Бернард Шоу.
    Человек и сверхчеловек


     Комедия с философией
     1901-1903


     MAN AND SUPERM.
     Перевод Е. Калашниковой
     ПОСВЯТИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНИЕ АРТУРУ БИНГЭМУ УОКЛИ
     Перевод В. Паперно
     Полн. собр. пьес в 6-и т. Т.2 - Л.: Искусство, 1979.
     OCR Гуцев В.Н.



ПОСВЯТИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНИЕ АРТУРУ БИНГЭМУ УОКЛИ

Мой дорогой Уокли!
     Вы как-то спросили, отчего я не написал пьесы о Дон Жуане.  Эту  тяжкую
ответственность Вы взяли на себя с таким легкомыслием, что, наверное, успели
уже позабыть о своем вопросе; настал, однако, час  расплаты:  вот  Вам  Ваша
пьеса! Говорю "Ваша" потому, что qui facit per  alium  facit  per  se.  [Кто
делает чужими руками - делает сам (лат.)] Прибыль от нее  досталась  мне,  и
труд  в  нее  вкладывать  пришлось  тоже   мне;   а   вот   оправдывать   ее
нравственность, ее  манеры,  ее  философию  и  ее  воздействие  на  молодежь
придется Вам. Вы были уже в зрелом возрасте, когда подали мне эту  идею;  Вы
знали, с кем имеете дело. Прошло почти пятнадцать лет с того дня, когда  мы,
близнецы-первооткрыватели  Нового  Журнализма  того  времени,  спеленутые  в
новенькие листы одной и той же газеты, начали новую эпоху  в  театральной  и
оперной критике: превратили ее в  повод  для  пропаганды  своих  собственных
взглядов на жизнь. Посему Вы не можете сослаться на незнание силы,  пущенной
Вами в ход. Вы желали, чтобы я эпатировал буржуа, и недовольного мною буржуа
я отныне буду направлять к Вам как к ответственному лицу.
     Предупреждаю:  ежели  Вы  вздумаете  отречься  от  ответственности,   я
заподозрю, что Вы сочли мою пьесу чересчур пристойной.  Эти  пятнадцать  лет
сделали меня старше и  серьезнее.  В  Вас  я  не  замечаю  той  же  уместной
перемены. Ваши легкомыслие и отвага очень похожи  на  любовь  и  радость,  о
которых Дездемона молит небо; они все растут и растут - с каждым днем  Вашей
жизни.   Какой-нибудь   журнальчик-первооткрыватель   теперь   не   решается
связываться с Вами; лишь одна газета - величавая "Таймс" - сейчас  настолько
выше подозрений, что может себе позволить выступать Вашей  дуэньей;  и  даже
"Таймс" должна благодарить судьбу за то, что новые пьесы ставятся не  каждый
день,  ибо  после  театральных  премьер  серьезность   "Таймс"   оказывается
скомпрометированной, пошлость ее сменяется блеском эпиграмм, напыщенность  -
остроумием, чопорность - изяществом и даже благовоспитанность - озорством, и
все это из-за рецензий, которые традиции газеты не позволяют Вам подписать и
в экстравагантнейшем стиле подпись Ваша все же явно читается между строк.
     Не исключаю, что это предзнаменование революции. Во Франции XVIII  века
конец стал виден, когда, покупая Энциклопедию, читатель находил в ней Дидро.
Когда я покупаю "Таймс" и нахожу там Вас, мой пророческий слух  слышит,  как
плотники сколачивают эшафоты XX века.
     Впрочем, теперь я озабочен не этим. Вопрос сейчас в том, не  будете  ли
Вы разочарованы пьесой о Дон  Жуане,  в  которой  ни  одно  из  тысячи  трех
приключений этого героя не выносится на сцену? Прошу Вас,  не  гневайтесь  -
позвольте мне объясниться. Вы возразите, что я только этим и занимаюсь и что
мои так называемые пьесы - это одни сплошные объяснения. Но ведь  не  можете
Вы  рассчитывать,  что  я  стану  подражать  Вам   -   Вашим   необъяснимым,
эксцентричным, вздорным причудам. Вам придется принимать меня таким, каков я
есть, - разумным, терпеливым, последовательным, трудолюбивым, всегда готовым
извиниться - человеком с темпераментом школьного учителя и интересами  члена
приходского  совета.  Свойственная  мне  ловкость  литератора,   забавляющая
британскую публику, маскирует мой характер; тем не  менее  характер  у  меня
имеется, и крепкий, как кирпичная  кладка.  Имеется  и  совесть,  а  совести
всегда очень хочется объясниться. Вы же, напротив,  считаете,  что  мужчина,
говорящий о своей совести, подобен женщине, говорящей  о  своей  скромности.
Единственная моральная сила, которую Вы изволите демонстрировать,  это  сила
Вашего остроумия; единственное требование, которое  публично  выдвигает  Ваш
артистический темперамент, жаждущий  симметрии,  это  требование  изящества,
стиля,  грации,  благородства  и  чистоты,  которую  Вы  ставите   рядом   с
благочестием, а может быть и  выше  оного.  А  моя  совесть  сродни  совести
проповедника: мне  неприятно  видеть,  что  люди  уютно  устроились,  когда,
по-моему, они должны чувствовать себя неуютно, и я настойчиво  заставляю  их
думать, чтобы они осознали свою греховность. Нравятся Вам мои проповеди  или
нет, извольте их выслушать. Право же, я тут не властен что-либо изменить.
     В предисловии к своим "Пьесам для пуритан" я  объяснял  затруднительное
положение,  в  которое  попала  современная  английская   драматургия.   Она
вынуждена  иметь  дело  с  историями,  основанными  почти  исключительно  на
влечении полов, и при этом не имеет права демонстрировать  проявления  этого
влечения или хотя бы говорить о его природе. Подав мне идею написать пьесу о
Дон Жуане, Вы бросили мне как драматургу вызов. Вызов Ваш я  принял,  потому
что он достаточно серьезен, - ведь если поразмыслить, у нас  сколько  угодно
драм с героями и героинями, которые влюблены и, следовательно, к концу пьесы
должны пожениться или  погибнуть,  а  также  драм  о  людях,  чьи  отношения
осложнены законами о браке, да есть еще и более рискованные пьесы, торгующие
традиционным представлением, что незаконные связи одновременно и порочны,  и
восхитительны. Но мы так и не имеем современных английских пьес,  в  которых
взаимное влечение полов было бы  главной  пружиной  сюжета.  Вот  почему  мы
упорно требуем красивых актеров и актрис, и этим отличаемся от других стран,
которые наш друг Уильям Арчер, укоряющий нас в ребячливости,  ставит  нам  в
пример: вот, мол, серьезный театр. Тамошняя  Джульетта  или  Изольда  нам  в
матери годится, а Ромео или Тристан годится нам в отцы. Английская актриса -
дело совсем другое. Героине, которую она играет, не разрешается  говорить  о
самой основе отношений между  мужчиной  и  женщиной;  вся  ее  романтическая
болтовня о книжной любви, все ее чисто юридические  дилеммы  -  женится  или
"бросит"?- проходят мимо  наших  сердец  и  волнуют  лишь  наши  умы.  Чтобы
утешиться, зрителю надо только поглядеть на актрису,  что  мы  и  делаем,  и
красота актрисы утоляет наши голодные эмоции. Бывает, мы  невежливо  ворчим,
что игра сей  дамы  куда  менее  совершенна,  чем  ее  внешность.  Но  когда
драматургия только  с  виду  занята  проблемами  секса,  а  на  деле  лишена
сексуального начала, внешняя красота нужнее, чем сценическое мастерство.
     Позволю себе развить эту идею подробнее, поскольку Вы достаточно умны и
не поднимете шутовских воплей, не обвините меня в  парадоксальности,  оттого
что я беру трость за рукоять, вместо того чтобы ухватиться по ошибке  за  ее
пятку. Отчего наши редкие попытки вынести на  сцену  проблемы  земной  любви
рождают отвратительные, убогие пьесы,  и  даже  те,  кто  твердо  убежден  в
необходимости  открытого  обсуждения  вопросов   секса,   не   в   состоянии
притворяться, будто эти безрадостные попытки оздоровить общество  доставляют
им удовольствие? Не оттого ли, что по  существу  эти  пьесы  начисто  лишены
сексуального элемента?
     Какова обычная схема таких  пьес?  Некая  женщина  когда-то  в  прошлом
вынуждена  была  преступить  закон,  управляющий  взаимоотношениями   полов.
Впоследствии некий мужчина влюбляется в нее или на ней женится и  тем  самым
преступает обычай относиться к такой  женщине  с  неодобрением.  Разумеется,
конфликт между личностью и законом или обычаем можно положить в основу пьесы
с таким же успехом, как  любой  другой  конфликт;  но  это  конфликты  чисто
юридические; а между тем скрытые взаимоотношения между мужчиной  и  женщиной
интересуют нас гораздо больше, чем их взаимоотношения с официальным судом  и
неофициальным судилищем кумушек; и оттого у нас появляется ощущение, что все
это фальшиво, узко, несерьезно, поверхностно, неприятно,  пусто,  ничему  не
учит и  не  очень-то  развлекает,  -  ощущение,  которое  Вы  так  же  часто
испытываете в театрах, как испытывал его я, когда тоже посещал эти  неуютные
помещения и обнаруживал, что наши  модные  драматурги  настроены  -  как  им
кажется - помериться силами с Ибсеном.
     По-видимому, когда Вы просили у меня пьесу о Дон Жуане, Вы хотели вовсе
не такого. Такого никто не  хочет:  успех,  который  подобные  пьесы  иногда
имеют, объясняется наличием в них элемента традиционной мелодрамы, к которой
инстинктивно прибегает популярный автор, спасаясь от  провала.  Но  чего  Вы
хотели? Из-за Вашей несчастной  привычки  (теперь,  надеюсь,  Вы  чувствуете
проистекающие  от  нее  неудобства)  избегать  разъяснений,   мне   пришлось
докапываться до этого самому. Прежде всего мне пришлось задать себе  вопрос:
что такое  Дон  Жуан?  В  вульгарном  представлении  -  распутник.  Но  Ваша
неприязнь  к  вульгарному  столь  велика,   что   граничит   с   недостатком
(многосторонность личности невозможна без некоторой доли грубости);  к  тому
же, если даже Вам и захотелось бы чего-нибудь вульгарного, то этой  пищи  Вы
предостаточно добудете из обычных источников, не  беспокоя  меня.  Так  что,
по-видимому, Вы требовали Дон Жуана в философском смысле.
     В философском представлении Дон Жуан - это человек, который превосходно
умеет различать добро и зло и тем не  менее  подчиняется  своим  инстинктам,
пренебрегая и писаными, и неписаными законами, и  светскими,  и  церковными;
вот он и вызывает горячую симпатию наших непокорных  инстинктов  (им  лестен
блеск, которым Дон Жуан их наделяет), хотя и вступает в роковой  конфликт  с
существующими в  обществе  установлениями;  ему  приходится  защищаться  при
помощи мошенничества и физической  силы  -  столь  же  беззастенчиво,  сколь
фермер защищает свой урожай от грызунов. Первый  Дон  Жуан,  изобретенный  в
начале XVI века испанским монахом, был - в соответствии  со  взглядами  того
времени  -  представлен  врагом  господа  бога;  приближение  гнева  господа
чувствуется на протяжении всей драмы, с каждой минутой становясь  все  более
грозным. Мы не волнуемся за Дон Жуана при появлении его мелких  противников:
он легко ускользает от властей, и мирских, и духовных; а  когда  возмущенный
отец пытается своими силами - при помощи меча - добиться удовлетворения, Дон
Жуан без труда его убивает. И только  когда  убиенный  отец  возвращается  с
небес в роли посланника божьего, приняв облик своей собственной статуи,  ему
удается взять верх над убийцей и ввергнуть его в ад. Мораль тут  монашеская:
раскайся и исправься ныне, ибо завтра может быть слишком  поздно.  Только  в
этом  последнем  вопросе  Дон  Жуан  и  проявляет  скептицизм:  в   конечную
неизбежность адских мук он искренне верит, а идет на риск лишь  потому,  что
ему, человеку молодому,  кажется,  что  времени  в  запасе  предостаточно  и
раскаяние можно отложить, а пока - позабавиться вдосталь.
     Но урок, который вознамерился преподать миру автор, редко  совпадает  с
уроком, который миру угодно извлечь из его труда. Привлекает и восхищает нас
в El Burlador  de  Sevilla  [Севильский  озорник  (исп.)]  вовсе  не  призыв
немедленно раскаяться, а  героизм  смельчака,  отважившегося  бросить  вызов
господу богу. От  Прометея  до  моего  собственного  Ученика  дьявола  такие
смельчаки всегда становились  любимцами  публики.  Дон  Жуан  стал  всеобщим
любимцем, и мир уже не мог допустить, чтобы он подвергся  адским  мукам.  Во
втором варианте пьесы мир сентиментально примирил его  с  господом  и  целое
столетие требовал его канонизации, то  есть  обращался  с  Дон  Жуаном,  как
английские журналисты  обращались  с  Панчем,  этим  комическим  противником
богов. Дон Жуан Мольера - такой же нераскаявшийся грешник,  как  и  исходный
Дон Жуан, но по части набожности ему далеко до оригинала.  Правда,  он  тоже
предполагает раскаяться; но как он об этом говорит! "Oui, ma  foi!  il  faut
s'amender. Encore vingt  ou  trente  ans  de  cette  vie-ci,  et  puis  nous
songerons a nous". [- Ей-богу, надо исправиться. Еще  лет  двадцать-тридцать
поживем так, а потом и о душе подумаем (франц.)]
     Следующий после Мольера  -  маэстро-чародей,  гений  и  любимец  гениев
Моцарт, раскрывший дух героя в волшебных гармониях, сказочных звучаниях и  в
ликовании скачущих ритмов, похожих на летние молнии. Тут свобода в  любви  и
морали изысканно насмешничает  над  рабским  подчинением  и  интригует  нас,
привлекает, искушает, и непонятно каким образом  поднимает  героя  вместе  с
враждебной ему статуей в сферы возвышенного, а жеманную дочь и ее чванливого
возлюбленного - оставляет на посудной полке - пусть живут себе  праведно  до
скончания века.
     После этих вполне законченных  произведений  байроновский  фрагмент  не
представляет интереса с  точки  зрения  философской  интерпретации.  В  этом
смысле путешествующие распутники ничем не интереснее, чем матрос, у которого
жена в каждом порту, а герой Байрона -  это,  в  конце  концов,  всего  лишь
путешествующий распутник. К тому же  он  глуп:  он  не  говорит  о  себе  со
Сганарелем-Лепорелло или с отцами и братьями своих любовниц;  в  отличие  от
Казановы, он далее не рассказывает своей биографии.  По  сути  дела,  он  не
настоящий Дон Жуан, ибо враг господа бога из него такой же,  как  из  любого
романтического повесы и искателя приключений. Будь мы с Вами на его месте  -
и в его возрасте, - мы тоже, может быть, пошли бы его путем; разве что  Ваша
разборчивость спасла бы Вас от императрицы Екатерины. К философии Байрон был
склонен так же мало, как Петр Великий. Оба  они  принадлежали  к  редкому  и
полезному,   но   малоинтересному   типу   энергичного   гения,    лишенного
предрассудков и суеверий, свойственных его  современникам.  Происходящая  от
этого свобода мысли, не  контролируемой  совестью,  сделала  Байрона  поэтом
более смелым, чем Вордсворт, а Петра - царем более смелым,  чем  Георг  III.
Но, поскольку их исключительность объяснялась  не  наличием,  а  отсутствием
определенных качеств, она не помешала Петру оказаться чудовищным негодяем  и
сущим трусом и не помогла Байрону стать религиозной силой,  подобной  Шелли.
Так что байроновский Дон Жуан не в счет.  Последний  настоящий  Дон  Жуан  -
моцартовский, ибо к тому времени, когда он  достиг  совершеннолетия,  из-под
пера Гете вышел кузен Дон Жуана - Фауст, который занял его место и продолжил
его борьбу и его примирение с богами, но уже не в любовных играх, а в  таких
вопросах, как политика,  искусство,  проекты  поднятия  континентов  со  дна
морского и признание принципа вечной женственности во вселенной. Фауст  Гете
и Дон Жуан Моцарта - вот последнее слово XVIII века о нашем  предмете.  И  к
тому времени, когда учтивые критики XIX века, игнорируя Уильяма Блейка с тем
же легкомыслием, с каким в XVIII веке  игнорировали  Хогарта,  а  в  XVII  -
Беньяна, миновали период Диккенса -  Маколея,  Дюма  -  Гизо  и  Стендаля  -
Мередита - Тургенева и добрались до философских сочинений таких авторов, как
Ибсен и Толстой, Дон Жуан сменил пол и превратился в  Донну  Хуану,  которая
вырвалась из Кукольного дома и, не довольствуясь ролью статистки в моралите,
решительно превратилась в личность.
     И вот в начале XX века Вы, как ни в чем не бывало, просите у меня пьесы
о Дон Жуане. Однако из приведенного выше обзора Вы видите,  что  для  нас  с
Вами Дон Жуан устарел по меньшей мере сто лет назад; а  что  касается  менее
начитанной широкой публики, пребывающей все еще в XVIII веке, то ведь  к  ее
услугам Мольер и Моцарт,  превзойти  которых  нам,  смертным,  не  дано.  Вы
подняли бы меня на смех, если бы я принялся описывать - в  наше-то  время  -
привидения,  дуэли  и  "женственных"  женщин.  Что  касается   обыкновенного
распутства, то Вы же первый мне напомните, что Мольеров "Каменный  гость"  -
пьеса не для искателей любовных приключений и  что  даже  один  такт  томной
сентиментальности Гуно или Бизе показался бы  отвратительной  распущенностью
на фоне моцартовского "Дон Жуана". Даже более или менее отвлеченные  пассажи
пьесы о Дон Жуане настолько обветшали,  что  непригодны  к  употреблению:  к
примеру,  сверхъестественный  противник  Дон  Жуана  швырял   отказывающихся
раскаяться грешников в озера  пылающей  серы,  где  их  подвергали  мучениям
рогатые и хвостатые дьяволы. От этого противника - и от этой идеи  раскаяния
- много ли осталось такого, что я мог бы употребить в посвященной Вам пьесе?
С другой стороны, мещанское общественное мнение,  которое  едва  ли  замечал
испанский аристократ  во  времена  первого  Дон  Жуана,  сейчас  торжествует
повсеместно. Цивилизованное общество - это огромная армия буржуа; аристократ
теперь просто  не  решится  шокировать  зеленщика.  Женщины  -  "marchesane,
principesse,  cameriere,  cittadine"   [Маркграфини,   княгини,   горничные,
горожанки (итал.)] и прочие - стали также опасны: слабый пол теперь силен  и
агрессивен. Когда женщин обижают, они уже не собираются в жалкие  группки  и
не поют "Protegga il giusto cielo" [Защити нас, праведное небо (итал.)]: они
хватают грозное оружие, юридическое и социальное, и наносят  ответный  удар.
Одного неосторожного поступка достаточно, чтобы погубить политическую партию
или служебную карьеру. Если к Вашему столу явятся все статуи Лондона, то при
всем их уродстве это не так страшно, как если Донна Эльвира притянет  Вас  к
суду Нонконформистской Совести. Быть преданным анафеме  сейчас  стало  почти
так же страшно, как в X веке.
     И вот мужчина, в отличие от Дон Жуана, уже не  выходит  победителем  из
дуэли со слабым полом. Да и неизвестно, удавалось ли это  ему  когда-нибудь;
во всяком случае, становится все более  очевидно,  что  по  замыслу  природы
главенствующее положение тут занимает  женщина.  Что  касается  того,  чтобы
оттаскать Нонконформистскую Совесть за бороду, как Дон Жуан дергал за бороду
статую  Командора  в  обители  Св.  Франциска,  то  это  теперь   совершенно
невозможно: осмотрительность или воспитание остановят героя,  будь  он  даже
последний идиот. К тому же за бороду теперь скорее оттаскали бы  Дон  Жуана.
Вопреки опасениям Сганареля, он не только не впал в лицемерие, но неожиданно
извлек некую мораль из своей безнравственности. И чем яснее он  сознает  эту
новую точку зрения, тем лучше понимает свою ответственность. Прежде к  своим
остротам он относился так же  серьезно,  как  я  отношусь  к  иным  остротам
господина У. С.  Гилберта.  Скептицизм  Дон  Жуана,  который  и  раньше  был
невыносим, теперь так окреп, что Дон Жуан уже не может самоутверждаться  при
помощи остроумного нигилизма: дабы не превратиться в полное ничтожество, ему
приходится добиваться признания позитивным путем. Одержанные им  тысяча  три
любовные победы сперва превратились в две недопеченные интрижки, связанные с
долгими  дрязгами  и  унижениями,  а  затем  были  и  вовсе  отброшены   как
недостойные его философского  достоинства  и  компрометирующие  его  недавно
признанное положение основателя школы. Он уже не  притворяется,  что  читает
Овидия, а действительно читает Шопенгауэра и Ницше,  изучает  Вестермарка  и
беспокоится  теперь  не  за  свободу  своих   инстинктов,   а   за   будущее
человечества. Так бесшабашное беспутство Дон Жуана  вслед  за  его  мечом  и
мандолиной отправилось в лавку старьевщика - отошло в разряд анахронизмов  и
суеверий. В нем теперь  больше  от  Гамлета,  нежели  от  Дон  Жуана;  пусть
строчки, вложенные в уста актера с  целью  указать  партеру,  что  Гамлет  -
философ,  по  большей  части  представляют  собой  всего  лишь  благозвучные
банальности и, будучи лишены словесной музыки, скорее подошли  бы  Пекснифу,
все же стоит  только  отделить  подлинного  героя  (косноязычного  тугодума,
которого иногда осеняет вдох