Иван Шмелев.
        Лето Господне

     Праздники - Радости - Скорби

     Два чувства дивно близки нам -
     В них обретает сердце пищу -
     Любовь к родному пепелищу,
     Любовь к отеческим гробам.
     А.С.Пушкин

     Наталье Николаевне и
     Ивану Александровичу
     Ильиным
     посвящаю

     Автор
     Праздники

        "ВЕЛИКИЙ ПОСТ"

        "ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК"
     Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный,
скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками,
уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас
Чистый Понедельник, и все у нас в доме  чистят.  Серенькая погода, оттепель.
Капает за окном - как плачет. Старый наш плотник - "филенщик" Горкин, сказал
вчера, что  масленица  уйдет  - заплачет.  Вот и заплакала  -  кап... кап...
кап... Вот  она! Я смотрю  на  растерзанные  бумажные  цветочки, назолоченый
пряник "масленицы" - игрушки, принесенной вчера из  бань: нет ни медведиков,
ни  горок,  - пропала радость. И радостное что-то копошится в  сердце: новое
все теперь, другое. Теперь уж "душа начнется", - Горкин вчера рассказывал, -
"душу готовить надо". Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.
     - Косого ко мне позвать! - слышу я крик отца, сердитый.
     Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, - редко кричит
отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же  его простил  за  пьянство,
отпустил ему все грехи: вчера  был прощеный день.  И Василь-Василич  простил
всех нас,  так и сказал в столовой на коленках  -  "всех прощаю!". Почему же
кричит отец?
     Отворяется  дверь, входит  Горкин с сияющим медным тазом.  А, масленицу
выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая
моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается
кислый пар, - священный. Я  и теперь его слышу,  из дали лет. Священный... -
так  называет  Горкин. Он  обходит  углы  и тихо колышет  тазом.  И надомной
колышет.
     -  Вставай, милок, не нежься... -  ласково говорит он мне, всовывая таз
под полог. - Где она у тебя  тут, масленица-жирнуха... мы ее выгоним. Пришел
Пост - отгрызу у волка хвост. На  постный рынок с тобой поедем, Васильевские
певчие петь будут - "душе моя, душе моя" - заслушаешься.
     Незабвенный, священный запах. Это пахнет  Великий Пост. И Горкин совсем
особенный, - тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился,
надел все чистое,  - чистый сегодня понедельник! - только казакинчик старый:
сегодня  все  самое  затрапезное  наденут,  так  "по  закону  надо". И  грех
смеяться, и надо  намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест  без  масла, а
голову надо, по  закону,  "для  молитвы". Сияние  от него идет, от седенькой
бородки,  совсем серебряной, от расчесанной  головы. Я знаю, что  он святой.
Такие - угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю,
что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет  с ними пить
чай - "за сахар".
     - А почему папаша сердитый... на Василь-Василича так?
     -   А,   грехи...  -  со   вздохом  говорит  Горкин.   -  Тяжело   тоже
переламываться, теперь все  строго, пост.  Ну, и сердются. А ты держись, про
душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли... по закону-то!
Читай - "Господи-Владыко живота моего". Вот и будет весело.
     И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.


     В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед
красноватой иконой Распятия, очень  старой,  от покойной прабабушки, которая
ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она
будет  негасимо гореть до  Пасхи. Когда зажигает отец, -  по субботам он сам
зажигает все  лампадки,  -  всегда  напевает приятно-грустно: "Кресту Твоему
поклоняемся, Владыко", и я напеваю за ним, чудесное:

     И свято-е... Воскресе-ние Твое
     Сла-а-вим!

     Радостное до слез  бьется в моей душе и светит, от этих слов. И видится
мне,  за  вереницею дней Поста,  - Святое  Воскресенье, в  светах. Радостная
молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.
     Мне начинает  казаться,  что теперь  прежняя  жизнь кончается,  и  надо
готовиться  к  той жизни,  которая  будет...  где? Где-то, на  небесах. Надо
очистить  душу от  всех:  грехов, и потому все  кругом  -  другое.  И что-то
особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин  мне рассказал, что теперь
- "такое, как душа расстается с телом". Они стерегут, чтобы ухватить душу, а
душа трепещет и  плачет - "увы  мне,  окаянная я!" Так  и в ифимонах  теперь
читается.
     - Потому  они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и
пост даден, чтобы  к церкви  держаться больше, Светлого Дня дождаться.  И не
помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: помни...
по-мни!.. - поокивает он так славно.
     В  доме  открыты  форточки,  и слышен  плачущий и  зовущий  благовест -
по-мни.. по-мни... Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется
-  постный благовест. Шторы  с окон  убрали,  и будет теперь  по-бедному, до
самой  Пасхи.  В гостиной надеты серые  чехлы  на мебель,  лампы завязаны  в
коконы, и  даже  единственная картина, -  "Красавица  на  пиру",  -  закрыта
простынею.
     Преосвященный так посоветовал.  Покачал  головой  печально и прошептал:
"греховная и  соблазнительная картинка!" Но отцу очень нравится - такой шик!
Закрыта   и   печатная  картинка,   которую   отец   называет  почему-то   -
"прянишниковская",  как старый дьячок пляшет, а старуха его  метлой колотит.
Эта  очень понравилась  преосвященному,  смеялся  даже.  Все  домашние очень
строги,  и в затрапезных платьях с заплатами, и мне велели надеть курточку с
продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь  ловко кататься по паркетам,
но  только  страшно,  Великий  Пост:  раскатишься  -  и  сломаешь  ногу.  От
"масленицы"  нигде  ни крошки, чтобы и духу не было. Даже  заливную осетрину
отдали вчера на кухню. В буфете остались  самые  расхожие тарелки, с  бурыми
пятнышками-щербинками, -  великопостные.  В  передней стоят миски с  желтыми
солеными  огурцами,  с  воткнутыми в них  зонтичками укропа,  и  с  рубленой
капустой,  кислой,  густо  посыпанной  анисом,  - такая  прелесть. Я  хватаю
щепотками, - как хрустит! И  даю  себе слово  не скоромиться во  весь  пост.
Зачем  скоромное, которое  губит душу, если  и без того  все  вкусно?  Будут
варить компот,  делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох,
маковый  хлеб   с  красивыми   завитушками   из   сахарного  мака,   розовые
баранки,"кресты" на Крестопоклонной... мороженая клюква с  сахаром, заливные
орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный,
пастила  рябиновая, постный  сахар -  лимонный, малиновый,  с апельсинчиками
внутри, халва... А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные
пирожки  с  груздями, а гречневые блины с  луком  по  субботам...  а кутья с
мармеладом в первую  субботу, какое-то "коливо"! А миндальное молоко с белым
киселем,  а   киселек  клюквенный  с   ванилью,   а...великая   кулебяка  на
Благовещение, с  вязигой, с осетринкой! А  калья,  необыкновенная  калья,  с
кусочками голубой икры, с  маринованными огурчиками...  а моченые яблоки  по
воскресеньям,   а   талая,  сладкая-сладкая  "рязань"...  а  "грешники",   с
конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели
и т а м, куда все  уходят из этой жизни, будет  такое постное! И почему  все
такие скучные? Ведь все - другое, и  много,  так  много  радостного. Сегодня
привезут первый  лед и  начнут набивать подвалы, - весь двор завалят. Поедем
на "постный рынок", где стон стоит,  великий грибной рынок, где я никогда не
был... Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:
     - Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.
     Мне  делается  страшно. Я смотрю  на Распятие. Мучается,  Сын Божий!  А
Бог-то как же... как же Он допустил?..
     Чувствуется мне в этом великая тайна - Б о г.


     В  кабинете кричит отец, стучит кулаком  и топает. В такой-то день! Это
он на  Василь-Василича. А только вчера  простил. Я боюсь войти в кабинет, он
меня непременно выгонит,  "сгоряча",  -  и притаиваюсь за  дверью. Я вижу  в
щелку  широкую спину  Василь-Василича,  красную его  шею и  затылок. На  шее
играют   складочки,  как  гармонья,  спина   шатается,   а  огромные  кулаки
выкидываются назад, словно кого-то отгоняют, - злого духа? Должно быть, он и
сейчас еще "подшофе".
     - Пьяная морда!  -  кричит отец, стуча  кулаком  по  столу, на  котором
подпрыгивают со звоном груды денег.  - И посейчас  пьян?! В такой-то великий
день! Грешу с  вами, с  чертями, прости, Господи! Публику чуть  не убили  на
катаньи?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял... на  триста
целковых! Спасибо, старик-извозчик, Бога еще помнит привез... в ногах у него
забыл?! Вон в деревню, расчет!..
     - Ни в одном глазе, будь-п-кой-ны-с... в баню  ходил-парился...  чистый
понедельник-с... все в бане,  с пяти  часов, как полагается... -докладывает,
нагибаясь,  Василь-Василич и  все отталкивает кого-то сзади. - Посчитайте...
все сполна-с...  хозяйское  добро  у  меня...  в огне  не  тонет,  в воде не
горит-с... чисто-начисто...
     - Чуть  не  изувечили публику! Пьяные, с гор катали?  От квартального с
Пресни записка мне... Чем это пахнет? Докладывай, как было.
     - За тыщу выручки-с, посчитайте.  Билеты докажут, все цело. А так было.
Я  через  квартального, правда... ошибся... ради хозяйского антиресу. К ночи
пьяные навалились, - катай! маслену скатываем! Ну  скатили дилижан, кричат -
жоще!  Восьмеро  сели, а Антон Кудрявый  на  коньках  не  стоит, заморился с
обеда, все катал... ну, выпивши маленько...
     - А ты, трезвый?
     - Как стеклышко, самого квартального  на санках только прокатил, свежий
был... А  меня в  плен  взяли! А  вот так-с. Навалились  на  меня с  Таганки
мясники...  с блинами  на  горы  приезжали,  и  с  кульками...  Очень  я  им
пондравился...
     - Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...
     - Забрали  меня  силом на дилижан,  по-гнал нас  Антошка... А  они меня
поперек держут, распорядиться не дозволяют.  Лети-им с  гор...не  дай Бог...
вижу, пропадать  нам...  Кричу  -  Антоша, пятками  режь,  задерживай!  Стал
сдерживать пятками,  резать... да  с ручки сорвался,  под дилижан, а дилижан
три  раза перевернулся на всем лету, меня в это место... с кулак нажгло-с...
А там,  дураки,  без  моего  глазу...  другой  дилижан выпустили  с пьяными.
Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для  проводов  масленой не  вовсе
тверезый...В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег,
в  днище наше ударили, пробили,  а народ только пораскидало... А там  третий
гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре свалил всех, одному ногу
зацепило, сапог  валеный,  спасибо, уберег от  полома.  А  то  бы  нас  всех
побило... лежали мы на льду, на самом на ходу... Ну, писарь квартальный стал
пужать,  протокол  писать,  а  ему квартальный  воспретил, смертоубийства не
было!  Ну,  я писаря повел в  листоран, а газетчик  тут грозился пропечатать
фамилию  вашу...и ему солянки  велел подать...  и  выпили-с!  Для хозяйского
антиресу-с.  А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону, под
Великий Пост,  чтобы было тихо  и  благородно...  все веселения,  чтобы  для
тишины.
     - Антошка с Глухим как, лежат?
     - Уж в  бане  парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел тертого
хрену  под затылок.  Уж капустки  просят. Напужался был  я,  без памяти  оба
вчерась  лежали, от...  сотрясения-с! А я  все  уладил, поехал  домой, да...
голову  мне  поранило о  дилижан,  память  пропала...один  мешочек мелочи  и
забыл-с... да свой ведь извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!
     -   Ступай...  -  упавшим  голосом  говорит  отец.  -  Для  такого  дня
расстроил...  Говей  тут с вами!.. Постой... Нарядов сегодня  нет, прикажешь
снег от  сараев  принять...  двадцать  возов  льда после  обеда  пригнать  с
Москва-реки,  по  особому  наряду,  дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера
прощенье просил, а ни слова не доложил про скандал! Ступай с глаз долой.
     Василь-Василич видит меня,  смотрит сонно  и  показывает руками, словно
хочет сказать: "ну,  ни за что!" Мне его жалко и стыдно  за отца: в такой-то
великий день, грех!
     Я долго  стою  и  не решаюсь  - войти?  Скриплю  дверью. Отец,  в сером
халате, скучный, - я вижу его  нахмуренные брови, - считает, деньги. Считает
быстро и ставит столбиками. Весь стол в  серебре и меди. И окна в столбиках.
Постукивают счеты, почокивают медяки и- звонко - серебро.
     - Тебе чего? -  спрашивает он строго. -  Не мешай. Возьми  молитвенник,
почитай. Ах, мошенники... Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!
     Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.
     В мастерской лежат  на  стружках, у самой  печки, Петр  Глухой и  Антон
Кудрявый.  Головы у  них  обложены  листьями  кислой капусты,  -"от  угара".
Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют  полушубки и армяки. У окошка
читает  Горкин  Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок.  По складам
читает. Слушают молча  и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут
идти  на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать,  наминает в  огромных
чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет  редькой и капустой. Полупудовые ковриги
дымящегося  хлеба лежат  горой. Стоят ведерки с  квасом и с огурцами. Черные
часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:
     - ..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.
     Поднимается  шершавая  голова Антона,  глядит  на меня мутными глазами,
глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному  чтению  святых
слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:
     - Ох, кваску бы... огурчика бы...
     А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:
     "Идите от  Меня...  в огонь  вечный...  уготованный  диаволу  и аггелам
его!.."
     А часики, в тишине, - чи-чи-чи...
     Я тихо сижу и слушаю.


     После  унылого  обеда,  в общем  молчании,  отец все еще расстроен, - я
тоскливо  хожу во дворе  и  ковыряю снег.  На  грибной  рынок  поедем только
завтра, а к  ефимонам  рано. Василь-Василич тоже уныло  ходит, расстроенный.
Поковыряет  снег,  постоит. Говорят,  и обедать  не садился.  Дрова поколет,
сосульки метелкой посбивает...  А то  стоит и  ломает ногти.  Мне его  очень
жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее  чего-то  и отдает  -  ни
слова.
     - А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши. - Расчет,
говорят, бери... за  тридцать-то  лет!  Я  у  Иван  Иваныча  еще  служил,  у
дедушки... с мальчишек... Другие  дома нажили,  трактиры пооткрывали с ваших
денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не
стану. Ну, пусть им Господь простит...
     У меня перехватывает в горле от этих слов.  За что?! и в такой-то день!
Велено всех прощать, и вчера всех простили и Василь-Василича.
     -  Василь-Василич! -  слышу я  крик отца и вижу, как  отец, в пиджаке и
шапке,  быстро идет к сараю, где мы беседуем. -  Так как же это, по билетным
книжкам выходит выручки  к  тысяче, а денег на триста рублей больше?  Что за
чудеса?..
     -  Какие есть - все ваши, а чудесов тут  нет, -  говорит  в сторону,  и
строго, Василь-Василич. - Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!
     -  А ты  не  серчай,  чучело...  Ты меня знаешь.  Мало  ли  у  человека
неприятностей.
     - А так, что вчера ломились на горы, масленая... и  задорные, не желают
ждать...  швыряли  деньгами  в кассыю, а  билета  не  хотят... не  воры  мы,
говорят!  Ну, сбирали  кто  где. Я изо  всех  сумок  повытряс.  Ребята  наши
надежные... ну, пятерку  пропили, может... только  и  всего. А я... я вашего
добра... Вот у меня, вот вашего всего!.. - уже кричит Василь-Василич и  враз
вывертывает карманы куртки.
     Из одного  кармана вылетает  на снег надкусанный кусок черного хлеба, а
из  другого огрызок соленого  огурца.  Должно  быть, не  ожидал этого и  сам
Василь-Василич.  Он  нагибается, конфузливо подбирает и принимается сгребать
снег. Я  смотрю  на отца.  Лицо  его как-то осветилось,  глаза блеснули.  Он
быстро  идет к  Василь-Василичу, берет его за  плечи  и трясет сильно, очень
сильно. А  Василь-Василич,  выпустив лопату, стоит спиной  и молчит.  Так  и
кончилось. Не сказали они ни слова.  Отец быстро  уходит. А  Василь-Василич,
помаргивая, кричит, как всегда, лихо:
     -  Нечего проклажаться! Эй, робята...  забирай лопаты, снег  убирать...
лед подвалят - некуда складывать!
     Выходят отдохнувшие после обеда плотники. Вышел Горкин, вышли и Антон с
Глухим, потерлись снежком. И пошла ловкая работа. А Василь-Василич смотрел и
медленно, очень довольный чем-то, дожевывал огурец и хлеб.
     - Постишься, Вася? -  посмеиваясь, говорит Горкин. - Ну-ка покажи себя,
лопаточкой-то... блинки-то повытрясем.
     Я смотрю, как взлетает снег, как отвозят его в корзинах к саду. Хрустят
лопаты, слышится рыканье, пахнет острою редькой и капустой.
     Начинают печально благовестить - помни... по-мни... - к ефимонам.
     - Пойдем-ка  в церкву, Васильевские  у нас сегодня поют, -  говорит мне
Горкин.
     Уходит приодеться. Иду и я. И слышу,  как  из  окна  сеней  отец весело
кличет:
     - Василь-Василич... зайди-ка на минутку, братец.
     Когда мы уходим  со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит
взволнованно, - дрожит у него голос:
     - Так и поступай, с папашеньки пример бери...  не обижай никогда людей.
А особливо, когда о  душе  надо... пещи.  Василь-Василичу  четвертной  билет
выдал  для  говенья...  мне тоже  четвертной,  ни  за что...  десятникам  по
пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши
робята хо-рошие, они це-нют...
     Сумеречное  небо,  тающий липкий снег, призывающий благовест... Как это
давно  было! Теплый,  словно весенний, ветерок... - я  и теперь его  слышу в
сердце.


        "ЕФИМОНЫ"
     Я еду к  ефимонам с Горкиным.  Отец задержался  дома, и Горкин будет за
старосту.  Ключи от свечного ящика у него  в кармане, и  он все  позванивает
ими: должно быть, ему приятно. Это первое мое стояние, и оттого мне немножко
страшно. То были службы,  а  теперь  уж пойдут стояния. Горкин молчит и  все
тяжело  вздыхает, от грехов должно быть.  Но какие  же у него грехи? Он ведь
совсем  святой-старенький и сухой,  как  и все святые. И  еще плотник, а  из
плотников много самых больших святых: и Сергий Преподобный был  плотником, и
святой Иосиф. Это самое святое дело.
     - Горкин,-спрашиваю его, - а почему стояния?
     - Стоять  надо,- говорит  он, поокивая мягко,  как и  все владимирцы. -
Потому, как на Страшном Суду стоишь. И бойся! Потому - их-фимоиы.
     Их-фимоны... А у  нас называют  -  ефимоны, а Марьюшка-кухарка  говорит
даже "филимоны",  совсем смешно, будто выходит филин и лимоны. Но это грешно
так думать. Я спрашиваю у Горкина, а почему же филимоны, Марьюшка говорит?
     - Один  грех  с тобой. Ну, какие тебе филимоны...  Их-фимоны!  Господне
слово  от древних век. Стояние  - покаяние со слезьми. Ско-рбе-ние... Стой и
шопчи: Боже,  очисти  мя,  грешного!  Господь  тебя  и очистит.  И  в  землю
кланяйся. Потому, их-фимоны!..
     Таинственные слова, священные. Что-то  в них... Бог будто? Нравится мне
и "яко кадило  пред Тобою", и  "непщевати  вины о  гресех", - это я выучил в
молитвах. И еще - "жертва  вечерняя",  будто мы ужинаем  в церкви,  и с нами
Бог.  И еще - радостные слова: "чаю  Воскресения мертвых"! Недавно я  думал,
что  это там дают мертвым по воскресеньям  чаю, и с булочками, как нам.  Вот
глупый! И  еще нравится  новое слово  "целому-дрие", - будто  звон слышится?
Другие это слова, не наши: Божьи эт