Антун Шолян
   Рассказы

   Перевод с хорватского Т.Поповой

   Семейный ужин

   Теперь я  уже не только не умею постоять за себя, но даже сбежать да-
леко не могу. Я вижу в этом какой-то опасный упадок жизненных сил,  свя-
занный, вероятно, с возрастом или условиями жизни. И на сей раз мне, как
обычно,  удалось сбежать лишь в уборную. Не подняв с унитаза крышку и не
спустив брюк, я  восседаю  на  престоле  своего  крошечного королевства.
Знаю,  что этим  ничего нельзя решить. Просто так уж у меня повелось - я
привык спасаться  в уборной  от  отчаяния, замешательства и собственного
бессилия. Обычно я выхожу из нее с облегчением, духовным, как другие об-
легчаются физически.
   Но здесь, в этом туалете, облегчения я не почувствовал. Прежде всего,
закрыв за собой дверь, я не мог найти выключатель и вынужден  был  звать
на помощь хозяина, от которого, собственно, и сбежал.
   - Да ты посмотри, Лела, - загрохотал хозяин дома так, что эхо разнес-
лось по всей квартире, - он даже не знает, как зажечь свет!
   Заполнив своими исполинскими телесами проем двери моего  убежища,  он
нажал одну из многочисленных кнопок на распределительном  щите,  который
сгодился бы для небольшого космического корабля; спустя несколько секунд
невидимые мерцающие трубочки озарили рассеянным светом эту санитарно-ги-
гиеническую лабораторию.
   - Прогресс, старина, прогресс! - загоготал он мне прямо в ухо. - Тех-
ника для народа! Ты, видать, отстал, не идешь в ногу со временем. Обрати
внимание: сплошь итальянское оборудование - до последнего крючочка!
   Керамические плитки на полу, облицовка стен и ванны, даже  бачок  для
слива воды - все словно сыпью пестрело маленькими красными цветочками по
белому фону, как будто ванная комната заразилась какой-то неведомой фор-
мы оспой. Холодное неоновое освещение дрожало,  от  цветочков  рябило  в
глазах, и мне пришлось значительно раньше, чем я намеревался,  вернуться
в комнату, где  меня  поджидал  хозяин,  огромный  и  неотвратимый,  как
судьба.
   Он восседал в новом бидермайерском кресле,  высокий,  массивный,  как
утес, между барочным письменным столом и  ампирным  комодом,  прямо  под
хрустальной люстрой. Все эти предметы, да и он сам были слишком громозд-
ки для стандартной комнаты в типовом новом доме. И все было как  с  иго-
лочки новым: и дом, и мебель, и громадный телевизор, и неимоверно  толс-
тые бухарские ковры на полу, и золоченые рамы развешенных по стенам кар-
тин. И только его королевская власть соединяла воедино  всю  эту  разно-
мастную пестроту.
   В своем королевстве он явно ощущал себя куда вольготнее, чем  я  -  в
своем. В одной руке, будто яблоко, он  держал  хрустальный  стаканчик  с
виски, а в другой, подобно жезлу, - сигару марки "Корона", которую окру-
жали ореолы голубого дыма, словно так это было испокон веков.
   Да мне и самому казалось, что испокон веков все было именно так. Роб-
ко, даже раболепно присел я на краешек стула. Величественным  жестом  он
подтолкнул в мою сторону серебряный портсигар и хрустальную  пепельницу,
и они заскользили по полированной глади стола. Но  прежде  чем  подтолк-
нуть, он полюбовался ими, как бы желая подчеркнуть их  несомненную  цен-
ность.
   - Не знаю, что ты думаешь по этому поводу, - сказал он тоном  важного
господина, - но если человек хочет иметь что-то настоящее, что-то  стоя-
щее, тогда, братец ты мой, нет ничего верней серебра и  хрусталя.  Разве
не так, Лела? - крикнул он в сторону кухни. - Разве не так?
   Ответа из кухни не последовало. Прошло уже более часа,  а  мы  ждали,
пока его жена, Лела, с которой мы вместе учились  на  одном  факультете,
готовила, как он сказал, "скромный домашний ужин для старого  товарища".
Он безжалостно истязал меня, Лела из кухни не появлялась, и мне не оста-
валось ничего другого, как время от времени ускользать в уборную, ссыла-
ясь на мочевой пузырь.
   Он заставлял меня угадывать сорт виски, возраст его комода, цену, ко-
торую он заплатил за висящую на стене картину художника-примитивиста.  Я
должен был выносить его объятия, когда, подведя меня к окну, он  показы-
вал свою сверкающую новизной "тачку" среди других "тачек",  припаркован-
ных во дворе.
   Я не мог просто не слушать его. Устремленный на меня взгляд, вопроси-
тельный тон хозяина требовали постоянного восхищения, одобрения, понима-
ния, что ли? Он буквально наседал на меня. Особенно смешно было,  когда,
схватив своими толстыми пальцами какую-нибудь мелкую вещичку -  серебря-
ные щипчики для льда или зажигалку Dunhill, он совал мне  их  прямо  под
нос.
   И в то же время нельзя сказать, чтобы человек этот был  тупым,  заев-
шимся выскочкой. Он, как и прежде, считался кем-то значительным,  этакой
гранитной глыбой, на которой покоятся основы общества. О нем всё еще пи-
сали в газетах, как тогда, когда он прославился как первый  рабочий  па-
рень с завода паровых котлов, окончивший юридический факультет. И руки у
него были, как и тогда, - большие, узловатые рабочие руки.  Правда,  те-
перь они стали белее и приобрели мягкость, так что кто-нибудь мог  бы  к
ним и приложиться. Да и весь он излучал царственное величие.
   И надо же случиться, что после многих лет, когда мне и в голову бы не
пришло, что мы можем встретиться, я столкнулся с  ним  на  набережной  в
Сплите. Можно подумать, что я специально летел из Загреба в Сплит, чтобы
его увидеть! Или что он, подобно какой-то неистребимой амебе, размножил-
ся, запрудив все окрестные города, и повсюду поджидал меня, как  судьба!
Временами мне казалось, что он - плод моего собственного  партеногенеза.
Ведь мы сами постепенно засоряем землю своим прошлым.
   Во всяком случае, как когда-то, встреча с ним сама по себе была malum
omen, предвестием несчастья. Я понимал, что надо срочно смываться. Но он
уже на всю набережную оповестил, что встретил  старого  товарища;  пихая
меня локтями, похлопывая по спине, он буквально  толкал  меня  к  своему
гостеприимному дому. Люди недоуменно оглядывались, не понимая, что перед
ними - сердечная встреча или задержание. Пока я ломал голову, как бы  от
него отделаться, он уже окончательно меня заарканил и, так сказать, теп-
леньким затащил на этот ужин. Скромный, домашний.
   Я, как обычно, сдался, отступил перед ним, безропотно подчинился  то-
му, что мне было уготовано. А может, сбежать было нельзя:  с  некоторыми
людьми нам предназначено не расставаться всю жизнь, как бы редко  мы  ни
встречались. Это проблема поколений. Может, вообще нельзя сбежать дальше
спасительного сортира. Известно, что у человека  в  некоторых  ситуациях
сами по себе штаны спадают, а побежишь, будут только мешать  и  путаться
между ногами.
   Мы действительно с ним редко встречались, но всегда в какие-то  пере-
ломные моменты. И переламывались эти моменты всегда на моей спине, а пе-
реламывающей силой всегда выступал он. Он всегда ходил в одном и том  же
мятом пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом и вечно с разных  возвы-
шений гремел о чем-то в микрофон, а я в тех же  самых  залах  заседаний,
кинозалах и аудиториях сидел где-нибудь  в  уголке,  затерявшийся  среди
масс, и с трепетом ожидал, когда  гром  его  риторики  прогремит  непос-
редственно надо мной.
   И гром обязательно гремел прямо над моей головой. Я помню, как еще  в
гимназии, когда мы были мало знакомы, он на каком-то собрании  обрушился
на меня с такими филиппиками, что я в момент  вылетел  из  школы.  Забыл
уже, за какие грехи вылетел: впрочем, наверняка за то, что теперь греха-
ми не считается! Грехов нет, а грешники  остались.  Похоже,  уже  тогда,
авансом на все последующие времена, он собственнолично сочинил мою  мел-
кобуржуазную биографию, которая меня, нет, которую я  буду  сопровождать
всю свою жизнь, и, пожалуй, сейчас я взялся за его жизнеописание  только
для того, чтобы восстановить справедливость.
   Но ему мало было вытолкнуть меня в жизнь с  соответствующей  характе-
ристикой, он не отставал от меня и потом. На строительстве  электростан-
ции, где я вкалывал, чтобы заработать себе право продолжить учебу, он  в
один прекрасный день появился в кожаном пальто и сразу  же  назвал  меня
очковтирателем, прогульщиком. Действительно, я однажды прогулял (в эпоху
созидания и обновления меня засекли в кукурузе с одной девушкой в разгар
рабочего дня), но так там прогуливали все; однако один я, лично,  сполна
оплатил его остроумие оратора: "Не потерпим донжуанов  на  строительстве
плотины!"
   На юридический мы поступили одновременно. Я не замечал, чтобы он осо-
бенно усердствовал в учении, но его фотографии часто помещались в  газе-
тах, и таким образом мое любопытство в отношении его  персоны  полностью
удовлетворялось.
   Само собой разумеется, как только проводилось какое-то бурное  собра-
ние, на котором кого-нибудь прорабатывали и изгоняли или хотя бы  просто
велись дискуссии на всякие острые темы, когда  надо  было  определиться,
занять принципиальную позицию, он тут же возникал  "как  мимолетное  ви-
денье" и уже с порога, не дойдя до стола, палил по мне, точно все время,
пока мы не виделись, только к этому и готовился. Я был и буржуем, и про-
западным элементом, и политиканом, и критиканом. Он не отрицал лишь моих
профессиональных способностей, но подчеркивал, что я -  "специалист  для
мелкобуржуазных элементов" и к тому  же  страдаю  "мелкособственническим
стяжательством". Естественно, и я, да и он, наверное, понимали, что  все
это пустые слова: у меня в кармане не было ни гроша, а ему  вообще  было
наплевать, есть у меня он или нет. Но кто тогда думал, что от слова  за-
висит чья-то судьба!
   И так постепенно, хотя я уже стал, так сказать, вариться в  собствен-
ном соку, пар, вечно клубящийся над его котелком, в котором он заваривал
кашу, видимо, только для меня, окутал нас обоих, объединил и даже  сбли-
зил. Для меня любое собрание теряло смысл, если он не  присутствовал  на
нем. На совещаниях мы сердечно махали друг другу: он - из президиума,  я
- из зала. Казалось, и ему не терпелось меня встретить, как хорошо  зна-
комого и очень удобного врага. Мы привыкли друг к другу, а иногда  могли
даже и погулять вместе, и подискутировать об "исторической  необходимос-
ти" или "объективном взгляде на действительность". Мы только что не  по-
роднились.
   Особенно мы сблизились, когда он начал ухаживать за Лелой,  одной  из
пяти девушек на нашем курсе (юридический, несмотря на равноправие полов,
оставался весьма однородным), за девушкой истинно буржуазного  происхож-
дения и буржуазных наклонностей - мы, остальные, буржуазные замашки про-
являли только на публичных сборищах, -  за  девушкой,  на  которую  и  я
(впрочем, как и большинство на нашем курсе)  положил  глаз  и  из-за  ее
признанной всеми красоты, а отчасти и из-за оставшихся крох от ее буржу-
азного прошлого (дом на Новаковой  улице,  богатая  тетка  в  Америке  и
что-то там еще).
   Я говорю - "положил глаз", но мой глаз не обладал  разящей  силой,  а
характер у меня был переменчивый. Я ухаживал за многими  девицами,  а  с
Лелой постоянно спорил. Надо признаться, помимо всего прочего  она  была
не глупа. Эмансипированная. Интеллектуалка.  Мечтала  о  дипломатической
карьере, специализировалась по международному праву. Но уже тогда  прек-
расно понимала, что буржуазное происхождение не  даст  ей  продвинуться.
"За иностранца выйти замуж мне не удастся, найти его непросто, -  объяс-
няла Лела свой внезапный интерес к тому, кто когда-то занимался паровыми
котлами, - а без поддержки такого человека я ничего не добьюсь, это ясно
как день. Да, впрочем, он не так уже и плох. Не лишен амбиций, хочет че-
го-то достичь".
   До конца она мне все так и не успела объяснить  -  студенческие  годы
пролетели как миг. И эта пара, каждый из которой мечтал  стать  в  жизни
чем-то, исчезла из моего поля зрения. Прошло  десять-пятнадцать  лет.  И
сейчас на то, что происходило вокруг них, и на них обоих я  смотрел  уже
совсем другими глазами - не такими безгрешными  и  не  такими  сентимен-
тальными. Его фотографии, как и прежде, появлялись в газетах. Газеты ме-
няли названия, фотографии оставались те же. Он и дальше  продолжал  меня
преследовать, теперь чаще косвенно. Вероятно, сам не понимал, что  прес-
ледует: изредка вспоминая обо мне, он уже был уверен, что  я  изменился,
поумнел.
   Для него, как и прежде, это были только слова,  и  поэтому,  встретив
меня после стольких лет в другом городе, уже в другом положении, он, па-
мятуя наше прежнее братство во вражде, бросился ко мне шумно и сердечно,
как к старому товарищу, затащил к себе в дом ("Ты только посмотри, Лела,
кого я привел!") и начал лапать своими ручищами, поить виски  и  предла-
гать сигары. Лела поздоровалась с куда меньшим жаром и сразу  же  удали-
лась в кухню, откуда и не появлялась до сих пор.
   - Ну, рассказывай - где ты, что ты? - он никак не мог оставить в  по-
кое мои плечи. - Частная практика, говоришь? Значит, зашибаешь деньгу?
   - Только теоретически, - ответил я.
   - Эх, Загреб, Загреб! - вздохнул он. - А мы, видишь,  так,  попросту,
провинциально. Я очень рад, что ты не ввязался в эту последнюю  бучу,  -
он посмотрел на меня внимательнее и серьезнее. - Или, может,  я  что-ни-
будь пропустил в газетах?
   - О таких, как я, в газетах не пишут, - сказал я.
   - Нынче о какой только шушере не пишут. Ну, я очень рад! Я знаю,  что
в душе ты не такой! Но сам понимаешь - всякое бывает! Куда жиды, туда  и
велосипедисты.
   - Велосипедисты?
   - Ты что, не помнишь этого анекдота? О еврее, который  бежит,  потому
что услышал, будто хватают жидов и велосипедистов?  Не  помнишь?  А  его
спрашивают: "Ладно, а почему арестовывают велосипедистов?" - "Вот потому
и бегу, - отвечает, - что никто не спрашивает, почему хватают жидов!"
   Он загоготал так громко, что картины чуть не попадали  со  стен.  Мне
хотелось ему сказать, что при моем характере я всегда  как-то  соотносил
себя с евреями, кем бы в данный момент они ни  были,  но  не  смог  дож-
даться, когда он отсмеется.
   И толи от того, что я молчал, или за недостатком других общих и нейт-
ральных тем для разговора, он заговорил о сортах виски и стилях  мебели;
я уже было начал привыкать к подсчету кубометров земли и древесины, ког-
да он перешел на автомобили.
   Не поймешь! Может, он хотел уловить отблеск излучаемого им нового си-
яния в моих мелкобуржуазных глазах. Может, хотел узнать, что такой  спе-
циалист по мелкобуржуазному благополучию, как я, думает о его  процвета-
нии. Может, просто хотел покрасоваться перед своим старым знакомым.  Все
может быть. Но мне казалось, что ему не терпится услышать  из  моих  уст
слова одобрения, признания, похвалы. Ждал похвалы? Как школьник,  закон-
чивший школу, добившийся всего в жизни сам. Признания? Будто накопленное
им барахло свидетельствовало о наступлении того светлого будущего, к ко-
торому мы оба стремились.
   И вдруг я осознал, что прежде, когда он нападал на меня, он был  уве-
рен, что именно все это представляло для меня единственную ценность, что
только отсутствие у меня всего этого - источник моего раздражения,  неу-
довлетворенности, критиканства, "отступничества". В то время как он выс-
тупал проповедником самоотречения и жертвенности - а в те  годы  все  мы
волей-неволей жертвовали собой и отказывали себе во всем, - ему,  должно
быть, казалось, что я протестую потому, что у меня нет машины,  или  что
мне не хватает шоколада и апельсинов, или что я хочу владеть чем-то, че-
го ни у кого нет и быть не может. Что нет  у  меня  терпения  дожидаться
светлого будущего.
   И я понял, что вопросы, которые он задал мне еще на берегу, по дороге
к нему домой, имели более глубокую подоплеку, чем просто интерес к жизни
знакомого, с которым давно не виделся.
   - У тебя в Загребе  хорошая  квартира?  На  Драшковичевой,  говоришь?
Драшковичева - это неплохо, - заключил он.  Затем,  помолчав:  -  Машина
есть? Бог с ней, это, конечно, никакая не марка, но бегает - и ладно.  А
налог? Платишь налог? Ясно! В общем, живешь нормально. Так ведь?
   Когда я положительно ответил на все его вопросы  и  даже  подтвердил,
что живу нормально, он переменил тон на еще  более  свойский.  Вероятно,
почувствовал, что подготовил почву для последующего монолога.
   - Конечно, как бы ты ни презирал материальную базу, - излагал он свою
теорию, указывая мне дорогу в лабиринте улиц, - но нужно идти в ногу  со
временем. Жизненный уровень нашего народа растет на глазах. И я рад, что
ты не плачешься и не прибедняешься. Любим мы жаловаться на  бедность.  А
сам видишь - все не так уж и плохо. Eppure, - ты  сам  признаешь,  -  si
muove. Главное, чтобы человек был доволен тем, что имеет.
   И вот уже целый час он изводит меня своими достижениями в сфере  рос-
кошной жизни: показывает мне свой водонепроницаемый  Rollex,  заставляет
жать на кнопки кондиционера. У меня уже потемнело в глазах от  мелькания
черной этикетки на бутылке с виски, которого мы изрядно налакались. А он
явно перебрал лишнего: светлое будущее для него уже наступило. Хотя и  с
черной этикеткой. Земной рай был совсем рядом - протяни только руку. Па-
узы, когда он замолкал, чтобы выслушать мое одобрение,  становились  все
реже, все короче, а опись его имущества - все детальнее. Не скажу, что и
я был совсем трезвым, но алкоголь усиливал мою подавленность  и  чувство
затаенной обиды. Нет, меня оскорбляло не то, что он вот так, без  всяких
объяснений перешагнул через все, что между нами когда-то было, словно от
того уже ничего не осталось, словно наше братство с годами утратило свой
враждебный характер и только укрепилось и упрочилось. С этим  бы  я  еще
смирился: я не злопамятный, легко прощаю, могу  даже  подставить  другую
щеку, если надо. Но меня вдруг осенило, что он с самого  начала  обвинял
меня в моей якобы жажде иметь то, чем сегодня обладает он. Что уже тогда
он сам именно этого хотел: только этого, и ничего больше.  Он  с  самого
начала говорил от лица этой вот керамики и кондиционеров; приписывал мне
обнаруженную в самом себе болезнь. Но то, что для него  означало  росток
светлого будущего, во мне жило лишь как пережиток прошлого.  Именно  так
он все это себе представлял. На этом и зиждилось наше  братство.  Только
теперь требовалось его подтвердить.
   В дверях появилась Лела. По ее виду нельзя было заключить, слышала ли
она что-нибудь из нашего разговора. Она вошла опустив глаза и явно избе-
гая встретиться со мной взглядом: конечно, это  можно  было  отнести  за
счет новой манеры ее поведения. Королевским жестом хозяин пригласил меня
к столу, не преминув еще раз потрепать по плечу, как и подобает  старому
другу, - дань прошлым временам.
   - Давай-давай, старик, вот и  легкий  ужин.  Знаешь,  так,  запросто,
по-домашнему! Ты, браток, свалился сюда как снег на  голову,  мог  бы  и
предупредить!
   Целая гора тарелок и я уставились друг на друга. Розовые рачки  пома-
хивали мне усиками, блаженствуя в теплом соусе. Кусочки молочного  поро-
сенка застенчиво выглядывали из зелени  ("Нет  дичинки  вкуснее  свинин-
ки!"). Наконец, лоснящиеся блинчики с пылу с жару приумножали блеск  се-
ребряных подсвечников. Мы пили не просто вина, а вина особые, из погреба
такого-то и такого-то дядюшки-винодела, специально приготовляемые и пос-
тавляемые к этому столу.
   Во главе стола восседал он, здоровенный, как кряж, хозяин в своем до-
ме, каждым своим глотком подтверждая его величие и  несокрушимость.  Это
звучит несколько неучтиво, но надо сказать, что он  к  тому  же  чавкал,
вдохновенно чавкал, потел, говорил с набитым ртом, громко, безостановоч-
но, заглушая все звуки вокруг. Он непрерывно подливал в мой бокал и вре-
мя от времени, словно кувалдой, дубасил меня по плечу своей ручищей.
   - Конечно, старина, мы, наше поколение, не воевали, но тем  не  менее
тоже боролись. Да еще как. Наше время было непростое, сколько разных пе-
режитков! Так что и мы кое-что заслужили...