Ирвин Шоу.
    Вечер в Византии

   -----------------------------------------------------------------------
   Irwin Shaw. Evening in Byzantium (1973). Пер. - К.Чугунов.
   Rem: в файле-источнике частично утеряна разметка глав
   -----------------------------------------------------------------------


                                                 Посвящается Салке Виртель



ВСТУПЛЕНИЕ

   Отжившие свой век динозавры, вялые и бессильные, в спортивных  рубашках
от Салки и Кардена, они сидели друг против друга за столиками в просторных
залах, вознесенных над изменчивым морем, и сдавали, и брали карты, как это
делали в славные времена в сыром от  дождя  лесу  на  Западном  побережье,
когда во все времена года их слово было законом и в банках, и в правлениях
компаний, и в  мавританских  особняках,  и  во  французских  виллах,  и  в
английских замках, и в георгианских домах Южной Калифорнии.
   Время от времени звонили телефоны, и из Осло,  Дели,  Парижа,  Берлина,
Нью-Йорка доносились энергичные, почтительные голоса; игроки брали  трубки
и резко отдавали распоряжения, которые в другое время имели  бы  смысл  и,
несомненно, были бы выполнены.
   Изгнанные короли в ежегодном паломничестве, Лиры поневоле с  небольшими
числом неизменивших вассалов, они жили в помпезной - не по чину - роскоши,
они бросали отрывисто: "Джину" или "Ваших  тридцать",  и  чеки  на  тысячи
долларов переходили из рук в  руки.  Иногда  они  вспоминали  доледниковый
период. "Первую работу дал ей я. Семьдесят пять в неделю. Она тогда  спала
с преподавателем дикции в Долине".
   Или: "Он превысил смету  на  два  с  половиной  миллиона,  а  фильм  не
продержался и трех дней, пришлось снимать его с экранов Чикаго.  А  теперь
эти болваны в Нью-Йорке говорят, что он гений. Бред!"
   И они говорили: "Будущее - в кассетах", а самый молодой из  них  -  ему
было пятьдесят восемь - спросил:
   "Какое будущее?"
   И они говорили: "Пики. Удваиваю".
   Внизу, в семи футах над уровнем моря, на  террасе,  открытой  солнцу  и
ветру, упражнялись в беседах мужчины похудощавее и не такие сытые с  виду.
Знаками подзывали носившихся взад и вперед официантов и  требовали  черный
кофе и таблетку аспирина и говорили:
   "Русские в этом году не приедут. Японцы тоже".
   И:
   "Венеции - конец".
   Под юркими облаками, которые то заслоняли, то открывали солнце, сновали
юркие  молодые  люди,  держа  под  мышками  маленьких  львят,  а  в  руках
фотоаппараты "Поляроид", и с улыбкой, какой улыбаются все  зазывалы  мира,
выискивали клиентов. Но на второй  день  уже  никто,  кроме  туристов,  не
интересовался львятами, а беседа текла, и они говорили:  -  Плохи  дела  у
"Фоке". Очень плохи". И: "Хотя у кого они лучше?"
   "Здешний приз стоит миллиона", - говорили они.
   "В Европе", - говорили они.
   "А чем плоха Европа?" - говорили они.
   "Это же типично фестивальный фильм, - говорили они. - На широком экране
он сбора не даст".
   И они говорили: "Что ты пьешь?" И:  "Пойдешь  вечером  на  прием?"  Они
говорили  ни  английском,  французском,   испанском,   немецком,   иврите,
арабском,  португальском,  румынском,  польском,   голландском,   шведском
языках, говорили о сексе, деньгах, успехе, неудачах, обещаниях выполненных
и обещаниях нарушенных. Среди них были честные люди и жулики,  сводники  и
сплетники, а также люди  порядочные.  Одни  были  талантливы,  даже  очень
талантливы, другие - прохвосты и просто  ничтожества.  Там  были  красивые
женщины и прелестные девушки,  интересные  мужчины  и  мужчины  со  свиным
рылом. Непрестанно щелкали фотоаппараты,  и  все  притворялись,  будто  не
замечают, что их фотографируют.
   Там были люди знаменитые в прошлом и  уже  незнаменитые  теперь:  люди,
которые станут знамениты ни будущей неделе или в  будущем  году,  и  люди,
которым суждено умереть  в  безвестности.  Люди,  идущие  вверх,  и  люди,
скользяще вниз; люди, которым успех дастся легко,  и  люди,  несправедливо
оттесненные в сторону.
   Все они были участниками азартной игры без правил; кто-то делал  ставки
весело и беззаботно, кто-то потел от страха.
   В других местах, на других сборищах  ученые  предсказывали,  что  через
пятьдесят лет море, плещущееся у берега перед  террасой,  станет  мертвым,
что нынешние обитатели нашей планеты - вполне возможно, последние, кто ест
омаров и сеет незаряженные семена.
   А были еще и другие места,  где  бросали  бомбы,  целились  по  мишени,
теряли и снова брали  высоты;  где  происходили  наводнения  и  извержения
вулканов; где воевали или  готовились  к  войне,  свергали  правительства,
двигались в похоронных процессиях и шагали в маршах. Но здесь, на террасе,
в весенней Франции, вся жизнь  человечества  на  две  недели  сводилась  к
перфорированным лентам,  пропускаемым  через  кинопроекторы  со  скоростью
девяносто футов в минуту; и надежды и отчаяние, красоту и смерть - все это
возили по городу в плоских круглых блестящих жестяных коробках.
   Самолет  дергался,  пробиваясь  сквозь  черные  толщи  туч.  На  западе
сверкала молния. Таблички с надписью "Пристегните ремни" на  английском  и
французском языках продолжали светиться. Стюардессы не разносили напитков.
Тональность рева моторов изменилась. Пассажиры молчали.
   Высокий мужчина, зажатый в кресле у окна, открыл было журнал  и  тотчас
закрыл его. Дождевые капли оставляли  на  плексигласе  прозрачные,  словно
пальцы призрака, следы.
   Раздался приглушенный взрыв, что-то треснуло.  Вдоль  корпуса  самолета
медленно прокатилась шаровая молния  и  разорвалась  над  крылом.  Самолет
швырнуло в сторону. Двигатели натужно завыли.
   "Как бы хорошо все устроилось, если бы мы сейчас разбились,  -  подумал
высокий человек. - Окончательно и бесповоротно".
   Но самолет выровнялся, вырвался из облаков  к  солнцу.  Дама,  сидевшая
через проход, сказала: "Это уже второй раз в моей жизни.  Можно  подумать,
что меня преследует злой рок". Табло на спинках кресел погасли. Стюардессы
повезли по проходу столик с напитками. Высокий человек  попросил  виски  с
перрье. Он пил с видимым  удовольствием,  прислушиваясь  к  тихому  рокоту
самолета, летевшего на юг высоко над облаками, над самым сердцем Франции.



1

   Чтобы прогнать сон, Крейг принял холодный душ.  Хотя  он  выпил  вчера,
кажется, не так уж много, у него было такое ощущение, точно глаза  его  не
поспевают за движениями головы. Как обычно в таких случаях,  он  дал  себе
слово не прикасаться больше к спиртному.
   Он вытерся полотенцем, но  волосы  не  стал  сушить.  Прохладная  влага
освежала голову. Он накинул просторный белый гостиничный  купальный  халат
из грубой махровой ткани и, пройдя в гостиную своего "люкса",  заказал  по
телефону завтрак. Вчера он пил без конца,  даже  когда  раздевался,  тянул
виски,  и  побросал  одежду  где  попало,  так  что  теперь  его  смокинг,
крахмальная рубашка и галстук грудой лежали на стуле. Стакан  с  недопитым
виски запотел. Бутылка, стоявшая рядом, была не закупорена.
   Он открыл почтовый ящик на двери с внутренней  стороны.  В  нем  лежали
"Нис-матэн" и пакет с письмами, пересланный его секретаршей из  Нью-Йорка.
Письмо от бухгалтера. От адвоката. Конверт из маклерской конторы -  в  нем
месячная биржевая сводка. Он бросил письма на стол не  распечатывая.  Судя
по состоянию дел на бирже,  ничего,  кроме  панических  воплей,  в  сводке
маклера сейчас не найдешь. Бухгалтер, наверно, прислал дурные вести о его,
Крейга, нескончаемой битве  с  Управлением  налогов  и  сборов,  а  письмо
адвоката касается жены. Эти могут подождать. Сейчас еще утро, рано  думать
о маклере, бухгалтере, адвокате и жене.
   Он взглянул  на  первую  страницу  "Нис-матэн".  Телеграфное  агентство
сообщает о переброске  дополнительных  войск  в  Камбоджу.  Рядом  с  этим
сообщением - фотография улыбающейся итальянской актрисы на  террасе  отеля
"Карлтон". Несколько лет назад она получила в Канне приз, но в этом  году,
судя по улыбке, никаких иллюзий не питает. Фотография  президента  Франции
Помпиду  в  Оверне.  Цитируют  его  обращение  к  молчаливому  большинству
французского народа. Президент заверяет, что Франции не грозит революция.
   Крейг бросил "Нис-матэн" на пол и босиком прошелся по белой  с  высоким
потолком комнате, устланной коврами и обставленной во вкусе бывшей русской
аристократии. Выйдя на балкон, он посмотрел  вниз,  на  Средиземное  море,
простирающееся за бульваром Круазетт. Три  американских  десантных  судна,
стоявшие вчера в заливе, ночью ушли. Дул  ветер,  серое  море  пенилось  и
бурлило - все в барашках. Уборщики уже разровняли на пляже песок, вытащили
надувные матрасы и воткнули в песок зонты. Их так и  не  раскрыли,  и  они
вздрагивали от  ветра.  На  берег  с  шипением  набегал  прибой.  Какая-то
отважная толстуха купалась прямо напротив отеля. "В последний раз, когда я
был здесь, - подумал он, - погода была не такая".  В  последний  раз  была
осень,  сезон  уже  кончился.  На  побережье  стояло  индейское  лето,   а
индейцев-то здесь никогда и не бывало. Золотистая дымка,  неяркие  осенние
цветы. Канн он помнил другим -  тогда  вдоль  берега  среди  зелени  садов
стояли розовые и янтарно-желтые особняки, а теперь взморье  обезображивали
крикливые  многоквартирные  дома  с  оранжевыми  и  ярко-синими  навесами,
прикрывающими балконы. Города одержимы страстью к самоуничтожению.
   В дверь постучали.
   - Entrez [войдите (франц.)], - сказал он, не поворачивая  головы  и  не
отрывая глаз от моря. Нет нужды говорить официанту, где поставить  столик.
Крейг прожил здесь уже три дня, и официант знает его привычки.
   Но когда он вернулся в комнату, там оказался не  официант,  а  девушка.
Невысокого роста - пять футов и три, может быть, четыре дюйма, по привычке
прикинул он. На ней была серая  трикотажная  спортивная  рубашка,  слишком
длинная и непомерно  широкая.  Рукава,  рассчитанные,  очевидно,  на  руки
баскетболиста,  она  вздернула,  обнажив  тонкие,  бронзовые   от   загара
запястья. Рубашка, доходившая ей почти до колен,  висела  поверх  измятых,
выцветших джинсов.  Она  была  в  сандалиях.  Длинные  каштановые  волосы,
неровно высветленные солнцем и морем, спутанной гривой падали ей на плечи.
У нее было узкое, с острым подбородком, лицо; огромные солнечные очки,  за
которыми не видно глаз, придавали ему таинственное, совиное выражение.  На
плече у девушки висела  итальянская  кожаная  сумка  с  медными  пряжками,
слишком элегантная для нее. Увидев его, она ссутулилась. У  него  возникло
подозрение, что если он взглянет на ее голые ноги, то обнаружит,  что  она
давно их не мыла - во всяком случае, с мылом.
   "Американка, не иначе", - подумал он. В  нем  говорил  сейчас  шовинизм
наизнанку.
   Он запахнул полы халата. Пояса не было:  халат  не  предназначался  для
приема гостей. При малейшем движении полы разлетались.
   - Я думал, это официант, - сказал он.
   - Я боялась  упустить  вас,  -  сказала  девушка.  Выговор  у  нее  был
американский, только непонятно, из какой части страны.
   Его раздражало, что в комнате такой беспорядок. Раздражало  и  то,  что
эта девица ворвалась к нему, когда он ждал официанта.
   -  Вообще-то  полагается  сначала  звонить  по  телефону,  а  потом  уж
подниматься, - пробурчал он.
   - Я боялась, что вы не захотите меня принять, поэтому и не позвонила.
   "О господи, - подумал он. - Из тех самых".
   - А может, вы все же попробуете, мисс? Спуститесь вниз, назовите портье
свою фамилию, он мне позвонит и...
   - Но ведь я уже здесь. - Она была явно не из числа робких,  застенчивых
девиц, что благоговеют перед великими мира сего.  -  Я  сама  представлюсь
вам. Моя фамилия Маккиннон. Гейл Маккиннон.
   - Я должен вас знать? - В Канне ведь все возможно.
   - Нет, - сказала она.
   - Вы всегда вот так вторгаетесь к людям, когда  они  не  одеты  и  ждут
завтрака? - Ему было  неловко:  халат  все  время  распахивается  в  самом
неподходящем месте, с волос капает, на  груди  видны  седеющие  волосы,  в
комнате не прибрано.
   - Я пришла по делу, - сказала девушка. Она не сделала к нему  ни  шагу,
но и не отступил". Просто стояла, шевеля большими  пальцами  босых  ног  в
сандалиях.
   - У меня тоже есть дела, мисс, - сказал  он,  чувствуя,  как  с  мокрых
волос на лоб потекла струйка воды. - Я хотел бы позавтракать,  просмотреть
газету и в тишине и одиночестве подготовиться к тяготам дня.
   - Не будьте занудой, мистер Крейг.  Ничего  дурного  я  против  вас  не
замышляю. Вы действительно одни?  -  Она  многозначительно  посмотрела  на
неплотно прикрытую дверь спальни.
   - Милая мисс... - "Тон  у  меня  как  у  девяностолетнего  старика",  -
подумал он с досадой.
   - Я три дня за вами слежу, - сказала она. - Никого с вами не  было.  То
есть никого из женщин. - Пока она  говорила,  ее  темные  очки  шарили  по
комнате. Он заметил, что взгляд ее  скользнул  по  рукописи,  лежавшей  на
письменном столе.
   - Кто вы? - спросил он. - Сыщица?
   Девушка улыбнулась. Во всяком случае, зубы ее сверкнули. Что  при  этом
выражали глаза - определить было невозможно.
   - Не бойтесь. Я в своем роде журналистка.
   - Ничего нового в этом сезоне у Джесса Крейга не предвидится, мисс. Так
что мое почтение. - Он шагнул к двери, но девушка не двигалась.
   Раздался стук. Вошел официант, неся на подносе апельсиновый сок,  кофе,
рогалики и тосты. В другой руке у него был складной столик.
   - Bonjour, m'sieur et dame [добрый день, мосье  и  мадам  (франц.)],  -
сказал он, бросив косой взгляд на  девушку.  Крейг  подумал:  "Умеют  они,
французы, одним взглядом раздеть женщину  и  при  этом  даже  не  изменить
выражения лица". Понимая, какое впечатление мог  произвести  на  официанта
костюм девушки, он с трудом подавил в себе желание отчитать  его  за  этот
косой взгляд. Сказать бы ему без лишних церемоний: "Черт  побери,  неужели
ты думаешь, что я не смог бы подыскать себе что-нибудь получше?"
   - Я думал, только один завтрак, - сказал официант на плохом  английском
языке.
   - Да, только один, - подтвердил Крейг.
   - А вы бы раздобрились, мистер Крейг,  и  велели  ему  принести  вторую
чашку! - попросила девушка. Крейг вздохнул.
   - Вторую чашку, пожалуйста. - Всю жизнь он подчинялся правилам этикета,
которым учила его мать.
   Официант накрыл столик и поставил возле него два стула.
   - Момент, - сказал он и пошел за второй чашкой.
   - Садитесь, пожалуйста, мисс Маккиннон, - предложил Крейг, надеясь, что
девушка поймет иронию, скрытую  в  его  подчеркнутой  корректности.  Одной
рукой он отодвинул для нее стул, а другой придерживал халат.
   Все это явно забавляло ее. По крайней мере насколько он мог  судить  по
выражению ее лица от  носа  и  ниже.  Она  опустилась  на  стул,  а  сумку
поставила на пол рядом с собой.
   - А теперь, если позволите, я пойду надену что-нибудь более подходящее.
   Он взял со стола рукопись, сунул ее в ящик (смокинг и рубашку он  решил
не убирать) и, пройдя в спальню,  плотно  закрыл  за  собой  дверь.  Вытер
голову, зачесал волосы назад, провел рукой по подбородку. Побриться?  Нет,
сойдет и так. Надел белую тенниску, синие бумажные брюки и  сунул  ноги  в
мокасины. Мельком взглянул на себя  в  зеркало.  Плохо  дело:  белки  глаз
тусклые, цвета слоновой кости.
   Когда он вернулся в гостиную, девушка разливала кофе.
   Он молча выпил апельсиновый сок. Девушка вела себя  так,  словно  и  не
собиралась  уходить.  "Со  сколькими  женщинами  садился  я  завтракать  в
надежде, что они будут молчать", - подумал он.
   - Рогалик? - предложил Крейг.
   - Нет, спасибо. Я уже ела сегодня.
   Он занялся тостом, радуясь, что все зубы у него целы.
   - Как мило, не правда ли? - сказала девушка. - Гейл Маккиннон и  мистер
Джесс Крейг в минуту затишья в бешеном каннском водовороте.
   - Итак... - начал он.
   - Вы хотите сказать, что теперь я могу задавать вам вопросы?
   - Нет. Я хочу сказать, что сам намерен  задавать  вам  вопросы.  Какого
рода журналистикой вы занимаетесь?
   - Я радиожурналистка. Между делом, - пояснила девушка, поднеся чашку ко
рту. - Делаю пятиминутные репортажи для одного агентства, которое  продает
их частным радиостанциям в Америке. Пользуясь магнитофоном.
   - О чем репортажи?
   - Об интересных людях. По  крайней  мере  о  тех,  кого  мое  агентство
считает интересными. - Она говорила быстро, монотонно, словно  ей  надоели
вопросы. - О кинозвездах, режиссерах, художниках,  политических  деятелях,
уголовниках,  атлетах,  гонщиках,  дипломатах,  дезертирах,  о  тех,   кто
считает,  что  надо  узаконить  гомосексуализм  и  марихуану,  о  сыщиках,
президентах колледжей... Продолжать?
   - Нет. - Крейг наблюдал, как она с видом  хозяйки  дома  подливает  ему
кофе. - Вы сказали: между делом. А что же у вас за дело?
   - Потрошу души для больших журналов. Отчего вы сморщились?
   - Потрошите души? - повторил он.
   - Вы правы. Ужасный жаргон. С языка сорвались. Больше не буду.
   - Значит, утро у вас не пропало даром, - заметил Крейг.
   - Интервью вроде тех, что в "Плейбое" печатают. Или как у этой Фалаччи,
в которую стреляли солдаты в Мексике.
   - Я читал кое-что. Это она разнесла Феллини. И Хичкока тоже.
   - А может, они сами себя разнесли?
   - Это что - предостережение?
   - Если хотите.
   Было в этой девушке что-то настораживающее. Ему стало казаться, что она
ждет от него не просто интервью, а чего-то большего.
   - Этот город, - сказал он, - наводнен сейчас  ордами  жаждущих  рекламы
людей, которым до смерти хочется дать интервью.  И  как  раз  о  них  ваши
читатели, кто бы они ни были, мечтают что-нибудь узнать. Я же молчу уже не
первый год. Почему вы пришли именно ко мне?
   - Я объясню вам это как-нибудь в другой раз, мистер  Крейг,  -  сказала
она. - Когда мы лучше узнаем друг друга.
   - Пять лет назад, - заметил он, -  я  давно  бы  уж  вышвырнул  вас  из
номера.
   - Поэтому-то я и не пыталась  бы  интервьюировать  вас  пять  лет  тому
назад.
   Она улыбнулась и опять стала похожа на сову.
   - Знаете что? Покажите-ка мне  несколько  ваших  журнальных  статей.  Я
посмотрю их и решу, стоит ли иметь с вами дело.
   - Статей я вам дать не могу, - сказала девушка.
   - Почему?
   - Ни одного интервью я еще не опубликовала. Она весело фыркнула, словно
была этим очень довольна. - Ваше будет первым в моей жизни.
   - Ради бога, мисс, не задерживайте меня больше. - Он встал.
   Она продолжала сидеть.
   - Я буду задавать вам очаровательные вопросы, а вы дадите на них  такие
очаровательные ответы, что редакторы передерутся из-за моей статьи.
   -  Интервью  окончено,  мисс  Маккиннон.  Надеюсь,  вам  понравится  на
Лазурном берегу. Она по-прежнему не двигалась.
   - Это же будет вам только на пользу, мистер Крейг.
   Я могу вам помочь.
   - Почему вы думаете, что я нуждаюсь в помощи?
   - Вы ни разу за все эти годы не были на Каннском фестивале,  -  сказала
девушка, - но выпускали одну картину за другой. А теперь, когда ваше имя с
шестьдесят пятого года не появлялось на экране, вы приехали, поселились  в
шикарном "люксе", вас каждый вечер видят в Главном зале,  на  террасе,  на
званых вечерах. Значит, в этом году вам что-то понадобилось. И что бы  это
ни было, большая, заметная статья о вас могла бы явиться именно  тем,  что
вам нужно, чтобы добиться цели.
   - Откуда вы знаете, что я впервые приехал на фестиваль?
   - Я многое о вас знаю, мистер Крейг. Я основательно готовилась.
   - Напрасно вы тратите время, мисс. Боюсь, что  мне  придется  попросить
вас выйти. У меня сегодня очень занятой день.
   - Чем же вы будете  так  заняты?  -  Она  с  вызовом  взяла  рогалик  и
надкусила его.
   - Буду валяться на пляже и слушать шум  волн,  что  катятся  к  нам  из
Африки. Вот вам один из тех  очаровательных  ответов,  какие  вы  от  меня
ожидали.
   Девушка вздохнула, так вздыхает мать,  выполняющая  прихоть  капр