Ирвин Шоу.
    Ночной портье

   -----------------------------------------------------------------------
   Irwin Shaw. Nightwork (1975).
   -----------------------------------------------------------------------


                                                 Посвящается Герде Нильсен



1

   Ночь... Сижу один-одинешенек, огражденный пуленепробиваемым  стеклом  в
запертой на ключ конторке. За окном Нью-Йорк в  тисках  угрюмой  январской
ночи.
   Вот уже два года шесть раз в неделю я прихожу сюда за час до полуночи и
остаюсь до восьми утра. В конторке тепло и с разговорами никто  не  лезет.
Работа мне не то чтобы нравится, но и не противна.
   Служебные  обязанности  оставляют  мне  время  и  для  личных  занятий,
установленный ночной распорядок течет, как ему  положено.  Часок-другой  я
провожу за изучением программы скачек  "Racing  Form"  и  продумываю  свои
ставки на следующий день. Это очень живо  составленная  программа,  полная
оптимизма и с каждым выпуском вселяющая новые надежды.
   Покончив с прикидкой таких показателей, как вес  лошади,  ее  резвость,
дистанция, ожидаемая погода, я  принимаюсь  за  духовную  пищу,  постоянно
заботясь о том, чтобы иметь под рукой книги по своему вкусу. Ночной харч -
сандвич и бутылку пива - я покупаю по дороге на  работу.  В  течение  ночи
обязательно проделываю изометрические упражнения для рук,  ног  и  живота.
Несмотря на сидячую работу, я в тридцать три года чувствую себя лучше, чем
в двадцать лет. Люди удивляются, что при моем росте - меньше шести футов -
вешу я сто восемьдесят пять фунтов. Однако мой вес меня не  огорчает.  Мне
бы только хотелось быть повыше ростом. Женщины говорят,  что  у  меня  еще
юношеский вид,  но  я  не  считаю  это  комплиментом.  Я  никогда  не  был
маменькиным сынком. Подобно большинству мужчин, я  бы  хотел  походить  на
таких персонажей из телефильмов, как отважный морской капитан или искатель
приключений.
   Составляя отчет за прошедшие сутки для  дневной  смены,  я  работал  на
счетной машинке. Когда  нажимал  клавиши,  машинка  жужжала,  как  большое
рассерженное насекомое. Вначале  звук  этот  досаждал  мне,  но  теперь  я
привык. За стеклом моей конторки в  вестибюле  было  темным-темно.  Хозяин
экономил на электроэнергии, как, впрочем, и на всем остальном.
   Пуленепробиваемое  стекло  в  конторке  появилось   после   того,   как
работавший до меня ночной портье был дважды зверски избит и ограблен.  Ему
наложили сорок три шва, и он решил переменить службу.
   Следует признать, что с цифрами я умею обращаться лишь благодаря  тому,
что мать в свое время заставила  меня  пройти  в  колледже  годичный  курс
счетоводства и бухгалтерии. Она настаивала, чтобы за четыре года  учебы  в
колледже я научился хотя  бы  одной  полезной,  как  она  говорила,  вещи.
Окончил я колледж одиннадцать лет назад, и моей матери теперь  уже  нет  в
живых.
   Отель, в котором я служу, называется "Святой Августин". Трудно сказать,
из каких побуждений дал это имя отелю его первый  владелец.  Ни  на  одной
стене вы не увидите распятия, его нет даже  в  вестибюле,  где  в  четырех
запыленных кадках стоят какие-то каучуковые  растения  якобы  тропического
вида. Снаружи отель еще выглядит достаточно солидно - он знавал лучшие дни
и лучших постояльцев. Плата сейчас тут небольшая,  но  и  на  какие-нибудь
особенные удобства и обслуживание рассчитывать не приходится.
   За исключением двух-трех постояльцев, приходящих поздно, мне не с кем и
словом  перекинуться.  Но  я  и  не  искал  такой  работы,  где  требуется
общительность. Часто за целую ночь нигде в здании не зажжется свет.
   Платят мне сто двадцать пять долларов в неделю. Живу я в  однокомнатной
квартире, с кухней и ванной, в Восточной части  Нью-Йорка  на  Восемьдесят
первой улице.
   Этой ночью меня потревожили  только  однажды,  во  втором  часу,  когда
какая-то проститутка спустилась по лестнице  в  вестибюль  и  потребовала,
чтобы я выпустил ее на улицу. Пришла в отель она до того, как  я  заступил
на дежурство, так что я не знал, в каком номере она была.  Возле  парадной
двери  имелась  кнопка-звонок,  предназначенная  для  того,  чтобы   дверь
автоматически открывалась, но неделю назад звонок вышел из строя.
   Когда я отомкнул дверь, холодный ночной воздух пахнул мне  в  лицо,  и,
поежившись, я с удовольствием вернулся в свою теплую конторку.
   Программа скачек на следующий день в Хайалиа лежала у меня на столе.  У
них на юге сейчас празднично и тепло. Я уже сделал свой выбор:  во  втором
заезде поставить на Глорию. Возможный выигрыш в случае ее  победы  был  бы
один к пятнадцати.
   Игроком я стал давно. Добрую часть времени в колледже я провел за игрой
в покер в нашем студенческом землячестве. Работая затем в штате Вермонт, я
каждую неделю садился за карточный стол и за время пребывания там  выиграл
несколько тысяч долларов. С тех пор мне не особенно везло.
   Страсть к игре и привела меня на  службу  в  отель  "Святой  Августин".
Когда меня впервые занесло в Нью-Йорк, я в баре  случайно  познакомился  с
одним букмекером [лицо, заключающее пари на бегах и скачках  и  собирающее
денежные  заклады],  который  жил  как  раз  в  этом  отеле  и  здесь   же
расплачивался со своими клиентами. Он открыл мне кредит, а в конце  недели
мы с ним подводили итоги. Я тоже поселился в этом же отеле:  мои  средства
не позволяли выбрать что-нибудь лучшее.
   Когда мой долг букмекеру достиг пятисот долларов, он перестал принимать
мои ставки. Однако сообщил, что, к  моему  счастью,  ночной  портье  отеля
уходит с работы и хозяин  ищет  замену.  "Вы  производите  впечатление,  -
сказал  букмекер,  -  человека  образованного,  окончившего   колледж   и,
наверное, знакомого с правилами сложения и вычитания".
   Поступив на эту работу, я  сразу  же  выехал  из  "Святого  Августина".
Находиться там круглые сутки было испытанием,  которое  едва  ли  кто  мог
вынести.
   Из недельных получек я стал выплачивать долг букмекеру, и когда погасил
его, он снова открыл мне кредит. Однако теперь  я  опять  должен  ему  сто
пятьдесят долларов.
   Как мы условились с самого начала, я указывал в записке свою ставку  на
ту или иную лошадь, клал записку в конверт и опускал в  ящик  букмекера  в
отеле. Вставал букмекер поздно и раньше одиннадцати утра не  заглядывал  в
свой ящик. В эту ночь я решил поставить пять долларов. В случае выигрыша я
получил бы семьдесят пять долларов, что покрыло бы половину моего долга.
   На моем столе рядом с программой  скачек  лежала  Библия,  открытая  на
Книге псалмов. Я вырос в религиозной богобоязненной семье и  временами  по
привычке перечитывал Библию. Моя вера  в  Бога  была  уже  не  такой,  как
когда-то в детстве, но  мне  еще  доставляло  удовольствие  заглядывать  в
Священное Писание. Тут же  на  столе  примостился  роман  "Мерзкая  плоть"
Ивлина Во и "Каприз Олмейера" Джозефа Конрада. За два года ночной работы я
значительно  расширил  свое  знакомство  с   английской   и   американской
литературой.
   Усевшись за счетную машинку, я бросил взгляд на  открытую  страницу  из
Книги псалмов: "Хвалите Его по могуществу Его, хвалите  Его  по  множеству
величия Его. Хвалите Его со звуком трубным,  хвалите  Его  на  псалтири  и
гуслях. Хвалите Его с тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе".
   Вполне приемлемо было для Иерусалима, подумал я. Но где в Нью-Йорке  вы
найдете тимпан?
   Из небесной дали, проникая сквозь бетон и сталь, донеслось в эту минуту
гудение реактивного самолета, летевшего  над  Нью-Йорком.  Я  прислушался,
представив себе ровную взлетно-посадочную полосу,  молчаливых  диспетчеров
на контрольной вышке, мерцание приборов, обзор ночного неба радаром.
   "Ох, Боже мой", - произнес я.
   Закончив щелкать на  счетной  машинке,  я  отодвинул  стул,  взял  лист
бумаги, положил его на колени и посмотрел на  настенный  календарь.  Потом
стал медленно, дюйм за дюймом, поднимать бумажный лист, не спуская глаз  с
календаря. Увы, заметил я бумагу, лишь когда край листа поравнялся с  моим
подбородком. Чуда опять не произошло.
   "Ох, Боже мой", - повторил я и, скомкав лист, в сердцах швырнул  его  в
корзину для бумаг.
   Потом,  аккуратно  сложив  счета,  я  принялся  рассортировывать  их  в
алфавитном порядке.  Делал  это  механически,  мысли  были  заняты  совсем
другим, и я не обращал внимания на дату выписанных  счетов.  Случайно  она
вдруг бросилась мне в глаза. 15 января. Годовщина. Своего рода, Я печально
усмехнулся. Как раз три года тому назад это и случилось.



2

   Облака заволокли Нью-Йорк, но  когда,  идя  на  север,  мы  прошли  над
Пикскиллом, небо очистилось и заголубело. В  лучах  солнца  заискрился  на
холмах снег. Я вел небольшой самолет "Сессна" на промежуточную  посадку  в
аэропорту Тетерборо и краем уха слышал, как у  меня  за  спиной  пассажиры
поздравляли друг друга с хорошей погодой и только что выпавшим снегом.  Мы
летели на небольшой  высоте,  около  двух  тысяч  метров,  поля  под  нами
походили на хорошо расчерченные шахматные доски, где  деревья  чернели  на
белоснежном покрове. Короткие рейсы в это время года были мне особенно  по
душе. И было радостно и как-то уютно, когда-то там,  то  здесь  узнавал  я
знакомые мне отдельные фермы, дорожные перекрестки, речки и речушки.
   Хороша зимой северная часть штата Нью-Йорк, а особенно в пригожий  день
в начале зимы, когда видишь ее с воздуха. В который раз я уже  порадовался
тому, что никогда не привлекала меня работа  на  дальних  авиалиниях,  где
большую часть жизни проводишь на высоте более десяти тысяч метров, а земля
скрыта  от  тебя  плотным  слоем  облаков  или   выглядит   как   безликая
географическая карта.
   В самолете на этот раз было трое пассажиров -  Вейлс,  его  жена  и  их
дочь, упитанная девочка  лет  двенадцати  с  торчащими  передними  зубами,
которую звали Диди. Все они были страстными лыжниками, и я  уже  несколько
раз до этого возил их. На Берлингтон,  куда  мы  летели,  ходили  самолеты
регулярной авиалинии, но  Вейлс,  человек  очень  занятой,  как  он  любил
повторять, отправлялся на лыжные прогулки в удобное для него  время  и  не
желал зависеть от расписания. Владелец рекламной фирмы в Нью-Йорке, он  не
стеснялся в  расходах.  Заказывая  самолет,  Вейлс  обычно  просил,  чтобы
пилотировал я, - наверно потому, что иногда я шел с ними, вел на  спусках,
которые знал лучше их, и тактично обучал лыжной технике.
   Вейлс  и  его  жена,  сильная,  спортивного  склада   особа,   неистово
соревновались друг с другом, так что один из них  когда-нибудь  непременно
должен был сломать себе шею. Об их досаде и раздражении я  мог  судить  по
резко  подчеркнутым  обращениям  "дорогой"  или  "дорогая"  в  напряженные
моменты соперничества.
   Их дочь Диди была серьезной, неулыбчивой девочкой,  вечно  с  книгой  в
руках. Усевшись в самолете, она не отрываясь читала до  самой  посадки.  В
этом полете она была всецело поглощена  романом  Эмилии  Бронте  "Грозовой
перевал". Я сам в детстве читал запоем (моя мать часто ворчала: "Прекрати,
Дуглас, изображать из себя героев прочитанных книг"), и мне было интересно
следить от зимы к зиме, какие книги берет Диди с собой в самолет.
   Она гораздо лучше своих родителей ходила на лыжах, но они не  разрешали
ей скатываться на  спусках.  Как-то  утром  в  пургу,  когда  ее  родители
засиделись в веселой компании за коктейлями, мы отправились с ней  вдвоем,
и она показалась мне  совсем  другой  девочкой.  Бесстрашно,  с  блаженной
улыбкой на лице, Диди радостно скользила рядом  со  мной  по  склону,  как
зверек, которому посчастливилось вырваться из клетки на волю.
   У папаши Вейлса была  широкая  натура,  и  он  имел  обыкновение  после
каждого рейса делать мне подарок: то свитер,  то  пару  прекрасных  лыжных
палок, то бумажник или еще что-нибудь в этом роде.  Я,  конечно,  мог  сам
купить, что мне нужно, и не любил чаевых в какой бы то ни было  форме,  но
мне не хотелось обидеть его отказом. Кроме того, он был приятным и  вполне
преуспевающим человеком.
   - Прекрасное утро, Дуг, верно? - услышал я за спиной голос Вейлса. Даже
в маленьком самолете он не мог усидеть на месте, шныряя то туда, то  сюда.
Пилот из него вышел бы ужасный. В летную кабину он принес  с  собой  запах
алкоголя, так как подкреплялся в пути из небольшой фляжки, которую  всегда
брал с собой.
   - Н-не п-плохая, - подтвердил я. С детских лет  я  заикался,  а  потому
старался как можно меньше говорить, хотя  и  не  позволял  себе  стыдиться
этого недостатка.
   - На лыжах сегодня чудесно.
   -  Чудесно,  -  кивнул  я.  За  управлением   я   особенно   не   любил
разговаривать, но было как-то неудобно сказать об этом Вейлсу.
   - Останетесь здесь на этот уик-энд?
   - Н-наверное. Я д-договорился встретиться с одной знакомой.
   Мою знакомую  звали  Пэт  Майнот.  Ее  брат  работал  в  конторе  нашей
авиалинии, и он познакомил меня с ней. Она  была  учительницей  истории  в
средней школе,  и  мы  условились  встретиться  после  окончания  занятий.
Превосходная лыжница, она к тому же  была  очень  хорошенькой.  Небольшого
роста, смуглая, сильная и ловкая.
   Я знал ее более двух лет, последний год мы стали близки, но встречались
от случая к случаю. То она под разными предлогами отказывалась увидеться и
едва замечала меня, когда  мы  случайно  сталкивались,  то  внезапно  сама
предлагала провести вечер вместе. По тому, как она улыбалась  мне,  я  уже
мог сказать, хочет ли она быть со мной.
   Пэт была упряма и своенравна. По словам ее брата, почти каждый  из  его
друзей приударял за ней. Я не  мог  похвастаться  амурными  успехами,  был
застенчив и неловок с девушками и не добивался близости с  ней.  Она  тоже
как будто не имела никаких видов на меня. Это случилось как-то само собой,
когда в конце недели мы два дня провели на лыжных прогулках.
   После первой ночи я признался ей: "Это самое лучшее, что  было  в  моей
жизни".
   "Перестань", - буркнула она. И это все, что она сказала.
   Я не задумывался над тем, люблю ли я ее или нет. Если бы она  постоянно
не приставала ко мне с тем, чтобы я лечился от заикания, я  бы,  наверное,
попросил ее выйти за меня замуж. Однако подходили свободные  дни  в  конце
недели, а я никогда не мог предугадать, в каком она настроении. И я  решил
быть осторожным.
   - Прекрасно, - с воодушевлением подхватил мои слова  Вейлс.  -  Давайте
сегодня все вместе пообедаем.
   - Благодарю, Д-джордж. - Он настоял, чтобы с первого дня  знакомства  я
называл его и его жену просто по имени. - Б-было бы о-очень п-приятно.
   Такой обед дал бы мне возможность снова отложить окончательное решение.
   - Так можно ожидать вас в гостинице?
   - Б-боюсь, что нет. У меня с-сегодня м-медосмотр.
   - У вас, Дуг, что-то маловато свободных дней.
   - Т-только в лыжный сезон.
   - В начале февраля я с женой отправляюсь в Цюрих.
   Мы всегда ухитряемся выкроить недельки три, чтобы провести их в Альпах.
Бывали ли вы в Альпах?
   - Н-никогда не был за границей.
   - У вас появится такая  возможность,  и  нам  будет  приятно,  если  вы
поедете с нами. Я член нью-йоркского лыжного клуба "Кристи". Клуб фрахтует
самолеты и организует  путешествия  в  Альпы.  Удивительно  дешево.  Всего
триста долларов с носа. И дело не  только  в  деньгах,  а  и  в  людях,  с
которыми вы познакомитесь и сможете выпить, сколько в вас влезет. И притом
никаких беспокойств с багажом и швейцарской таможней. Они только машут вам
рукой и улыбаются. У  меня  знакомая  в  офисе  этого  клуба,  ее  фамилия
Менсфилд. Я скажу ей, что вы мой друг, и она все вам устроит. Подумайте об
этом, у вас еще впереди достаточно времени.
   - Н-не искушайте рабочего человека, - усмехнулся я.
   - Какого черта, всем надо отдыхать.
   - Спасибо, п-подумаю.
   Он вернулся на свое место в самолете, оставив у меня в  кабине  стойкий
запах виски.  Я  уставился  на  дальний  горизонт,  обозначавшийся  четкой
светлой линией на ясном зимнем небе, стараясь подавить зависть  к  Вейлсу,
плохому лыжнику,  имеющему,  однако,  возможность  пробыть  три  недели  в
Швейцарии и кататься с Альпийских гор, истратив  на  все  про  все  тысячу
долларов.
   Выяснив в конторе, что до конца недели полетов у  меня  больше  нет,  я
поехал в своем "фольксвагене" на медосмотр, проводившийся два раза  в  год
доктором Райяном, который был глазным врачом, но  служил  у  нас  по  всей
медицине, продолжая на стороне ограниченную практику по специальности.
   Вот уже пять лет этот добродушный медлительный  старик  выслушивал  мое
сердце, измерял кровяное давление, проверял зрение и мышечные рефлексы. За
исключением того случая, когда я заболел легким гриппом, ему не  случалось
прописывать мне что-либо, кроме аспирина.  "В  полной  форме  для  скачек.
Годен брать призы",  -  каждый  раз  говорил  он,  заканчивая  осмотр.  Он
разделял мой интерес к скаковым лошадям и  даже  однажды  приехал  ко  мне
домой, чтобы рассказать об одной  удивительной  лошади,  которая,  по  его
мнению, добьется огромных успехов на скачках.
   Осмотр на этот раз проходил обычным  порядком,  и  доктор  одобрительно
кивал на каждой стадии проверки Однако  все  изменилось,  когда  он  начал
проверять мое зрение. Буквы на таблицах я  читал  бегло,  но  когда  он  с
помощью лупы стал исследовать мои глаза, лицо у него вытянулось. Он дважды
досадливо отмахнулся от медсестры, которая напоминала ему, что в  приемной
ожидают вызванные им пациенты, и подверг меня целой серии испытаний,  чего
прежде никогда не делал.
   Наконец, убрав свои инструменты, он тяжело  уселся  за  стол  и  устало
потер лоб и глаза.
   - Мистер Граймс, боюсь, что у меня плохие новости для вас.
   То, что он затем сообщил мне  в  этот  ясный  солнечный  день  в  своем
большом старомодном кабинете, в корне изменило всю мою последующую жизнь.
   - У вас заболевание глаз, - сказал доктор Райян, -  которое  называется
ретиношизис. При этой  болезни  происходит  расслоение  сетчатой  оболочки
глаза и образуется киста. Течение болезни хорошо известно.  В  большинстве
случаев она не прогрессирует, но  ее  последствия  необратимы.  Иногда  мы
пытаемся задержать ее развитие  путем  операции  с  применением  лазерного
луча.  Однако  существенное  последствие  этой   болезни   -   ограничение
периферийного  видения.  В  вашем  случае  -  нисходящего  видения.  Такая
ограниченность зрения, увы, весьма важный недостаток для летчика,  который
должен всегда иметь полный обзор, следить за приборами, а также  наблюдать
за горизонтом. В остальном же вы можете  считать  себя  вполне  нормальным
человеком. Сможете читать, писать, заниматься спортом и прочее.
   - Нормальным?! - вскричал я. - Какой же я нормальный, доктор,  если  не
смогу летать? Для этого я учился, в этом вся моя жизнь.
   - Свое заключение, мистер Граймс,  я  с  величайшим  сожалением  должен
представить сегодня же. Вы, конечно, можете обратиться и к другим  врачам,
но, по моему мнению, это вряд ли что изменит. Я же обязан заявить,  что  с
сегодняшнего дня летная работа вам противопоказана.
   Я выскочил из кабинета врача, не пожав ему руки, исступленно  повторяя:
"Проклятье, проклятье!" Люди, ожидавшие в приемной, и те, кто повстречался
мне на улице, с удивлением глядели  мне  вслед,  когда,  продолжая  громко
браниться, я  завернул  в  ближайший  бар.  Я  чувствовал,  что  не  смогу
вернуться на летное поле и рассказать то,  что  случилось  со  мной,  если
основательно не подкреплюсь.
   Бар был обставлен наподобие английского паба Стойка из темного дерева и
на полках по стенам высокие оловянные кружки. Худой старик в куртке  цвета
хаки и в красном охотничьем кепи стоял у стойки с кружкой пива.
   - Они и у нас отравили все озеро, - громко произнес  старик  с  жестким
вермонтским акцентом. - Отходы бумажной фабрики. Через пять лет наше озеро
станет таким же мертвым, как