Шломо Вульф.
   Убежище


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361
     HAIFA, ISRAEL, 2000
     Email: solzl@netvision.net.il
     Date: 8 Mar 1999
---------------------------------------------------------------

     В  ДАЛЁКИЕ  ШЕСТИДЕСЯТЫЕ  НА  ВОДНОЙ  СТАНЦИИ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ  CТИХИЙНО
СОБИРАЛАСЬ ПОСЛЕ РАБОТЫ ИНЖЕНЕРНАЯ  МОЛОДЁЖЬ. ЕСТЕСТВЕННО, НЕ ОБХОДИЛОСЬ БЕЗ
МИМОЛЁТНЫХ  ВЛЮБЛЁННОСТЕЙ, НО  ВСЕ  УЧАСТНИКИ  НАШИХ  БЕСЕД И ЧАСТЫХ ПОХОДОВ
ЧЕРЕЗ ТАЙГУ ПЕРЕШЕЙКА К  УЮТНЫМ  И ЧИСТЫМ  ТОГДА БУХТАМ  УССУРИЙСКОГО ЗАЛИВА
СХОДИЛИСЬ  В  ОДНОМ: НЕТ НА СВЕТЕ  ДЕВУШКИ  КРАСИВЕЕ,  ЧЕМ ТАНЯ  СМИРНОВА ИЗ
ТАКОГО-ТО КОНСТРУКТОРСКОГО БЮРО.  ЭТО  БЫЛО НЕЧТО ВНЕ  ВСЯКОЙ КОНКУРЕНЦИИ НЕ
ТОЛЬКО  В ЖИЗНИ,  НО  И НА ЭКРАНЕ. Я ГОРДИЛСЯ  ТЕМ,  ЧТО МЫ С НЕЙ  ИЗ ОДНОГО
ЛЕНИНГРАДСКОГО ВУЗА, ХОТЯ ТАМ  Я  И  ПОДСТУПИТЬСЯ-ТО К  НЕЙ НЕ РЕШАЛСЯ. ЗАТО
ЗДЕСЬ ПОЛЬЗОВАЛСЯ ЕЁ ДРУЖЕСКИМ  РАСПОЛОЖЕНИЕМ. ОНА ВПОЛНЕ ОЦЕНИЛА И ОДОБРИЛА
МОЙ ВЫБОР И БЫЛА С МОЕЙ МОЛОДОЙ СУПРУГОЙ В ПРЕКРАСНЫХ ОТНОШЕНИЯХ.
     С ТАНЕЙ, МЕЖДУ  ТЕМ,  БЕЗ  КОНЦА  ПРОИСХОДИЛИ КАКИЕ-ТО ИСТОРИИ,  О  НЕЙ
ХОДИЛИ  САМЫЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ  СЛУХИ,  КОТОРЫЕ  МЕНЯ МАЛО  ИНТРИГОВАЛИ --  СВОИХ
ПРОБЛЕМ ХВАТАЛО.
     СПУСТЯ  ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ  ОНА  ПОЗВОНИЛА МНЕ  УЖЕ  В ИЗРАИЛЕ, ВЫЧИСЛИВ
ИЗ-ПОД  ПСЕВДОНИМА, ПОСЛЕ МОЕЙ ОЧЕРЕДНОЙ  СТАТЬИ В ЗАЩИТУ НОВЫХ РЕПАТРИАНТОВ
СЛАВЯНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ .
     КОГДА МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ, ОНА  ПЕРЕДАЛА МНЕ  ЭТИ ЗАМЕТКИ В НАИВНОЙ НАДЕЖДЕ,
ЧТО МНЕ УДАСТСЯ НАЙТИ ИМ ИЗДАТЕЛЯ.
     ТУТ,  КАК ГОВОРИТСЯ, НИ УБАВИТЬ, НИ  ПРИБАВИТЬ. ТАНЕЧКА  КАК ОНА БЫЛА И
ЕСТЬ...
     ДА,  ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛ! ТУТ У ТАНИ НЕКОТОРЫЕ ФАМИЛИИ, ИМЕНА, ЦКБ, ИНСТИТУТЫ
РАЗНЫЕ УПОМЯНУТЫ. ТАК ВОТ  ЭТО ВСЁ ТАК, ДЛЯ БАЛДЫ. ЭТИХ УЧРЕЖДЕНИЙ И ЧАСТНЫХ
ЛИЦ НИ  В СССР,  НИ В ИЗРАИЛЕ СРОДУ НЕ СУЩЕСТВОВАЛО И БЫТЬ-ТО НЕ МОГЛО. ЕСЛИ
КОМУ ВДРУГ  ПОЧУДИЛОСЬ,  ЧТО ЭТО ЕГО  ИМЕЛИ В  ВИДУ В ЭТИХ ЗАПИСКАХ,  ТО ЭТО
ЧИСТОЕ  СОВПАДЕНИЕ!  Я ЖЕ  ЛИЧНО ЗА ВСЁ  ЧТО ОНА ТУТ  МНЕ  НАВСПОМИНАЛА  ИЛИ
ПОНАВЫДУМЫВАЛА ТЕМ БОЛЕЕ НИКАКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ НЕ НЕСУ, БОЖЕ УПАСИ.  И ТАК
ДЕНЕГ НЕТ, ЕЩЁ СУДИCЬ С КАЖДЫМ!..

     Не помня прошлого, не имеешь будущего.
     Великий  детский  психолог  и педагог сказал  как-то,  что у  души  нет
возраста. Те  же  душевные  муки, что  я  испытывала  девочкой, если у  меня
отнимали  любимую  куклу, я  чувствую  сегодня,  уже за  пятьдесят, совсем в
другом внешнем виде, в другой стране и в окружении других  людей, если вдруг
меня так или иначе  ограбили. Это происходит со мной  последние  десять  лет
достаточно  часто. Почтовый  ящик боюсь открывать, если  там любое письмо на
иврите - что там с меня еще?.. Как говорится, наш еврейский образ жизни.
     Но меня-то как  занесло в эту страну  с моими славянскими до обозримого
колена предками по всем линиям? Этот вопрос мне не раз приходит на ум, когда
я бойко говорю на иврите с сефардским гортанным произношением и с неизменным
радостным смехом с придыханием. Сначала  моя нынешняя хозяйка поглядывала на
меня при этом с каким-то мистическим страхом, как если бы вдруг заговорил на
том же иврите ее любимый пес, естественно, Бетховен или не  менее  упитанный
кот  по  кличке, естественно, Эйнштейн. К интеллектуалам  я  попала доживать
свой бесконечный трудовой век, черт нас всех побери...
     На десятом году вся эта благодать стала совершенно привычным адом в раю
вместо  ада в аду, куда переселилась моя родина. А вот как все это началось,
я совершенно  случайно вспомнила вчера, когда выгуливала этого своеобразного
интеллектуала  и  хозяйского любимца Бетховена. Поскольку  я и вообразить не
могла,  скажем, пса Глинку или  Пушкина в  моей прошлой жизни, то  осторожно
спросила  мою  миллионершу, почему,  мол,  Бетховен,  а  не Бобик?  "Как?  -
брезгливо  скривилась  она.  --  Вы,  русские,  не  знаете даже,  кто  такой
Бетховен? Вы и Моцарта не знаете?" Доказывать таким штучкам что-либо -- себе
дороже,  пока не я ей, а  она мне платит, а  потому я двусмысленно  заметила
только, что Бобик все-таки лучше...
     Итак, занавес открывается.
     На сцене -- сквер, где эмигранты, то бишь репатрианты общаются только с
себе  подобными, а их собаки -- с кем  попало  из четвероногих. Три четверти
часа  отведено  в  моем  расписанном  по минутам  рабочем  дне  на  прогулку
хозяйского  любимца. Вот он себе какает  и носится со  всякими  патрициями и
плебеями, пока  я за ним  слежу  со скамейки под теплым декабрьским  солнцем
Святой земли.
     А  напротив  бушует политический  диспут.  Мои  безработные  сверстники
одинаково многозначительно поднимают брови, иронически улыбаясь. Они всерьез
решают  что,  по  их  мнению,  следует  делать  премьер-министру  Израиля  и
президенту России,  а  также  насколько подходит их  "русской"  партии  один
пожилой  парень.  Мне они  всегда  действуют  на  нервы,  особенно очередной
горлан, ухитряющийся даже  и  в  этом "споре",  где все говорят непрерывно и
никого не слыша, быть каким-то авторитетом.
     На этот  раз всех  переорал некий облезлый  высокий тип при галстуке. Я
было  внутренне обложила его про  себя за особо громкий и вроде бы  знакомый
голос, но тут "председатель митинга" вдруг почесал левое ухо правой рукой, а
потом  правое  -- левой.  Такой жест в моей жизни встречался только у одного
человека.
     И как-то сразу вдруг исчез Израиль под своим вездесущим солнцем, сгинул
куда-то  горластый  бездельник-болтун  с  повадками  джентльмена  среди себе
подобных, а за ними и саркастическая молодящаяся особа на скамейке, следящая
за чужим псом с идиотским именем.
     А за  поворотом сцены - балтийский сосновый лес и желтые  ровные  волны
Финского залива.

        1
     Мы с этим джентльменом звались тогда Татьяной и  Феликсом и  учились на
последнем курсе ленинградской корабелки.
     В этом  акте мы как раз  готовились к  экзаменам последней сессии, если
вообще  можно  заниматься  зубрежкой  в  таких  сценических  костюмах,   как
купальники, тем более  на  общей подстилке с  его рукой  на  моей еще совсем
по-питерски белой спине. Что я  видела, глядя в  книгу,  знает  любая бывшая
влюбленная девушка моего возраста. Во всяком случае, и не книгу, и не фигу.
     И  вот  тут перед  нами остановилась статная пожилая цыганка. Их  много
бродило  и  бродит  по  всей России. Да и по  Парижу, Риму и Лондону,  где я
исхитрилась  побывать  за  время  моего  "еврейства", облагороженного крутым
никайоном. Только в Израиле цыган почему-то нет и в помине. Не только общины
цыганской -- ни одного! Интересно, правда? С чего бы это, а, евреи?.. А  там
цыганки приставали ко  всем  с профессиональной  настойчивостью. Эта сначала
присела на  корточки напротив нас,  щелкнула  колодой карт,  а  потом как-то
естественно уселась на песок,  легко  и  уютно,  как  в кресло. Человек  так
сидеть не может, подумалось мне.
     "А  вот, молодые-интересные, - запела она, -  я  вам погадаю, что было,
что будет,  что на сердце, кто кого любит, кто кого обманет  и на чем сердце
успокоится..."  "Шли  бы  вы, тетя, к другим, -  проворчал Феликс,  неохотно
снимая  ладонь  с  моей талии и брезгливо глядя  на засаленные  карты сквозь
дымчатые  очки с безошибочной мощью своего высокомерно-усталого и  неизменно
брезгливого выражения несимметричного семитского лица.  -- Словно мы сами не
знаем, кто из нас кого любит. Вас, во всяком случае, тут не любят..."
     "Не  скажи, Феликс,  -  вдруг сказала  она. И как  это они читают имена
совершенно незнакомых людей? -- Вот  как  раз ты тут  с нелюбимой  девушкой,
которая  тебя очень любит. Верно, Таня?" Я заглянула  при  этих словах в  ее
темно-коричневые, сморгнувшие словно в ожидании  оскорбления или удара глаза
и  как-то сразу  ей  поверила.  Я  словно  отразилась  в  ее зрачках с моими
наивными планами и надеждами на  этого неприступного парня. Это был  даже не
рентгеновкий взгляд -- эка невидаль разглядеть у кого-то желчный пузырь! Это
было нечто неестественное на данном этапе нашего мировоззрения - чтение моих
мыслей. В принципе, не надо было быть такой уж ведьмой, чтобы и  без мистики
оценить  ситуацию.  Достаточно было  взглянуть  на  богатый  наряд  Феликса,
аккуратно сложенный на  песке, всю эту  мало кому доступную  в шестидесятные
годы  замшу  и  вельвет, и сравнить  с  моими  нехитрыми  снастями для ловли
золотой рыбки --  открытым неновым  купальником, моей аристократической, как
льстил  мне  Феликс,  прозрачной  в  едва заметных голубых  прожилках кожей,
действительно  красивыми   длинными  ногами   и  стандартно   голубыми   для
представителя  титульной нации глазами  под  челкой  соответствующего  цвета
волос.
     "Будем гадать?  -- не сводя с меня пристального взгляда  сказала она. -
Пожалеешь, Феликс, если я дальше пойду." "Сколько?" -- брезгливо спросил мой
кумир,  изящно  склоняясь  над одеждой за  кошельком  и  торопливо почесывая
крест-накрест оба уха. "Когда  лежишь с такой красавицей, то деньги --  дело
десятое. Готовь зелененькую, умница моя..." Она смотрела только мне в глаза,
смело и властно приглашая на парапсихологический диалог.
     Прихлопнула  смуглой узкой ладонью, словно кузнечика, трешку, брошенную
на песок, сунула куда-то под шарф на поясе и приготовилась к действу.
     Только кому это нужно? - хотелось мне ей сказать. Я и сама знала, с кем
имею дело. Не позорься,  психолог высокого класса. К чему вся эта клоунада с
грязными картами? Там и тогда я еще верила, что талант должен быть оценен по
достоинству.  Поэтому испытывала стыд и  боль, словно это  не она, а я сама,
зная себе  истинную  цену, брожу здесь,  среди  зябких  загорающих в поисках
мелкого  заработка,  обрекая себя  на  открытое подозрение  и насмешку.  Эта
уважаемая  в своем  кругу  пожилая  женщина, естественно,  давно  жила не  в
таборе,   а  в  каком-нибудь  цыганском  колхозе.   Кто-то   там   промышлял
выращиванием и продажей цветов, кто-то  торговал низкопробной  косметикой на
фоне вечного дефицита, а для нее сам смысл всей жизни так и остался в вечном
национальном искусстве гадания, когда вот такая засаленная  карта  -- только
контрольная запись  сложной системы астрологических и логических построений,
телепатии,  основанной   не  только  на  непостижимом   контакте   с  мозгом
собеседника, но и с самими таинственно мерцющими  вечными звездами... Тысячи
шарлатанок вот  в  таком же  экзотическом в  наших широтах  индийском наряде
бродили по земле, а единицы владели тайной.
     Я  вдруг  представила, как  перед  ее  внутренним  взором  одновременно
возникали  какие-то  таинственные геометрические фигуры, наложенные на сетку
звездного неба,  как на этом построении  она видела  нас детьми и стариками,
наш  первый вздох  и последний выдох.  Видимые только ей  наши  генетические
особенности позволяли безошибочно поведать нам все о наших  родителях, явных
и  тайных  пристрастиях,  надеждах и планах. Неизвестная человечеству  давно
сгинувшая цивилизация была передо мной во всем своем добром величии, которое
могло быть  в других  руках и  грозным. Именно так  я  воспринимала  в своих
умственных построениях и древнееврейскую, тоже мощную и тоже дошедшую до нас
лишь в слабых отблесках былого величия цивилизацию, когда полюбила Феликса и
стала примерять на себя приобщение к еврейству.  Что бы  ни говорили в нашей
интернациональной стране о смешанных  браках, но русская,  став женой еврея,
должна перестать быть русской.  Ведь сами  эти  наши  евреи - русские только
внешне, по  образу жизни и ролевой функции, но  не внутри самих себя. Эту-то
чужеродность и чувствуют многие мои соплеменники. А чужое всегда активно или
пассивно отторгается. Здесь, на поляне, у  берега холодного  моря  я еще раз
почувствовала разницу между древними и юными нациями. Цыганка  и не пыталась
околдовать  Феликса.  Она  обращалась только ко  мне, доверяла  только  мне,
препарировала  только  мою душу  -  под насмешливо-снисходительным  взглядом
вроде  бы  обычного  в  повседневной жизни  парня,  мгновенно  и  интуитивно
включившего свою национальную защитную идею, помощнее,  пожалуй,  индийской,
принесенной сюда цыганами...
     Нечистые смуглые пальцы выбросили последнюю карту: "Расстанетесь. Будут
короткие позорные  для вас  обоих  встречи, которые разведут вас навсегда, а
потом вы встретитесь уже  в старости, когда  от твоей  (мне) любви останется
только  пепел и  стыд... А ты, -  она напряженно смотрела на Феликса, словно
выдерживая внутреннюю битву цивилизаций,  - придешь  к нищете  и отчаянию  к
вашей последней встрече... на своей земле."
     Цыганка словно включила экран, на котором я увидела крупным планом едва
узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего  любимого с седой щетиной на щеках,
жалкой  улыбкой и затравленным  взором - на фоне  невообразимо  прекрасного,
какого-то  невиданного, райского,  сверкающего яркими красками  великолепия.
Если бы  вместо  этого  праздничного  фона  были  клубы дыма  и  пыли,  едва
различимые  в  ночи,  мечущиеся   толпы  полураздетых   людей   в  отблесках
электрических  искр  и  разгорающегося пламени, разверстые рты  и  рушащиеся
стены, это  не произвело  бы  на меня  такого впечатления  оглушающего вопля
жуткой катастрофы, как этот контраст ада и рая в одном кадре...
     По всей вероятности, я побледнела, так как Феликс, тревожно взглянув на
меня, вскочил  с песка: "Хватит пугать девушку, ты, дура старая!  -- крикнул
он, наклоняясь словно за камнем перед злой собакой. -- Получила деньги? Все,
катись отсюда! Тайка, это же просто старая  глупая ведьма. Я ни одному слову
не поверил..." Он так ничего и не увидел...
     Цыганка  странным образом, без малейшего усилия и не меняя позы, словно
взлетев,  разогнула  под  своей  юбкой  ноги,  бросила  на  меня уже  сверху
последний  добрый  благодарный взгляд,  словно  и ободряя, и  снисходительно
посмеиваясь над моей интерпретацией того,  что она мне показала.  Улыбнулась
мне на прощание, плавно и изящно махнула рукой и пошла  себе прочь,  задорно
подняв голову, словно  танцуя на песке. Ее ждали уже другие  чужие судьбы, а
мы, расстроенные  и перепуганные  остались одни  на небольшой  поляне  среди
сосен и  блеска всегда низкого северного  солнца,  плавающего  над  заливом.
Вокруг нас был  огромный мир, замкнутый в крошечную голубую планету, которую
не различить в самый мощный телескоп даже и с ближайшей звездной системы.
     Искрились  во всех подробностях своей янтарной желтизной стволы ближних
сосен, но по мере  удаления от кромки  поляны они быстро  тускнели до полной
черноты, а  уже  в  нескольких  десятках  метров  был  душный и  сырой  мрак
чухонского леса.
     Какой же мощью надо обладать, подумалось мне,  чтобы различить  будущее
не на час-два, а хотя бы на день вперед, не говоря о годах...
     ***
     Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на  данный
момент мужчина.
     Феликс Дашковский, на роли первого  любовника, переполнял мою Вселенную
с  тех  пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против  "шоблы", как
называли  студенты нашей  группы комсорга Димку Водолазова и его  окружение,
решивших присвоить  мизерные  суммы, причитавшиеся нам всем  за  наш грязный
труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем.
     "Шобла?    --    придуривался    огромный   белобрысый    комсорг    на
импровизированном  митинге  под  навесом,  именуемым столовой. --  Что  есть
"шобла". Переведи нам, Феликс, со своего одесского. Тут  русские  люди." "Не
путать,  не  путать,  Водолазов, - бесстрашно возражал Феликс. -- Русский  и
поклонник  крепкой  русской  водки  не  одно  и  то  же. И  разговор  у нас,
Водолазов, не об этом, а о деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы
вчера  покупали  водку?"  "Я  смазывал  наши  наряды,  Дашковский. Некоторым
чужакам в  своей  стране это просто не понять.  У  них никогда не  было и не
будет  деловых  отношений  с  русским народом. Им  деньги присылают  богатые
родители.  А нам  надо корячиться всю ночь  в  порту перед  лекциями,  чтобы
заработать  на пропитание.  А с крестьянством без выпивки  хуй заработаешь!"
"Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон, Тасенька,  сорвалось.  Не терплю одесситов."
"Можно  подумать,  что  пил один  бригадир,  а не вы  все  трое с ним в свое
удовольствие.  Своих денег на водку  у вас не  осталось -- взялись  за наши?
Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки же опыт с целины еще. Он знает, как
вести  дело..."   "Опыт  пропивать  общие  деньги?  Не  сомневаюсь."  "Тебе,
Дашковский  давно не били твою одесскую морду?"  "Жидовскую,  - поправил его
попыхивающий   самокруткой   вечно   пьяненький   колхозный   бригадир.   --
Чувствуется, что давно не били..." Все напряженно смотрели на двух студентов
одной  группы одного института,  граждан  одной  великой  и  жалкой  страны,
готовых к схватке за едва различимые копейки среди неубранных после скудного
обеда дощатых столов.
     Наши  сценические  костюмы  в этом  акте не  отличались  элегантностью.
Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане
сцены  блестели  мокрые спины  двух приданных  нам лошадей,  которые как раз
доставили  с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания  и питья.  На
этой же  разболтанной телеге  профессорский сын Слава Рудченко,  назначенный
водителем  кобыл,  которых увидел здесь  впервые  в  жизни, доставлял нам  и
продукты  из  сельмага   вросшей  в  землю  деревушки  с  ее  вечно  мокрыми
соломенными  крышами.  Под  шум  спора Слава,  единственный союзник Феликса,
испуганно скользнул с телеги  и растерянно протирал  мокрым  носовым платком
очки.
     Водолазов  был  старше нас  всех,  на  него и  взглянуть-то  косо  было
страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по
путевке ЦК комсомола.  Говорят, что на  целине он один забил  ломом насмерть
четверых  ссыльных чеченцев,  напавших  при нем на  продавщицу, чтобы отнять
выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный
Феликс и перепуганный насмерть  Слава? Тем более,  что все понимают  правоту
Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет
- она  утонула в грязи  среди откуда-то всплывших в  этих чухонских  болотах
камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот
подписывает липовые наряды.
     Поэтому  только мы, девчонки, подняли визг, когда  Дима  Водолазов стал
бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша  помощь была и не
нужна.  Два-три  коротких  рывка,  и громадный Дима  оказался  где-то  среди
объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку...
     ***
     И вот уже иная  декорация  в  том же  акте  -  чистая  скользкая тропа,
поросшая  мокрой  травой и  усыпанная золотистыми сосновыми  иглами. Мы идем
вдвоем с победителем и несем трофей  -- чан с подозртельного  вида мясом. На
нас  висят  мокрыми  попонами уже  бесполезные  под  непрерывным дождем наши
городские плащи.
     "Давай  передохнем,  Таня.  Господи, какая же ты мокрая.  У тебя  капли
висят на  носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще
больше пойдут капли на твоем теле..."  "Феликс, мы едва знакомы,  а  ты о...
теле. С ума  сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила,  как я на тебя смотрю все
эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все  смотрят от
нечего делать. Это не  повод так фамильярно со  мной говорить, - пыталась  я
себя  разозлить.  --  Я не  думаю, что  ты  со своей  Эллочкой с  первого же
разговора начал о каплях на теле." "Да какая она моя! Так, наши  отцы вместе
служили когда-то.  Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А
о  каплях на теле? - не  слезала я  с взволновавшей меня фразы. -  Это  что,
серьезные намерения? Сказал бы  для начала хотя бы, что ко мне неравнодушен,
если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы  хотела име