кунду
высоко у него над головой, потом сразу исчезла за частоколом деревьев, вновь
выпорхнула  из  чащи почти на  уровне того места, где  сидел  Роберт. Роберт
дико, словно  в истерике, орал, но слова уже не вылетали у него из глотки,--
это был безумный, отчаянный, разрывающий голосовые связки крик,  призывающий
к нему внимание человечества, которое представляла в момент захода солнца за
скованной морозом горой  эта темная  фигура  опытного  лыжника, стремительно
несущегося,  с  металлическим  скрипом  стальных  ободков  лыж,  со  свистом
разрезая воздух, вниз, к деревне у подножия.
     Вдруг,   словно   по   мановению   волшебной   палочки,   фигура  резко
остановилась,  взметнув облако снежной пыли. Роберт  продолжал  орать, орать
просто  так, без слов, и  его истерика  звонким  эхом отражалась  в  темном,
мрачном лесу. На  какое-то  мгновение лыжник замер,  и Роберт подумал, что у
него галлюцинация, мираж, сотканный из  тени и  звуков, и  там,  на прибитом
множеством  лыж  снегу на опушке леса, никого  нет;  он  вообще не кричал, а
только  воображал,  что  кричит;  что,  несмотря  на   свирепые  усилия,  на
чудовищное напряжение глотки  и легких, он  молчал, и  поэтому его никто  не
слышал.
     Вдруг,   неожиданно   для  себя,   Роберт  почувствовал,   как   черная
непроглядная  штора опустилась  перед  его глазами,  а  внутри теплая  волна
заливала все капилляры и  протоки его организма. Слабо взмахнув  руками,  он
повалился на спину в обмороке.
     Когда он пришел  в себя, какой-то человек,  стоя перед ним  на коленях,
снегом растирал ему щеки.
     -- Ах, вы услышали меня,-- сказал Роберт по-французски.-- Как я боялся,
что вы меня не услышите.
     --  Ich   verstene  nicht,--   сказал   этот  человек.--  Nicht  parler
Franzusisch2.
     --  Как  я  боялся, что вы  меня  не  услышите,--  повторил  эту  фразу
по-немецки Роберт.
     --  Ты -- глупый, маленький мальчишка,-- сурово произнес он на  четком,
рубленом, литературном  немецком языке.-- И очень счастливый. Я -- последний
лыжник на этой горе.-- Он ощупал лодыжку Роберта. Руки у него были сильные и
ловкие.--  Очень  мило,--  с  иронией сказал он.--  Три месяца  в гипсе тебя
обеспечено.  А  теперь лежи смирно. Я  сейчас сниму  лыжи.  Так  тебе  будет
удобнее.-- Он быстро,  со знанием дела, развязал  длинные ремни на ботинках,
отцепил лыжи и воткнул их в сугроб. Смахнул снег с большого пня в нескольких
ярдах от него,  вернулся к Роберту и,  зайдя  ему за  голову, взял  его  под
мышки.-- Расслабься,-- сказал он.-- Не нужно мне помогать, понял?
     Незнакомец поднял Роберта.
     -- Опять тебе повезло,-- сказал он,--  ты  легкий как перышко.  Сколько
тебе лет?
     -- Четырнадцать,-- ответил Роберт.
     -- Тогда в чем же дело? -- засмеялся его спаситель.-- Неужели они  тебя
здесь, в Швейцарии, не кормят?
     -- Я -- француз,-- сказал Роберт.
     -- А-а,--  протянул он,  понизив голос.--  Француз.--  Он  кое-как,  то
волоком, то на  весу, дотащил Роберта до очищенного от снега пня и осторожно
усадил его там.-- Ну вот,-- сказал  он,-- по крайней мере, ты  теперь  не на
снегу. Не  замерзнешь... пока. А теперь слушай меня внимательно. Я  с твоими
лыжами спускаюсь вниз, иду в лыжную школу и сообщаю им, где тебя  найти. Они
пришлют за  тобой сани. Они будут здесь менее чем через час. А теперь скажи,
где ты остановился в этом городке? С кем живешь?
     -- С папой и мамой. Шале Монтана.
     -- Хорошо,--  понимающе кивнул  он.--  Шале Монтана.  Они  тоже говорят
по-немецки?
     -- Да.
     -- Отлично! Я позвоню  им и сообщу, что их глупый сынок сломал ногу,  и
горный патруль доставит его в больницу... Как тебя зовут?
     -- Роберт.
     -- Роберт, а дальше?
     -- Роберт Розенталь,-- уточнил Роберт.-- Прошу вас, только  не говорите
им, что я серьезно повредил себе ногу. Они и так уже все переволновались.
     Этот  человек  почему-то  не  ответил ему сразу.  Он  занимался  лыжами
Роберта,-- связав их, он забросил их себе на плечо.
     --  Не  беспокойся,  Роберт  Розенталь,--  сказал он.--  Я не стану  их
волновать,  с них и этого достаточно.-- Взяв резкий старт, он  легко, быстро
заскользил  между  деревьями,  держа  его   лыжные  палки  в  одной  руке  и
поддерживая второй качавшиеся на его плече лыжи Роберта.
     Его  неожиданно быстрый уход застал Роберта  врасплох,  и  только когда
этот человек  отъехал от  него на  приличное расстояние и почти  исчез среди
деревьев, Роберт  вспомнил, что даже не поблагодарил его за  то, что он спас
ему жизнь.
     -- Спасибо,-- закричал он в нарастающую темень.-- Большое вам спасибо!
     Он  не остановился,  и  Роберт никогда так и не узнал, слышал ли он его
крик благодарности или не слышал. Прошел час, уже совсем стемнело, звезды на
небе  заслонили облака, которые собирались на востоке еще до заката  солнца,
но  горный  патруль   не  появлялся.  У  Роберта  были  часы  со  светящимся
циферблатом. Отмечая по ним время, он точно определил,  что ждет уже полтора
часа,--  сейчас десять минут  седьмого. Теперь ему стало ясно, что никто  за
ним не придет, и что если он хочет прожить до утра, то ему придется каким-то
образом вылезти из леса и самому добираться до городка.
     Он  весь  окоченел от холода и никак не мог отойти от полученного шока.
Его зубы  ужасно  стучали, словно челюсти его превратились в детали какой-то
спятившей  машины,   над   которой  он  потерял  управление.   Пальцы  стали
неподвижными   и   бесчувственными,   а  боли   в  ноге   накатывались   все
усиливающимися  волнами,  заставляя пульсировать  кровь  в  венах,  как  ему
казалось,  с металлическим  звуком. Он натянул на  голову капюшон  ветровки,
опустил как  можно  ниже голову на грудь,  но очень скоро капюшон задубел от
его  оледеневшего дыхания.  Вдруг  до него откуда-то донесся  скулящий звук.
Только  спустя несколько  минут он  понял, что  скуление вырывается  изнутри
него, и он ничего не мог поделать с собой, чтобы его прекратить.
     С  утроенной  осторожностью,  весь  окоченевший, он попытался  встать с
пенька и пройти  немного вперед по снегу,  стараясь не давить своим весом на
сломанную  ногу,  но в  последний момент  поскользнулся  и упал.  Он  дважды
вскрикнул. Теперь он лежал, зарывшись лицом  в снег, и думал только об одном
--  остаться  вот в  таком лежачем положении и забыть  обо  всем  на  свете,
прекратить  эти бесполезные  невыносимые  усилия,  чтобы  спасти свою жизнь.
Позже, став взрослым, он пришел к  выводу, что тогда  его  главной  движущей
силой  была  мысль  об отце  с  матерью,  о  том, что  они  ждут его, ждут с
тревогой,  которая вот-вот перерастет в леденящий душу ужас, там, в городке,
у подножия этой горы.
     Он пополз вперед  на  животе,  разгребая руками перед  лицом  снег.  Он
цеплялся  за  камни, за  низко  висящие  ветки деревьев, за покрытые  снегом
корни, чтобы  выползти, наконец, преодолевая  метр за  метром, из леса. Часы
слетели у него с руки еще где-то по дороге, и когда он добрался, наконец, до
линии шестов, отмечающих границу утрамбованного снега проложенной трассы, он
понятия не имел,  сколько  же затратил на это времени,-- пять минут или пять
часов на преодоление этих сотен метров  от того места, где  упал.  Он лежал,
тяжело  дыша, рыдая,  впившись  глазами  в  огоньки раскинувшегося  под  ним
городка. Он знал, что ему никогда до них не добраться, но что это непременно
нужно сделать. От непрерывной работы руками, когда он полз в глубоком снегу,
ему  стало теплее,  даже  жарко,  с лица его  градом катил  пот, кровь вновь
хлынула в его  окоченевшие  руки, а  ногу теперь больно кололи тысячи острых
иголочек.
     Огоньки городка  теперь манили его,  направляли его, и время от времени
он  замечал  маркировочные  шесты  на  фоне  этого неяркого  рождественского
сияния. Ему куда легче было ползти по накатанному снегу трассы и иногда даже
удавалось  проползти  без  остановки  десять или даже  пятнадцать  метров на
животе,  как на своеобразных санях.  Он  вскрикивал от боли, когда натыкался
больной ногой  на ледяной  пригорок. Один  раз  он не  смог остановить очень
быстрого  скольжения и угодил  в небольшой  горный  ручей  со  стремительным
течением, и когда  минут через пять ему удалось выбраться на снег из ледяной
воды, то его  перчатки и одежда на животе и на коленях  промокли насквозь. И
все же огни городка были от него так же далеки, как и прежде.
     Наконец,  он почувствовал,  что выбился  из  сил и больше  двигаться не
может.  Он  был  в полном  изнеможении,  и дважды, когда останавливался, его
рвало  кровью. Он попытался сесть,  на случай,  если  сегодня  ночью выпадет
снег, то утром кто-нибудь сможет случайно  увидеть его торчащую  из  сугроба
голову.  Когда он, выбиваясь  из  последних сил, хотел подняться,  то увидал
тень,  промелькнувшую  в  пространстве  между  ним  и  огнями городка.  Она,
казалось, была очень близко от него, и он с последним  вздохом окликнул  ее.
Позже спасший его  крестьянин сказал, что услыхал от него два странных слова
-- "простите меня!".
     Этот   крестьянин   вез  на  больших  санях   стожок  сена   из  одного
высокогорного амбара вниз, в долину. Он тут же, вывалив сено на снег, уложил
на  сани  Роберта. Потом,  осторожно  притормаживая,  по  тропинке,  змейкой
пересекавшей трассу, съехал вниз и доставил пострадавшего в больницу.


     Когда  его  матери  и  отцу  сообщили, что их сын  в больнице, то врач,
сделав ему укол морфия, уже наполовину справился  с  наложением гипса. Ехать
им туда сразу было бессмысленно, тем более что лишь на следующее утро, когда
он лежал  в серой больничной палате, обливаясь потом от адской боли в ноге с
наложенным гипсом, он мог  достаточно  связно рассказать  родителям,  что же
случилось с ним.
     --  Я  видел, как  этот  человек  очень  быстро  скатывался  по  спуску
совершенно один,-- начал Роберт, стараясь говорить нормально, чтобы не  дать
родителям понять, скольких усилий это ему стоит.  Чтобы успокоить родителей,
рассеять  их  тревогу,  вывести их из состояния  шока,  который  до сих  пор
отражался на их страдальческих лицах, он усердно врал, притворяясь, что нога
у него болит совсем немного, а все это происшествие не столь серьезно, чтобы
так  волноваться  из-за  него.--  Он  услышал  меня,--  продолжал  Роберт,--
подъехал, снял  с  ног лыжи, усадил на  пенек,  чтобы мне  было удобно ждать
помощи, спросил, как  зовут, кто мои  родители, где  они остановились, потом
сказал, что сообщит  в лыжную школу, где меня найти, чтобы за  мной прислали
сани,  сказал,  что позвонит  в  шале  и  скажет вам, что меня  отправили  в
больницу.  Потом  прошло больше  часа,  уже стемнело, ничего не  было  видно
вокруг, но за мной никто не приходил. Тогда я решил, что мне лучше не ждать,
и сам  пополз на  животе вниз,  и  мне повезло,  что встретил этого  доброго
крестьянина с санями и...
     -- Да, тебе на самом деле сильно повезло,-- тихо сказала его мать.
     Небольшого  роста,   полная,  аккуратная   женщина,  чувствующая   себя
по-настоящему дома  только  в больших городах. Она терпеть не могла  холода,
она  ненавидела  эти горы, ей была ненавистна сама идея, что дорогие ей люди
идут на безрассудный, по ее мнению,  риск, так как  при  скоростном спуске с
гор на лыжах можно запросто получить увечье, в подобном спорте без  этого не
бывает, и она приезжала сюда вместе со всеми в отпуск только потому, что он,
Роберт,  его сестра и их  отец  были страстно увлечены  лыжами.  Теперь  она
сидела с побелевшим  от тревоги и усталости лицом, думая про себя,  что если
бы не временная неподвижность Роберта из-за гипса, то она немедленно отвезла
бы его подальше от этих гор,-- будь  они трижды прокляты,-- этим же утром на
поезде в Париж.
     -- Послушай, Роберт,-- вмешался отец,-- может, когда ты испытывал такую
сильную боль, тебе просто померещилось, что ты видел какого-то человека, что
этот человек  обещал позвонить нам и  сообщить  о несчастном случае в лыжную
школу, чтобы они прислали за тобой горный патруль с санями?
     -- Ничего мне не померещилось, папа,  и  я ничего  не выдумал,-- твердо
сказал Роберт.  Морфий еще  действовал: он испытывал легкое  головокружение,
голова  была тяжелой, и он  никак  не  мог взять в  толк,  почему  это  отец
разговаривает с  ним  так  странно.-- Почему  ты считаешь,  что все  это мне
померещилось?
     -- Потому что,-- стоял на своем отец,--  нам никто не позвонил. Никаких
звонков вообще не было до десяти вечера, когда  позвонил врач из больницы. И
никто не позвонил в лыжную школу.
     --  Нет, это не  игра моего воображения,--  повторил Роберт. Его  очень
обидело, что отец принимает его за лгуна. С какой стати.-- Если бы он сейчас
вошел в эту  палату,  я  бы его сразу же узнал.  На  нем был  белый  картуз.
Здоровый  такой мужик в  черной  штормовке, с голубыми  глазами; на них было
забавно  глядеть,  поскольку  ресницы у него  белесые,  почти белые,  а если
посмотреть со стороны, то могло показаться, что их у него нет вообще...
     -- Сколько ему, по-твоему, лет?  -- спросил отец.-- Столько, сколько  и
мне? -- Отцу Роберта было около пятидесяти.
     -- Нет,-- ответил Роберт,-- не думаю.
     -- Он такого же возраста, как и твой дядя Жюль?
     --  Да,--  согласился  Роберт.--  Приблизительно.--   Как   ему  сейчас
хотелось, чтобы его мать с отцом оставили его в покое. Ведь с ним теперь все
в порядке. Нога его  в  гипсе, он не умер, и  через три месяца,  как  сказал
врач, снова  будет ходить, и ему ужасно хочется  забыть, забыть навсегда то,
что с ним случилось этой ночью в лесу.
     --  Выходит,--  вмешалась  в  их  разговор мать,--  это -- мужчина  лет
двадцати  пяти,  в  белом  картузе,  с  голубыми  глазами.--  Подняв  трубку
телефона, она попросила соединить ее с лыжной школой.
     Отец Роберта зажег сигарету, подошел к окну. Посмотрел, что творится за
окном.  Шел снег. Он валил с полуночи, и сегодня все подъемники  не работали
из-за  сильного снегопада с порывистым  ветром. При таких погодных  условиях
существовала вполне реальная опасность схода снежных лавин.
     --  Ты поговорил  с  крестьянином, который  подобрал меня?  --  спросил
Роберт.
     -- Да, конечно,-- ответил  отец.-- Он  говорит,  что  ты очень  храбрый
мальчик. Он также сказал, что  если бы он тебя не обнаружил, то ты  смог  бы
проползти  еще не  больше  пятидесяти метров.  Я  дал  ему  двести  франков.
Швейцарских, разумеется.
     -- Тише, вы,-- оборвала их мать. Ее как раз соединяли с лыжной школой.
     --  Это  вас  снова   беспокоит  миссис   Розенталь.  Да,  спасибо,  он
выздоравливает,  вообще все идет  по плану,-- говорила  она на  своем четком
мелодичном французском.--  Мы тут  поговорили  с ним, и  в результате возник
один довольно странный  аспект всего этого  дела.  Он утверждает, что  после
того, как сломал ногу, какой-то лыжник остановился, помог  ему  снять  лыжи,
пообещал сходить в вашу лыжную школу, оставить там лыжи Роберта  и попросить
вас  немедленно отправить за ним сани. Нам очень хотелось бы знать, приходил
ли  к  вам на самом деле этот  человек, сообщил  ли о  несчастном случае. Он
должен был прийти к вам что-то около  шести вечера.-- Она замолчала, слушая,
что ей  отвечают.  Лицо ее  напряглось.-- Понятно,--  сказала  она.  Немного
помолчала.-- Нет, мы не знаем ни его имени, ни фамилии. Мой сын говорит, что
ему около  двадцати пяти лет, у него голубые глаза  и он носит белый картуз.
Минуточку, я спрошу.-- Она повернулась к сыну.-- Роберт, какой марки у  тебя
лыжи? Они сейчас посмотрят, нет ли их на улице в стеллаже.
     -- Аттенхофер,-- сказал Роберт.-- Длина  метр семьдесят.  На носках  --
красной краской -- мои инициалы.
     --  Аттенхофер,-- повторила за ним мать  в трубку.-- И на них есть  его
инициалы, написанные красной краской,-- Р. Р. Благодарю вас. Будем ждать.
     Отец Роберта, отойдя  от окна, загасил сигарету в  пепельнице. Несмотря
на  приобретенный за время отпуска загар,  лицо у  него сейчас было каким-то
болезненным и уставшим.
     --  Роберт,-- сказал он с печальной улыбкой,--  тебе  нужно впредь быть
более осторожным. Ведь  ты -- единственный мой наследник по мужской линии; и
у меня слишком мало шансов произвести на свет другого.
     -- Да, папа,-- ответил Роберт,-- я постараюсь впредь быть поосторожнее.
     Мать нетерпеливо  замахала  на них рукой, чтобы  они помолчали, и вновь
прижала к уху телефонную трубку.
     --  Благодарю вас,-- сказала она.-- Прошу вас, сообщите  мне,  если вам
что-то станет известно.
     -- Уму непостижимо! -- воскликнул отец.-- Разве может  взрослый мужчина
бросить мальчишку в лесу, чтобы он  умер там  от переохлаждения?  И  все это
ради того, чтобы завладеть парой его лыж. Невероятно!
     -- Попался бы он мне  в руки,-- вторила ему мать,-- пусть даже минут на
десять.  Роберт,  дорогой,  напрягись.  Как  он тебе  показался?  Это был...
нормальный человек?
     -- По-моему, вполне нормальный,-- ответил Роберт.-- Мне так показалось.
     -- Ты ничего особенного в нем не заметил? Подумай-ка хорошенько. Может,
какую-то деталь, которая  поможет  нам найти его. И это нужно не только нам,
Роберт. Если в  этом городке объявился человек, способный на такое, то очень
важно предупредить людей, они должны знать этого злодея, чтобы не  позволить
ему  сотворить  то  же  самое, что  с тобой,  с другими  мальчиками, если не
хуже...
     --  Мама,--  сказал  Роберт,  чувствуя,  что этот допрос  матери сейчас
доведет его до слез.-- Я же тебе все рассказал, все, как было.  И, поверь, я
не лгу тебе, мама.
     -- А какой  у него был голос,  Роберт? --  продолжала  мать, не замечая
состояния  сына.-- Низкий, высокий?  Какой у него был выговор? Такой, как  у
нас с папой? Можно было бы по нему предположить, что он жил в Париже? Может,
у него был такой голос, как у  твоих учителей или у кого-нибудь  из  живущих
здесь, а он...
     --   Ах,  да,--  спохватился   Роберт,  неожиданно   вспомнив  то,  что
ускользнуло из его памяти.
     --  Ну что?  Что  такое? Что ты хочешь сказать?  -- звонко затараторила
мать.
     -- Мне пришлось  разговаривать с ним по-немецки,-- сказал Роберт.  "Как
он об этом забыл? Скорее всего, из-за этого морфия и дикой боли".
     -- Как так? Тебе пришлось разговаривать с ним по-немецки?
     -- Я начал говорить с ним по-французски, но он ничего не понял. Поэтому
мы поговорили на немецком.
     Отец с матерью переглянулись. Затем мать тихо спросила его:
     -- Он говорил  на хорошем, настоящем немецком? Или это  был швейцарский
немецкий? Ты ведь знаешь, что это далеко не одно и то же, не правда ли?
     --  Конечно,  знаю,  о чем  ты говоришь?  -- обиделся Роберт.  Одной из
любимых забав отца перед  гостями в Париже было подражание своим швейцарским
друзьям. Вначале он говорил на французском, а потом переходил на швейцарский
немецкий. У Роберта был тонкий  слух и ему легко  давались  языки. Не говоря
уже о том, что в детстве он постоянно слышал, как  говорили на  немецком его
дедушка  с  бабушкой,  выходцы  из  Эльзаса,  в  школе  он  изучал  немецкую
литературу, знал  наизусть большие отрывки из  произведений  Гете, Шиллера и
Гейне.-- Тот человек говорил на нормальном, хорошем немецком языке,-- сказал
он.
     В  палате наступила тишина. Его  отец  снова подошел к окну и задумчиво
смотрел на падающий, похожий на белое пушистое покрывало снег.
     --  Я  знаю,-- тихо сказал он,-- он не  мог этого  сделать  только ради
твоих лыж.
     * * *
     В  конце  концов  отец  выиграл  в  семейном  споре.  Его  мать  хотела
обратиться  в полицию, попросить их поискать  этого человека, хотя  отец был
против и все время  убеждал ее  в том, что это --  бесполезная затея. В этот
швейцарский городок приезжают до десяти тысяч лыжников, чтобы провести здесь
свой отпуск, среди  них довольно  много  голубоглазых,  хорошо говорящих  на
немецком языке  людей. Пять раз в ден