увствуя, как сильно озябла и промокла  до нитки.  Дверь
ей  отворил дворецкий и тут же уставился на нее, словно не верил собственным
глазам. Она  смело  вошла  в холл  с  высоким потолком, с большими зеркалами
вокруг, сняла свое промокшее насквозь пальто, шарф и передала слуге.
     -- Dites au baron que mademoiselle James  est lа,  s'il vous  plaоt1,--
сказала она  по-французски.  Но, увидев,  что  этот старый болван все стоит,
разинув  рот, перед ней и  держит в руке ее пальто с шарфом, добавила: -- Je
suis invitеe а diner2.
     --  Oui, mademoiselle3,-- ответил он наконец. Он  повесил ее  пальто на
вешалку на почтительной, не  допускающей заражения дистанции от висевших там
с полдюжины норковых манто и исчез за дверью, тщательно закрыв ее за собой.
     Роберта  разглядывала  себя  в  одном  из  массивных  зеркал  в  холле,
старательно  расчесывая слипшиеся и перепутавшиеся волосы. Только ей удалось
навести относительный порядок среди своих  влажных кудряшек, как двери холла
распахнулись и к ней вышел барон. На нем  был смокинг.  От неожиданности при
виде  ее  он  невольно сделал шаг назад,  но  потом до него дошло, и  теплая
улыбка озарила его лицо.
     --  Очаровательно,   просто  очаровательно,  я  так  счастлив,  что  вы
пришли,-- сказал он. Наклонившись, он церемонно  поцеловал ей руку и, бросив
удивленный взгляд на ее лыжные ботинки, добавил: -- Надеюсь, мое приглашение
не дошло до вас слишком поздно.
     -- Знаете,-- честно  призналась Роберта,-- я, конечно,  не явилась бы в
этих ботинках, если бы знала, что у вас намечается вечеринка.
     Барон захохотал, как будто она сказала что-то очень и очень остроумное,
и замахал на нее руками.
     -- Что вы,  что вы,  какая чепуха, вы прекрасны и сами по себе. В любом
виде. А  теперь,-- продолжал он  заговорщическим  тоном,-- мне  хотелось  бы
показать вам кое-что  и только после этого  представить  своим  гостям.-- Он
проводил  ее из холла  в гостиную со стенами, выкрашенными в розовый цвет, с
уютным  камином  с  решеткой,  за которой  горел небольшой  костер. На стене
напротив  она  увидела  две  свои акварели  в  аккуратных,  красивых рамках,
разделенные  прекрасным  карандашным  рисунком  Матисса. На другой  стене на
самом деле висела картина Сутина.
     -- Ну как, вам нравится? -- заискивающе спросил ее барон.
     Если б Роберта  призналась  барону,  что она на самом деле  испытывала,
обнаружив  свои  картины  в  такой  серьезной,   славной  компании   великих
художников, то ее слова могли зазвучать столь же торжественно, как и Девятая
симфония Бетховена. Но она сдержалась.
     -- О'кей,-- просто сказала она.-- Думаю, что все о'кей.
     Лицо барона  исказила почти незаметная  гримаса, словно если на  нем не
было  улыбки,  он  испытывал  адскую боль. Он полез в карман, извлек  оттуда
сложенный вдвое чек и вложил его в руку Роберте.
     --  Вот,  прошу,-- сказал он.--  Надеюсь, вам  не покажется,  что сумма
мала.  Я  все предварительно обсудил  с  Патрини.  О комиссионных  прошу  не
беспокоиться. Все уже улажено.
     С большим трудом оторвав глаза от своих картин, Роберта развернула чек.
Посмотрела на него.  Прежде всего, она  хотела прочитать его подпись,  чтобы
знать,  как же  его  фамилия.  Но  она  была  сделана  нервным,  размашистым
французским почерком, разобрать который было,  конечно,  выше ее  сил. Потом
она перевела взгляд на указанную в нем цифру. 250 новых французских франков.
"Ничего себе,-- промелькнула  у нее мысль,-- это же более пятисот долларов!"
-- автоматически  произвела  она подсчет  в уме.  Отец высылал  ей  на жизнь
ежемесячно  сто  восемьдесят долларов.  "Боже, на  них  можно  будет жить во
Франции вечно!" -- подумала она.
     Она почувствовала,  как бледнеет, как затряслась ее рука с чеком. Барон
с тревогой глядел на нее.
     -- Что с вами? -- вежливо осведомился он.-- Вам этого мало?
     --  Что  вы,  совсем нет,-- ответила, как  в  тумане,  Роберта,--  хочу
сказать... сказать... что я никогда и не мечтала о такой большой сумме...
     Барон, чтобы подтвердить свою щедрость, сделал широкий жест.
     -- Купите себе новое платье,-- предложил  он. Невольно бросив взгляд на
ее шотландскую юбку и старый потертый свитер, он вдруг спохватился -- как бы
она не подумала,  что он осмеливается критиковать ее вкус в одежде.-- Я хочу
сказать,--  добавил он,-- распорядитесь этой суммой, как хотите.--  Он снова
взял ее под локоток.-- Ну а теперь,--  сказал он,-- можно и присоединиться к
нашей  компании. И помните,  когда вам  захочется  снова  взглянуть  на свои
работы,  можете  запросто приходить,  только  прежде  предупредите  о  вашем
приходе по телефону.
     Он любезно выпроводил ее из розовой комнаты и повел через холл в салон.
В  громадной  комнате  с  развешанными  на  стенах  картинами  Брака,  Руо1,
Сегонзака2   между   позолоченной,   украшенной   парчой  мебелью   вальяжно
разгуливала  многочисленная   толпа   французов  в   смокингах  и  увешанных
драгоценными  украшениями   француженок  с   обнаженными  плечами,   которые
разговаривали  между  собой  тем высоким  самодовольным  музыкальным  тоном,
который  в вежливой парижской беседе является высшим  шиком,--  особенно  за
пять минут до приглашения к обеду.
     Барон представил ее большинству гостей, хотя ни одного  из названных ей
имен она так и не  сумела запомнить. Все они любезно улыбались  ей,  мужчины
целовали ей руку,  словно в этом  мире нет ничего  более естественного,  чем
обед  в таком доме в присутствии американской  девушки  в зеленых  шерстяных
чулках и лыжных  ботинках.  Двое или трое более пожилых джентльменов сказали
несколько  похвальных  слов по поводу ее картин  по-английски,  а одна  дама
заявила с апломбом:
     -- Как  приятно  вновь видеть американскую живопись такой,  это внушает
уверенность.--  В ее замечании была скрыта едва заметная двусмысленность, но
Роберта  решила  не  обращать  на это внимание и  принять  его как искреннюю
похвалу.
     Вдруг она  осознала,  что сидит одна  в углу, а в руке  у нее  стакан с
почти бесцветной жидкостью. Барон пошел встречать новых гостей,  и последняя
группа, которую он ей представил, быстро распалась, и все они присоединились
к  другим кружкам.  Роберта  старалась смотреть только прямо,  впереди себя,
будучи уверенной,  что если она ни  разу за весь вечер не опустит  глаза, то
навсегда забудет,  в чем  одета. "Может,--  размышляла  она,-- если я  выпью
побольше, я вдруг почувствую,  что на мне роскошный наряд от Диора?" Роберта
сделала  маленький  глоток  из  стакана. Прежде  ей  никогда не  приходилось
пробовать этот напиток, но глубоко усвоенные, расистские по характеру знания
навели ее на мысль, что  она попала в компанию любителей мартини.  Хоть ей и
не нравился вкус  напитка, она  допила его до  конца. Теперь она знала,  что
делать. Когда  мимо проходил официант с подносом, она взяла с  него еще один
стакан. Роберта медленно выпила его до  дна и даже не закашлялась. Ее лыжные
ботинки удивительно быстро  превращались в модные туфли от Манчини, и теперь
она  была абсолютно уверена,  что все  эти  элегантно одетые  люди, которые,
однако, повернулись к ней спиной, сейчас говорили только о ней, и говорили с
нескрываемым восхищением...
     Пока  она  выискивала  официанта, чтобы  взять  у него с подноса третий
стакан, раздалось громкое приглашение к обеду.
     Она  шла в столовую  между  покатыми  женскими обнаженными плечами, над
которыми позвякивали сережки с бриллиантами.  Вся она была освещена горящими
свечами, а длинный стол, покрытый громадной розовой кружевной скатертью, был
уставлен  хрустальными  стаканами  для  вина  --  целыми  батареями.  "Нужно
обязательно написать матери об этом,-- подумала  Роберта, выискивая свое имя
на  карточках, расставленных  на столе  напротив  каждого стула.--  Подумать
только, я вращаюсь в высшем французском свете! Как Пруст".
     Ее место оказалось в самом конце стола рядом с каким-то лысым мужчиной,
который,  машинально улыбнувшись ей единственный  раз, больше не  обращал на
нее абсолютно никакого внимания. Напротив нее за столом сидел еще один лысый
господин,  вниманием которого прочно, на  все время обеда, завладела крупная
блондинка, сидевшая слева от него. Барон сидел в центре стола, на расстоянии
четырех  стульев от  нее,  на правах  хозяина. После того как он бросил в ее
сторону взгляд, дальнейшее общение через стол прекратилось. Так как все люди
вокруг с ней не разговаривали, то, совершенно естественно, беседа шла только
по-французски.   Все   они  говорили   очень   быстро,   кратко,   постоянно
отворачиваясь  от Роберты,  и  такое  их  поведение  вкупе с  выпитыми двумя
стаканами  мартини еще больше  ослабили  ее способность понимать  язык, и ей
становились  понятны   лишь   отдельные   обрывки   беседы,  что  заставляло
чувствовать себя такой одинокой, словно она очутилась в ссылке.
     Ее  застал  врасплох  уже знакомый  официант,  который  разносил  вино.
Наклонившись над  ней, он, снова наполняя  ее стакан, что-то прошептал ей на
ухо. Она  не  могла  понять,  что  он  говорит,  и на какое-то  мгновение ей
показалось, что он хочет узнать номер ее телефона.
     -- Comment?1 --  громко сказала она, готовая своим ответом ввести его в
смущение.
     -- "Монтраше",  mil neuf  cent cinquante-cinq2,-- снова прошептал он, и
до нее  наконец  дошло,  что  он  называл  ей  сорт выдержанного  вина.  Оно
оказалось  просто  превосходным,  она  выпила целых два  стакана и  закусила
холодным  омаром, которого подавали  как  первое блюдо. Она уплетала  за обе
щеки, жадно, ведь ей еще никогда не приходилось есть такую вкусную  пищу, но
одновременно с насыщением в ней возрастало чувство враждебности по отношению
к каждому сидящему за столом, потому что никто не обращал на нее внимания, и
ей казалось, что она обедала одна, посередине Булонского леса.
     После омара подали суп, после супа -- фазана, за "Шато Лафит" 1928 года
на  столе появилось  "Монтраше"  1955 года. Теперь Роберта  глядела  на всех
гостей  с холодным  презрением, хотя и видела их словно в тумане. Во-первых,
как  она  была уверена,  за столом не  было  ни одного, кому было бы  меньше
сорока. "Что я делаю в этом доме для престарелых?" --  спрашивала она  себя,
принимаясь  за вторую  порцию  фазана  и  большой кусок дрожащего  желе. Эта
изысканная  пища лишь сильнее  разжигала  пламя ее ненависти. Эти трясущиеся
галльские Бэбитты, эти биржевые брокеры с их разодетыми писклявыми женщинами
не  заслуживали компании художников,  если они  осмеливаются  усаживать их в
конце  стола или кормить благотворительным супом на кухне, целиком игнорируя
их присутствие.
     Неизвестно почему, но во время  обеда все больше  крепло ее убеждение в
том, что все  сидевшие  за столом мужчины  -- биржевые  брокеры.  Она жевала
грудку, и теперь  вновь горько вспоминала о своих зеленых шерстяных чулках и
спутанных волосах. Роберта предпринимала героические усилия, чтобы понять, о
чем же шел разговор  вокруг нее, и неожиданно ее лингвистические способности
настолько обострились, благодаря презрительному отношению к  гостям, что она
вдруг стала отлично понимать  долетавшие отрывки бесед. Кто-то  говорил, что
дождливое лето губительно для охоты. Кто-то делился впечатлениями о пьесе, о
которой  Роберта ничего не слышала,  и жаловался, что второй акт  из рук вон
плох. Какая-то  дама в белом платье сказала, что, как она слышала  от одного
американского друга, президент Кеннеди окружил себя коммунистами.
     -- Какая чепуха!  -- громко сказала Роберта,  но никто даже не повернул
головы в ее сторону.
     Она съела еще кусок фазана, выпила еще вина и впала в мрачные раздумья.
Роберта  ужасно  страдала от  подозрения, что ее вообще не  существует.  Она
лихорадочно думала, что бы ей еще сказать погромче, чтобы все убедились, что
она  еще жива. Нужно  придумать  что-то на  самом деле сногсшибательное. Она
мысленно  перепробовала  все  возможные вступления.  "Я слышала,  как  здесь
кто-то упомянул имя президента Кеннеди.  Я  имею честь быть очень близкой  к
членам его семьи. Мне кажется, кое-кому  здесь будет  интересно узнать,  что
президент  планирует вывести  из  Франции все американские войска к  августу
месяцу".  Может, хоть такое отчаянное вранье  заставит их оторвать головы от
своих тарелок на несколько секунд -- мрачно размышляла она.
     Может,  более личностная атака позволит  добиться большего. "Прошу меня
извинить за опоздание сегодня  вечером, но я была занята -- разговаривала по
телефону с Музеем современного искусства  в Нью-Йорке. Они  хотят  купить  у
меня четыре  картины,  выполненные  маслом, но  мой  агент  против этого; он
говорит, нужно подождать до окончания моей персональной выставки, намеченной
на эту осень".
     "Какие  снобы,--  думала она,  хищно  оглядываясь по  сторонам.--  Могу
побиться  об  заклад,  что  такие  мои  заявления  смогут  немного  изменить
направление их плавной беседы. Ну, хоть чуть-чуть".
     Но все  это вздор! Она сидела,  как статуя, отлично понимая, что ничего
не скажет,--  ее  постыдно,  словно  клещами,  сдерживали ее  молодость,  ее
диковинная  одежда,  ее  невежество,  ее  приводящая  в  бешенство  робость.
"Пруст,-- думала она с глубочайшим презрением к  нему.--  Французское высшее
общество!"
     Враждебность  нарастала в ней.  Гневно оглядываясь  вокруг,  прижимая к
губам  холодноватый  краешек  стакана,   она  видела,  насколько   фальшивы,
насколько  фривольны  все  эти  люди  с  их  глупыми  разговорами  о  плохом
охотничьем  сезоне  на  фазанов,  о  непереносимых  вторых  актах  пьес,   о
коммунистическом окружении президента Кеннеди. Она  бросала свирепые взгляды
на барона, этого  тщательно выбритого, модно подстриженного  пижона, мнящего
себя самим совершенством, его-то она и ненавидела  сильнее других.  "Я знаю,
чего ему от меня нужно,-- цедила она  неслышно сквозь зубы, постукивающие по
хрусталю стакана,-- но ничего от меня он не получит -- это яснее ясного!"
     Она с удовольствием съела что-то еще.
     Ее ненависть к барону принимала силу тропического урагана. Он, конечно,
пригласил  ее к  себе, значит, превратил  ее  во  всеобщее посмешище,  чтобы
позабавить своих друзей,--  так решила она,-- и повесил ее картины  в той же
комнате, где  висят  Матисс  и Сутин,--  что  это, если  не насмешка  с  его
стороны? Он прекрасно понимает, что ей еще далеко до таких великих мэтров. И
через  минуту  после  того, как  он попытается  добиться от нее желаемого  и
получит отказ, он, конечно же, прикажет одному из своих дворецких немедленно
снять ее акварели и  отнести  их либо в подвал,  либо на чердак  -- там им и
место!
     Вдруг перед ее глазами проплыла грустная картина:  ее Ги,  ее  верный и
преданный Ги, стоит  на морозе  перед ее окном на улице. От мысли о подобном
бессердечии  по  отношению к  нему у нее  на  глаза  навернулись слезы.  Он,
несомненно,  был  куда  лучше всех  этих  болтающих  обжор  за  столом.  Она
вспомнила, как сильно он ее  любит, какая чистая у него душа и как она могла
сделать его счастливым, стоило ей лишь пошевелить пальцем.  Сидя перед своей
тарелкой  с кусками фазана и пюре из  съедобных каштанов, перед стаканом, на
сей раз наполненным  "Бордо" 1928 года, она  чувствовала, что все это просто
невыносимо. Почему  она сейчас не  с ним рядом? Раскаиваясь во всем, Роберта
чувствовала, как ее бессмертная душа развращается с каждой секундой.
     Она резко встала. Стул за ней наверняка бы упал, если  бы слуги в белых
перчатках его вовремя не подхватили. Роберта стояла, вытянувшись, как могла,
ей хотелось знать, действительно ли она сейчас бледна как полотно?  Она  это
чувствовала. Сразу все беседы  прекратились, глаза всех гостей повернулись к
ней.
     -- Мне  ужасно  жаль,--  сказала  она  извиняющимся тоном, обращаясь  к
барону.-- Мне нужно сделать очень важный телефонный звонок.
     --  Само собой,  моя  дорогая,--  любезно откликнулся он. Барон  встал,
незаметным  жестом давая  понять своим  гостям,  чтобы они  не беспокоились,
оставались на своих местах.-- Анри покажет вам, где телефон.
     Официант с каменным  лицом сделал шаг от стены, к которой, по-видимому,
прилип. Роберта  вышла за официантом из притихшей комнаты  с высоко поднятой
головой, вся выпрямившись, как палка, нарочито громко  стуча своими тяжелыми
лыжными  ботинками  по  отполированному  полу.   Эти  звуки  нельзя  назвать
музыкальными!
     Дверь за ней затворилась. "Больше никогда, никогда в жизни я не войду в
эту комнату,-- зарекалась  она.-- Никогда не увижу ни  одного из этих типов.
Все, выбор сделан. Мой выбор на всю вечность".
     Коленки у нее дрожали, но она не  чувствовала, какие усилия приходилось
прикладывать ей,  чтобы идти ровно и не шататься из  стороны в сторону.  Она
шла за Анри через холл снова в эту розовую, знакомую ей комнату.
     -- Voilа, mademoiselle,-- сказал Анри, указывая на  телефонный аппарат,
стоявший на маленьком столике с  инкрустацией.-- Dеsirez-vous qui je compose
le numеro pour vous?1
     -- Non! -- ответила она холодно.-- Je le composerai moi-mкme mersi!2 --
Роберта подождала, пока тот  не вышел из  комнаты.  Села на кушетку рядом  с
телефоном. Набрала номер  домашнего  телефона Ги. Слушая гудки,  она впилась
глазами в свои картины. Они показались ей такими бледными, невыразительными,
простенькими  и  какого  только  чужого  влияния   не  демонстрировали.  Она
вспомнила, какой душевный взлет испытала, когда барон  привел ее сюда, чтобы
показать ей ее картины. Это было совсем недавно, а теперь внутри -- пустота.
"Я  похожа  на маятник,-- подумала  она,-- классический случай  маниакальной
депрессии. Если бы у меня были  богатые родители, они наверняка отправили бы
меня  на  прием к  психиатру. Нет, никакой  я не художник.  Нужно прекратить
носить  голубые  джинсы.  Нужно  быть  просто  хорошей,  доброй  женщиной  и
приносить счастье мужчине. И больше не пить".
     --  Алло! Алло!  --  зазвучал в трубке раздраженный женский голос. Это,
конечно, была мать Ги.
     Стараясь  говорить как  можно отчетливее, Роберта спросила, дома ли Ги.
Его мать,  как  обычно,  вначале  притворилась,  что  не  понимает  вопроса,
заставив ее  дважды  повторить  его.  Потом,  давая волю своему  гневу,  она
сказала, что ее  сын дома, но  болен  и  лежит  в кровати,  у  него  высокая
температура, и поэтому не может говорить. Ни с кем.
     Мать Ги, судя по  ее решительному  настроению,  могла швырнуть трубку в
любой  момент,  и  поэтому Роберта  говорила так,  словно  случилось  что-то
серьезное, пытаясь передать то,  что хотела, до того, как в  трубке зазвучат
гудки.
     Мать  Ги  все время повторяла:  "Comment?  Comment?"1, и  по  ее голосу
чувствовалось, что она все больше распаляется.
     Роберта,  как только  могла,  пыталась объяснить ей, что  через час она
будет дома, и если Ги не так опасно болен, то, может,  позвонит  ей... Потом
она  услыхала  в  трубке  мужские  крики,  какие-то  глухие  звуки,  стук,--
по-видимому, там, на другом  конце линии, шла отчаянная  борьба за обладание
трубкой. Потом она услыхала голос Ги. Он тяжело дышал.
     -- Роберта? Ты где? С тобой все хорошо? Ничего не случилось?
     -- Я такая стерва,-- прошептала Роберта,-- прошу, прости меня.
     -- Да ладно, не переживай,-- утешал ее Ги.-- Ты где сейчас?
     -- Я в окружении  самых чудовищных людей на свете,-- сказала Роберта.--
Так мне, дуре, и надо! Я вела себя как идиотка...
     -- Где ты находишься? -- кричал в трубку Ги.-- Давай адрес!
     -- Площадь Буа де Булонь, девятнадцать  "бис",-- назвала Роберта.-- Как
мне жаль, что ты болен. Мне так хотелось увидеть тебя, сказать, что...
     -- Никуда не уходи,-- кричал Ги,-- я буду на месте через десять минут.
     Она услыхала бурный  поток французской речи,  низвергавшийся из уст его
матери, потом -- щелчок! Ги повесил трубку.  Роберта посидела  т