сонно смотрит на отца.
   - Бери ведро. Намни снегу поплотней, чай кипятить из снегу станем.  У
них, у дьяволов, и воды-то не выпросишь.  Подошел  к  колодцу  -  гонят.
Тьфу!.. Давай, говорят, две марки. Да не успел еще я, дьяволы,  марок-то
ваших наменять, чтоб вам сдохнуть... Тьфу!.. И лошадей-то снегом кормить
придется замест воды...
   - Да, да, - сказал сухощекий, с рыжей бородкой хохолком отец  Илья  и
кивнул в сторону пошагавшего с ведром Сергея - Трудно сынку  вашему  бу-
дет: в холе рос.
   - Матка избаловала его. Известно дуры бабы. Он, бывало,  из  дому  не
выйдет, чтоб губы не намазать фиксатуаром, да брови не подвести.  Франт.
А дела боится, как огня. Белоручка. Несмотря, что в деревне рос.
   - Трудно, трудно будет, - вздохнул батюшка. - А нет ли у  вас  лишней
сковородочки? Яишенку с хлебцем хочу изобрести.
   Где-то раздался выстрел. У соседнего костра неуклюжая женская фигура,
замотанная шалью, доила корову. Это Надежда Осиповна Проскурякова,  быв-
шая помещица, старуха. У нее  молодой,  кровь  с  молоком,  муж,  бывший
крестьянский парень. Он сильной рукой держит корову за веревочный  ошей-
ник и насвистывает веселую.
   - Митя! Прошу тебя... Ой, держи!.. Она опять меня боднет...
   - Держу, держу... Доите вашу корову с наслаждением...
   Голова старухи трясется, и  молоко  циркает  аппетитно  в  деревянный
жбан. Встревоженный вырос у костра Николай Ребров.
   - Карп Иваныч! Как же быть?.. - проговорил он  подавленно.  -  Озноб,
голова болит у меня... Просился к эстонцам. В двух мызах был, не  пуска-
ют. В баню просился ночевать - гонят. Даже  один  выстрелил,  в  воздух,
правда... Слыхали?
   - Эх, плохо, Коля, - сказал Карп Иваныч, - ложись у костра. Ужо я се-
на подброшу. Эх, парень! И одежишка-то у тебя один грех...  Сергей,  Се-
режка! - закричал он в тьму. - Скоро?!
   - Вы, что же, гимназист? - спросил священник, и, кокнув об сковородку
яйцо, пустил его в шипящее масло.
   - Реалист. Только что окончил...
   - А папашенька ваш чьи же, какой, то-есть, профессии?
   - Железнодорожник.
   - Та-ак-с. А что же вас заставило бежать одних?  -  священник  кокнул
четвертое яйцо и потыкал ножиком яичницу.
   Во тьме, на дороге беспрерывный гам, крик, тяжелый грохот.
   - Эй! Тут какая часть?
   - Никакая. Тут вольные.
   - Не видали ль полковника Заречного?
   - Антилерия, что ли? Езжайте дальше. Они в фольварк ушли.
   - Тпру! Стой, сто-о-ой!!.
   Грохот смолк. К костру подбежали два солдата.
   - Братцы! Дайте-ка перекусить. Не жрамши.
   - Артиллеристы? - спросил отец Илья.
   - Восьмая батарея. Не знай куда сдавать. Никаких порядков  не  разбе-
решь. Все начальство разбежалось. Сена нету...  Лошади  падают...  Чухны
ничего не дают. - Измученные солдаты жадно чавкали поданные Карпом  Ива-
нычем ломти хлеба.
   - Никак вы из духовенных? - обратился бородатый солдат к батюшке?
   - Есть грех... Священнослужитель из с. Антропова.
   - Вот дьяволы какие, эти самые краснозадые, - злобно проговорил  вто-
рой солдат. - Даже духовенные от них должны бежать.
   - Им, анафемам, только в руки попадись... С живых  шкуру  спустят,  -
сказал Карп Иваныч, хлебая щи.
   - Ну, да и мы тоже ихнего брата, - сказал бородатый, вздохнув. - Мно-
го их на деревьях качается... Папаша дозволь щец хлебнуть.  Пятые  сутки
горяченького не видал... Ах, сволочи, как они нам нашпарили.
   - Увы, - воскликнул батюшка. - Даже неисповедимо все вышло... Почитай
в Питере вы были, на Невском.
   - Да и были бы... Измена вышла. Англия,  вишь  ты,  задом  завертела,
подмоги не дала. Надо бы ей с флотом быть,  тогда  наш  левый  фланг  не
обошли бы. Эстонцы тоже помощи не оказали. Ну, и  господа  офицеры  наши
вроде как свирепствовали с мужиком. Мужик, знамо, этого не любит...  Вот
и...
   - Да, да, - вздохнул батюшка. -  Свершается  реченное...  Брат  брата
бьет... Нате, христолюбивые воины, картошечки вам... А в Питере мы будем
скоро... Вера горами движет... Факт!
   Из тьмы резко и пронзительно:
   - Васильев! Васильев!.. Самохва-алов!! Айда скорей! Господин  поручик
прибыли...
   - А кляп с ним, с порутчиком-то, - сказал бородач и,  перебрасывая  с
ладони на ладонь горячую картошку, закричал: - Сей минут! Идем!!
 
   * * *
 
   Сыпал мелкий снег. Вершины сосен сонно брюзжали под легким ветром.  У
потухавших костров стихли звуки и движенья.
   Ночь. Николай Ребров спит, свернувшись на сене,  у  костра.  Сон  его
прерывист, сбивчив. "Встань, иди... А то умрешь..." - "Сейчас", -  гово-
рит он и быстро вскакивает. Глаза его мутные, ничего не  понимающие.  Но
вот мысль и решимость озаряет их. Он тоскливо и медлительно оглядывается
кругом, как бы прощаясь с теми, с кем коротал далекий путь. Оглобли тес-
ного табора приподняты. Лошади понуро  опустили  головы,  дремлют.  Карп
Иваныч храпит под двумя шубами в обнимку с сыном. Его лицо пышет теплом:
снег тает и бежит ручейками в открытый рот. На возу  чернеет  скорченная
фигура священника. Помещица спит возле коровы.  Ее  муж  подбрасывает  в
костер топливо и насвистывает веселую. Где-то тонко и лениво тявкает со-
бачонка.
   Николай Ребров перекрестился и, пошатываясь, зашагал к  дороге.  Тьма
становилась зыбкой, расплывчатой. Вверху, упав на снеговые тучи,  дрожал
рассвет. Николай Ребров двигался по дороге, как лунатик,  безжизненно  и
слепо. Брошенные возы, таратайки, походные кухни казались ему то  ползу-
щими копнами сена, то невиданными чудовищами. Вот слон больно ударил его
бивнем в лоб. Юноша отпрянул, открыл глаза: приподнятая, вставшая на пу-
ти оглобля.
   "Спеши... А то умрешь"... Кто-то захохотал среди шагающих рядом с ним
сосен, и близко взлаяла собачка. "Спеши, спеши, спеши", твердило сердце,
но голову обносил угар, и нельзя понять, туда ли  он  идет.  Ученическая
шинелишка расстегнута, картуз с медным значком наползает на глаза, сзади
треплется холщевый мешок с вещами, давит плечи, и юноше кажется,  что  в
мешке ненужный груз: песок и камни. Он хочет его сбросить, он уже  занес
руку, но мешок вдруг стал легким, и ноги зашагали уверенней.
   - Куда землячок?
   Он оглянулся. Чуть позади его шагает, тяжело припадая на ноги,  обод-
ранный парень.
   - А ты куда?
   - Прямо. Я из Красной армии удрал. - Красноармеец легонько снял с Ни-
колая Реброва торбу и перекинул через свое плечо: - Видать, устал земля-
чок. Ничо... Я подсоблю...
   - Захворал я, - сказал юноша. - В тепло хочется, в  хату.  Верстах  в
двадцати отсюда поместье Мусиной-Пушкиной... Там, говорят, пункт.  Меди-
цинская помощь.
   - Лазарет, что ли? Я тоже чуть жив... Ноги поморозил... Как поем, так
сблюю. Да и жрать-то нечего... Ослаб...
   - Скоро утро, - вяло и задумчиво сказал Николай Ребров. Во рту  сухо,
в виски стучало долотом, каждый шаг болезненно отзывался во всем теле. -
Я больше не могу, - сказал он. - Вот  костер  горит.  Пойду,  попрошусь,
прилягу...
   - Жаль, землячок... А то пойдем... Вместях-то веселей быдто... Я поп-
летусь, а то ноженьки зайдутся, беда. Вишь, обутки-то какие...  На  тор-
бу-то... Прощай... А ты откудова?
   - Из Луги.
   - А я Скопской... Прощай, товарищ... - И вдогонку крикнул, как запла-
кал: - Матерь у меня померла в деревне!.. С голодухи, знать. Земляк ска-
зывал, билизованный... Хрестьянин... Померла, брат, померла. - Красноар-
меец громко сморкнулся и покултыхал вперед.
 
   Глава II
 
   Золотое и красное. Бездонный колодец. Мария
 
   Какое-то все золотое и красное. Поют птицы, перекликаются  ангельские
голоса. И не хочется уходить, отрываться от этих грез. А надо.
   - Спит еще, - сказал ангел.
   - Пусть спит... Он кажется очень нездоров, - сказал другой ангел.
   - Какой он хорошенький.
   - Я бы его поцеловала. Очень красивые брови... И все.
   - А глаза голубые.
   - Откуда знаешь?.. Он защурившись. Спит.
   - Мне думается, голубые... При светлых волосах  это  всегда.  Кажется
чайник ушел. Где чай?
   - Давай лучше заварим кофе. А почему ж у него брови  черные?  Значит,
глаза карие... Достань-ка масла.
   - А где оно?..
   Ангелы говорили очень тихо. Но где-то вблизи загромыхала русская  ма-
терная брань, рай провалился вдруг, и юноша поднял  каменные  веки.  Два
ангела в синих, отороченных серой мерлушкой, шубках улыбчиво глядели  на
него.
   - Здравствуйте, с добрым утром! - приветливо воскликнули они. - Хоро-
шо ли спали? Бедный, вы больны?
   - Я - Варя, - подошла черненькая, с маленькими алыми губами.  -  Поз-
вольте познакомиться.
   - Мы помещики из Гдовского уезда, - сказала белокурая - Кукушкины.  А
папа ушел проверять скот.
   - Мы же со всем имуществом... Ах, какой ужас эта революция!
   Ругань на дороге становилась ядреней и жарче. Поднимали кувырнувшийся
в канаву воз.  -  Эй,  кобылка!..  так-так-так-так...  Иди,  пособляй!..
так-так.. - Становь  дугу!  А  на  дугу  вагу...  Неужели  не  смыслишь,
так-так-так. - Ага! Пошла-пошла-пошла!.. Понукай хорошень кнутом!..  Ну,
сек вашу век!.. Ну!!
   Юноше хотелось провалиться.
   - Благодарю вас за приют!.. - крикнул он. -  Мне  очень  стыдно...  Я
ночью так ослаб... Извините...
   - Ах, что вы! Пожалуйста... А мы пробираемся на  Юрьев.  Там  папочка
ликвидирует скот, и мы чем-нибудь займемся, - лепетала черненькая  Варя,
помешивая закипающее в котелке молоко. - Это в том случае, конечно, если
генерал Юденич не очистит Россию от красных банд.
   - Ах, пожалуйста! - воскликнула белокурая Нина, и  ее  строгие  брови
сдвинулись к переносице. - Какую с папочкой вы городите  чушь...  Извини
меня...
   - Брось, сестра, никогда мы с тобой не сойдемся. Там бы и  оставалась
со своими красными. А вот и папочка...
   К костру подошел с быстрыми черными глазами чернобородый человек.
   - Ага! Вы уже проснулись? А ведь только еще 10 часов, - заговорил  он
сиплым простуженным голосом. - Ну, батенька, и хороши вы были вчера. Эх,
жалко термометр далеко. Дайте-ка голову... Ого! Жарок изрядный.
   На большом ковре пили кофе и горячее молоко. Лопнул стакан.  Кукушкин
злобно бросил его в снег. Парень-работник в рваном овчинном пиджаке  во-
зился у костра: переставлял рогульки с повешенными на них котелками, ру-
бил баранью ногу, подбрасывал дрова. Белый понтер, Цейлон, спал у самого
костра на сене и дрожал. Помещик ел быстро, обжигался, много говорил, но
юношу мучила болезнь, и мысль определенно и настойчиво влекла его на от-
дых. Сестры шептались:
   - Я говорила - голубые...
   - Ничего подобного - серые.
   Небо было чистое, с легким морозом. Ожившая дорога  двигалась  сквозь
сосны - телеги, овцы, таратайки, коровы, всадники, солдаты, мужики - до-
рога взмыкивала, скрипела, скорготала, гайкала и, дуга в дугу, как  хре-
бет допотопного дракона, с присвистом и гиком, шершаво  змеясь  уползала
вглубь.
   - Я должен итти, - сказал юноша, - вы не знаете, сколько верст до Му-
синой-Пушкиной?
   - Ах, пожалуйста, мы вас не пустим! -  вскричали  сестры  ангельскими
голосами.
   И вновь, на короткое мгновенье, закраснело, зазолотилось все.
   - Я болен... Мне надо доктора... Там есть.
   - Тогда вот что, - проговорил отец и поднялся. - Иван! заседлай  двух
лошадей... Понял?
   - Трех, трех! - вскричала Варя.
 
   * * *
 
   Николай Ребров в ватной старенькой венгерке, подаренной  ему  помещи-
ком, куда-то плывет в солнечном пространстве.
   - Вы мне обязательно должны писать... Прямо: Юрьев, до востребования,
Варваре  Михайловне  Кукушкиной.  Ах,  милый  Коля!  Как  жаль,  что  вы
больны... Держитесь крепче!
   Варя плывет рядом с ним, плывет и говорит, и еще плывет Иван,  плывет
дорога, люди, лошади, коровы, лес, плывет и фыркает Цейлон.
   - У меня двоюродный брат. Я его должен разыскать. Он  военный  чинов-
ник. При полевом казначействе.
   - А вы любите приключения? Я люблю. А то  жизнь  такая  серая,  скуч-
ная... Особенно в деревне... Мамы у нас нет. Я всегда  мечтала:  встречу
его, встречу, встречу!..
   - Кого?
   - Вас! Ха-ха-ха! Вам смешно? Милый, милый Коля. И как быстро  в  нес-
частьи сходятся люди. Вы мне сразу стали каким-то родным,  близким.  Мне
ужасно хочется ухаживать за вами, быть сестрой милосердия. Но папочка  у
нас очень строгий... А мама умерла.
   Иван плывет, ударяет по воде веслами, лошадь  мотает  головой,  весла
говорят:
   - Вам, барышня, пора обратно.
   - Ничего подобного. Цейлон, Цейлон, иси!
   - Барин ругаться будут.
   - Не твое дело. Отстань!
   Ах, к чему эти споры, когда все плывет, когда голова валится на грудь
и хочется тишины и одиночества.
   - Цейлон!!.
   Красный лес гуще, гуще. Лес преградил дорогу.
   - Тпррру!!
   Туман и тишина.
 
   * * *
 
   Николай Ребров застонал. Зачем? Просто так, взял и застонал.  Бездон-
ный колодец. Мерцают огоньки. Под ним - солома и что-то твердое. Он  по-
лого скользит на дно, медленно, но верно. И все стонут,  справа,  слева,
впереди, стонут, охают, бормочут и все, вместе с ним, скользят  на  дно.
Там мрак и холод.
   Идет вся в белом, белая женщина идет, идет со дна, из холода и  тьмы,
но в глазах ее огонь и ласка. Не даром к ней тянутся с низу жадные, тре-
пещущие, скорченные руки, приподнимаются от грязной соломы взлохмаченные
головы:
   - Сестрица... Родненькая.
   - Где я? - спросил сам себя Николай Ребров.
   Длинный низкий коридор, солома, стоны, кучи тел,  электрические  лам-
почки над головой, сестра. И в случайной волне воспоминаний вяло проплы-
вают разрозненные клочья картин и звуков: костры, как кони, и  гривастые
кони, как костры, снег, выстрел, зеленая зыбь Пейпус-озера и  -  "милый,
милый Коля"... Чей это голос, чьи глаза? Сон или явь все  это?  Женщина,
как хмельной туман, как черемуха в цвету, склонилась над  ним,  и  белая
рука коснулась его головы.
   - Вы очень хворайт. Можете подниматься? Можете  вставайть?  Идить  за
мной!
   Сон продолжался, белый туман влек его вперед, шуршала солома под  но-
гами, шуршал и рвался недовольный ропот многих голосов:
   - А-а, ишь ты... а-а-а... Нас бросила-а-а...
   - Скажите, где я?.. Куда меня ведете?. Почему они...
   - Идить за мной... Дайте - помогу вам. Руку, руку!
   Щурил глаза. И какой-то синий свет лил сверху, волнами  ходил  свежий
воздух. Дорога, сосны, снег, стена, ступени вверх, вдруг - тепло, запах-
ло хлебом, белая постель и милые, милые, чьи-то бесконечно добрые глаза.
Николай Ребров поймал белую руку и поцеловал. Кто-то ударил медной  лож-
кой в медный таз: бам! И этот звук,  как  кусок  меди,  как  раскаленная
большая пчела вьется возле юноши, жужжит,  врывается  в  ухо,  вылетает,
звенит - стрекочет пред самыми его глазами. Хочется прогнать, уничтожить
или самому умереть. Он взглядывает на таз: таз на  месте,  а  звуки  хо-
дят-ходят. Кто смеет будить его? Кто хочет прервать его светлый сон?
   - Уйдите, не трогайте... Ма-а-ма!! - прокричали в пустоту  чужие  его
уста, но меч опустился, сон и явь отлетели прочь.
 
   * * *
 
   Полдень, солнечные квадраты окон опрокинулись на крашеный чистый пол,
тени от легких занавесок, фикусов и цветущих фуксий легли нежным узором.
Белые стены небольшой комнаты, изразцовая, шведская печь, крепкая  прос-
тая мебель, темное распятие в углу на полке. За огромным  столом  бритый
длинноволосый старик в коротких синих  панталонах,  шерстяных  чулках  и
грубых башмаках. Он пьет кофе. От белой очищенной картошки