Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
ругу.
Он фыркнул, и оба теперь смотрели на эту яркую точку у них над
головами.
-- В прошлом году разразилась метель, и канатная дорога не работала
целую неделю -- почти все электрические провода были порваны. Им пришлось
пробыть там, в снежном плену, целых шесть дней: рубили на дрова стулья,
питались шоколадом и супом из консервов, но не обмолвились ни словом.--
Притчард задумчиво глядел на далекий свет в поднебесье.
-- Вполне сойдет за символ этого красивого континента в этом году,--
тихо молвил он.
Вдруг Констанс осознала наконец, что ей хотелось ему сказать.
-- Алэн,-- она шла впереди него,-- я не хочу, чтобы ты уезжал.
Притчард только посасывал сигаретку.
-- Шесть дней и шесть недель...-- уточнил он.-- И все из-за черствости
их сердец.
-- Я не хочу, чтобы ты уезжал.
-- Но я пробыл здесь достаточно долго. Мы воспользовались самым лучшим
снегом.
-- Женись на мне. Я так хочу этого!
Притчард с изумлением взглянул на нее. Она видела -- пытается
улыбнуться.
-- Вот что самое чудесное в двадцатилетнем возрасте,-- произнес он.--
Можно запросто, безотчетно говорить вот такие вещи.
-- Я сказала, что хочу, чтобы ты женился на мне, ясно?
Он выбросил сигарету -- еще горит на снегу... Сделал к Констанс шаг,
поцеловал ее. Она ощутила слабый вкус бренди вперемешку с табаком на его
губах. Он прижался к ней на мгновение, потом, отступив немного, стал
расстегивать пуговицы на ее шубе -- очень осторожно, словно нянька,
помогающая маленькой девочке раздеться.
-- Алэн! -- воззвала Констанс.
-- Беру все свои слова назад: ты совсем не похожа на девушек, которые
рекламируют мыло и пиво в американских магазинах.
-- Прошу тебя, не нужно делать мне больно!
-- Но что ты знаешь обо мне? -- Сбив пушистый снег с перил моста, он
уперся в них грудью, стряхивая снежинки с рук сухими хлопками.-- Разве тебя
никто не предостерег, не рассказал о молодых людях, которых ты можешь
встретить в Европе?
-- Прошу тебя, не сбивай меня с толку, не смущай, прошу! -- умоляла она
его.
-- Ну а что скажешь по поводу того парня в кожаной рамочке?
Констанс глубоко вздохнула -- холод пробрал легкие.
-- Не знаю. Его здесь нет.
Притчард фыркнул, но фырканье получилось не веселым, а печальным;
сказал:
-- Затерян... Затерян в океане.
-- Дело не только в океане.
Снова молча пошли вперед, прислушиваясь к поскрипыванию снега под
ботинками на замерзшей тропе. Между пиками гор выплывала луна, бросая на
снег молочный свет.
-- Тебе полезно узнать кое-что.-- Голос Притчарда звучал тихо; взор не
отрывался от длинной тени, сотворенной на их тропинке лунным светом.-- Я был
женат.
-- Ах это! -- Констанс ступала осторожно, стараясь попадать в следы
тех, кто протоптал эту дорожку.
-- Все было, конечно, несерьезно.-- Он поглядел на небо.-- Мы развелись
два года назад. Это тебя не останавливает?
-- Твое дело,-- ответила Констанс.
-- Нет, нужно как-нибудь обязательно посетить Америку,-- он насмешливо
фыркал,-- там явно выращивают новый тип женщины.
-- Что еще? -- поинтересовалась Констанс.
-- Второе еще менее привлекательно. У меня в кармане нет ни фунта. Я не
работал с окончания войны: жил на драгоценности матери. Их было не очень
много, последнюю брошь я продал в Цюрихе на прошлой неделе. Вот почему мне
нужно возвращаться, даже если бы не было никаких других причин. Как
видишь,-- угрюмо улыбнулся он,-- ты получила приз за дохлую лошадку.
-- Что еще? -- упорствовала Констанс.
-- Разве этого тебе мало? Хочешь услышать еще?
-- Да, хочу.
-- Я никогда не стану жить в Америке. Я уставший, нищий, списанный
старый летчик Королевских ВВС, и мое место не там. Ну, пошли! -- И, резко
подхватив ее под руку, потащил за собой, словно больше не хотел
разговаривать на эту тему.-- Уже поздно. Пошли лучше в отель.
Но Констанс выдернула руку.
-- Ты что-то от меня все равно утаиваешь.
-- Неужели и этого недостаточно?
-- Нет.
-- Ну хорошо. Я не могу поехать с тобой в Америку, даже если бы этого
очень сильно хотел.
-- Это почему же?
-- Потому что меня туда не пустят.
-- Почему? -- Констанс недоумевала, ничего не понимая.
-- Ты помнишь швейцарский эвфемизм "хрупкий"? -- хрипло проговорил
он.-- Лоуренса Д.-Г. выдворили за это из штата Нью-Мексико, позволив ему
умереть на Ривьере. Но их, конечно, нельзя винить, у них и своих болезней
полно. А теперь пошли в отель.
-- Но с виду ты такой здоровый, такой крепкий... Занимаешься лыжами...
-- Все здесь умирают с виду здоровенькими,-- мрачно возразил
Притчард.-- У меня болезнь то обостряется, то ослабляется, наступает
ремиссия. Один год, кажется, я уже избавился от нее,-- пожал он плечами,
почти неслышно хмыкнув,-- а на следующий -- на тебе, снова является. Доктора
вытягивают шеи, когда видят, как я поднимаюсь в гору на подъемнике. Так что
поезжай домой,-- решительно заключил он,-- я тебе не пара! Я угнетен; ты,
слава Богу, этого не чувствуешь. В конце концов, это был бы, по сути дела,
смешанный брак -- между белой и черным. Мы когда-нибудь вернемся в отель?
Констанс кивнула; медленно пошли назад. Городок, расположенный на холме
впереди них, теперь окутала плотная темнота, но в ясном ночном воздухе до
них доносилась танцевальная музыка -- играл маленький ансамбль.
-- Мне наплевать! -- заявила Констанс, когда достигли первых домов.--
Мне на все наплевать!
-- Когда мне было двадцать, я говорил то же самое.
-- Прежде всего, будем людьми практичными,-- продолжала Констанс.--
Чтобы остаться здесь, тебе нужны деньги. Ты их получишь завтра же.
-- Я не могу взять от тебя деньги.
-- Они не мои,-- уточнила Констанс,-- отцовские.
-- Англия останется в вечном долгу перед тобой.-- Притчард пытался
улыбнуться.-- Но только поосторожнее со мной.
-- Что ты имеешь в виду?
-- Мне все больше кажется, что меня все же можно утешить.
-- Что же в этом дурного?
-- Это может иметь смертельный исход,-- прошептал ей Притчард, неловко,
по-медвежьи, обнимая ее,-- для тех из нас, которые безутешны.
Когда проснулись на следующее утро, то вначале были подчеркнуто вежливы
и, не упоминая о том, что произошло, как ни в чем не бывало обсуждали
погоду: если судить глядя через щель в неплотно прикрытой шторе, она
ненастная, безрадостно серая, неопределенная.
-- Как ты себя чувствуешь? -- спросил ее Притчард.
Констанс не торопясь, сморщив лоб, обдумывала его вопрос, чтобы не
попасть впросак и ответить поточнее.
-- Я чувствую себя... поразительно взрослой.
Притчард расхохотался, и от почтительной, даже торжественной вежливости
не осталось и следа. Лежали в удобной постели, говорили каждый о себе,
загадывали, что им готовит будущее. Констанс постоянно волновалась, хотя,
конечно, не очень серьезно, что скажут о них постояльцы отеля, не разразится
ли скандал, а Притчард ее успокаивал: швейцарцы -- такой народ, который
никогда не скандалит, что бы здесь ни вытворяли иностранцы, и от этих его
утешительных, ласковых слов ей становилось еще уютнее -- ведь как приятно
находиться в цивилизованной стране.
Строили планы насчет свадьбы; Притчард предложил для заключения брака
поехать в французскую часть Швейцарии, так как ему не хотелось делать это
здесь, в немецкой ее части, а Констанс стало досадно, что она сама об этом
прежде не подумала.
Потом решили все же встать и одеться -- нельзя же вечно лежать в
постели,-- Констанс, глядя на него, испытывала к нему жалость (какой он
худущий!) и, словно заговорщик, обдумывала про себя, как все исправить:
яйца, молоко, масло, отдых -- вот и весь рецепт. Вышли из номера вместе,
намеренно бросая всем вызов, но, к сожалению, ни в коридоре, ни на лестнице
не было ни души, чтобы обратить внимание на их счастливые лица.
"Тем лучше,-- сочла Констанс,-- нам двойное удовольствие: мы ничего не
скрываем, но никто на нас не смотрит, и это, несомненно, доброе
предзнаменование". Бросив взгляд на часы в отеле, вспомнили, что уже время
ланча, и вошли вместе в столовую с потертыми деревянными панелями. Заказали
сначала вишневой водки, потом апельсиновый сок, яйца с беконом и чудесный
черный кофе. Вдруг в самом разгаре трапезы слезы выступили на глазах у
Констанс. Притчард удивленно спросил, в чем дело, почему она плачет, и она
ответила:
-- Думаю о том, как мы будем впредь всегда завтракать вдвоем.
У Притчарда тоже увлажнились глаза, и она, глядя на него через стол,
это заметила:
-- Прошу тебя, плачь почаще!
-- Это почему же? -- недоуменно осведомился он.
-- Потому что это так не по-английски!
И оба засмеялись.
После завтрака Притчард сказал, что собирается на гору, раза два
спуститься. Поинтересовался, не составит ли она ему компанию, но Констанс
отказалась: в этот день внутри у нее "все поет", и такое состояние не для
лыж. Услышав это "все поет", он широко улыбнулся.
-- И еще мне нужно написать кое-какие письма,-- добавила она.
Он тут же задумался, помрачнел.
-- Как джентльмен, я должен немедленно написать твоему отцу и все ему
объяснить.
-- Не смей и думать об этом! -- испуганно воскликнула она, и не просто
так, шутки ради: отлично знала -- ее папаша, получив такое письмо, прилетит
сюда на первом же самолете.
Констанс долго глядела ему вслед, когда он большими шагами шел между
наметенными по обочинам сугробами, в своем красном свитере, с лыжами на
плече,-- такой юный, веселый, совсем мальчишка. У себя в номере она написала
Марку письмо.
Все между ними кончено; ей, конечно, очень жаль, но тут ничего не
поделаешь,-- она теперь уверена, что совершила ошибку. Писала спокойно,
совсем не волнуясь, ничего не чувствуя, кроме уюта своего небольшого,
теплого номера. О Притчарде ничего не сообщила -- это уже Марка не касается.
Потом написала письмо отцу и оповестила о своем разрыве с Марком. Не
обмолвилась и ему ни о Притчарде,-- чтобы не прилетел сюда на первом же
самолете,-- ни о своем возвращении. Зачем зря торопиться -- можно и
подождать.
Запечатав письма, легла немного вздремнуть и проспала без сновидений
почти целый час. Встала, оделась потеплее, как и подобает в этом снежном
царстве, и пошла на почту отправить письма; долго наблюдала у катка, как
детишки скользят по льду на коньках. По дороге в отель купила для Притчарда
легкий желтый свитер -- ведь скоро уже солнце начнет припекать по-весеннему
и в зимней одежде ему будет жарко.
Сидела в баре, терпеливо ожидая его прихода, но он все не шел. Потом
услыхала, что он разбился. Никто к ней не подошел, не сообщил о несчастье --
не видели для того особой причины.
Инструктор, под чьим руководством Притчард иногда катался, объяснял в
баре каким-то американцам:
-- Понимаете, он утратил контроль над собой,-- видимо, не рассчитал, и
на сумасшедшей скорости врезался в дерево. Через пять минут умер. Хороший
был парень, веселый. Развил слишком высокую скорость, и у него не хватило
техники, чтобы с ней справиться.
Инструктор, конечно, не говорил так, словно смерть лыжника -- дело
обычное, рутинное, но в голосе его не чувствовалось и особого удивления.
Сколько раз он сам ломал ребра, как и все его друзья; сколько раз врезались
в деревья, в каменные стены; сколько раз ему приходилось падать и в летнее
время, когда становился инструктором по скалолазанию. Вот он и говорил так,
словно такой конец неизбежен и даже вполне заслужен, ибо время от времени
людям в горах приходится расплачиваться жизнью за пробелы в технике лыжного
спуска.
Констанс осталась, чтобы принять участие в его похоронах; шла, вся в
черном, за санями до церкви и потом до вырытой в укрытой снегом земле ямы,--
неожиданная ее чернота, когда все вокруг по-зимнему бело, поразила ее. Никто
на похороны из Англии не приехал, да и кому приезжать? Правда, бывшая жена
прислала по телеграфу деньги на цветы. Пришло много деревенских жителей, но
все они были только друзьями; пришли несколько лыжников, шапочно знакомых с
Притчардом; Констанс все принимали тоже за его друга.
На могиле инструктор по лыжам, повинуясь профессиональной привычке,
свойственной всем учителям, повторять одно и то же, еще раз отметил:
-- Он не обладал достаточной техникой для такой высокой скорости.
Констанс не знала, что делать с желтым свитером, и в конце концов
отдала горничной -- пусть носит ее муж.
Спустя восемь дней она была в Нью-Йорке. Отец встречал ее на пирсе. Она
помахала ему рукой, он помахал в ответ, и даже с такого большого расстояния
ей стало ясно, как он рад ее возвращению. Когда она сошла с трапа, отец
крепко обнял ее, поцеловал, потом, отстранив от себя на вытянутую руку, с
восхищением изучая ее, довольный, воскликнул:
-- Боже, ты выглядишь просто превосходно! Ну что, кто прав?
Она, конечно, не хотела, чтобы он заводил об этом речь, но понимала,
что он не в силах сдержаться.
-- Неужели ты думаешь, что я не знаю, о чем говорю?! -- радовался он.
-- Да, папа, ты прав,-- подтвердила она.
Про себя думала: "Как я могла когда-то на него сердиться? Ведь он не
глупый, низкий, эгоистичный или ничего не понимающий человек,-- нет, просто
он одинок".
Взяв ее за руку, как обычно, когда водил ее, еще маленькую девочку,
гулять, отец повел ее к таможне. Нужно подождать, когда из грузового трюма
доставят ее багаж.
"ГОРОД ПОГРУЗИЛСЯ В ПОЛНУЮ ТЕМНОТУ"
Датчер стоял возле бара, думая о том, как все же приятно после душа
ощущать чистоту своего тела, и о том, не стоит ли пропустить еще стаканчик
-- он пока не утолил жажды. Как он рад, что наконец остался один,-- с
удовольствием разглядывал девиц, одним ухом прислушиваясь к разговорам
вокруг.
-- Англичане и французы,-- говорил человек в клетчатом пиджаке,--
будут, словно челноки, сновать туда и обратно по территории всей Германии --
от Парижа до Варшавы. К тому же у него нет нефти. Кто не знает, что у
Гитлера нефти нет?
-- "Дарлинг,-- заявляет она мне,-- громко говорила крупная блондинка
другой крупной блондинке, сидевшей напротив,-- я не видела тебя целую
вечность! Где же ты пропадала? -- В летнем театре?" Но она, стерва, отлично
знает, что я только что закончила сниматься в двух картинах у Фокса!
-- Он блефует,-- продолжал клетчатый пиджак,-- отступит, наверняка
отступит,-- Россия, не Россия... У него нет нефти. Куда сегодня сунешься, не
имея нефти?
-- Мистер Датчер,-- бармен передал ему телефонную трубку и включил
аппарат в розетку,-- это вас.
Звонил Макамер.
-- Чем занимаешься сегодня вечером, Ральф? -- спросил он, как всегда,
громовым, скрипучим голосом.
-- Сегодня вечером я пью,-- ответил Датчер.-- Пью и ожидаю, не случится
ли со мной что-нибудь очень приятное.
-- Мы едем в Мексику,-- продолжал Макамер.-- Хочешь присоединиться?
-- Кто это "мы"?
-- Мы с Долли. Так присоединяешься?
-- Куда именно? В какой далекий уголок этой вечно зеленой земли?
Вера-Крус, Мехико-сити...
Макамер засмеялся.
-- Тихуана. Мне нужно вернуться ко вторнику, приступить к поискам
работы. Ночное путешествие. Посмотрим бега. Так ты едешь?
-- Без нефти,-- продолжал в том же духе клетчатый пиджак,-- войну вести
нельзя. Это абсолютно бесполезно.
Датчер бросил тяжелый взгляд на этого человека, раздумывая, хочется ему
в Мексику или нет. После нескольких сыгранных партий в теннис сегодня после
полудня он избегал людей -- ему так хотелось побыть в одиночестве, наедине с
самим собой, и ничем не занимать этот особый для него, многозначительный
уик-энд в ожидании чего-то необычного, значительного, что, по его
предчувствию, сегодня непременно с ним произойдет.
-- А в Тихуане проводятся бои быков? -- осведомился он у Макамера.
-- Вполне может быть,-- отвечал тот.-- Иногда, кажется, организуют.
Поехали,-- сегодня День труда1, в Голливуде ни души.
-- Что-то я устал,-- молвил Датчер.-- Семь ночей подряд слушал это
треклятое радио, практически не спал, играл в теннис, и вообще мне хочется
выпить.
-- Мы уложим тебя на заднем сиденье и дадим бутылку! -- совращал его
Макамер.-- Поведу я.
На Макамера, молодого, начинающего писателя, произвели сильное
впечатление две последние повести Датчера, и он теперь не давал ему покоя,
постоянно его преследовал.
-- Никогда не видел боя быков,-- признался Датчер,-- а ты?
-- Не неси чепухи, прошу тебя! Через пятнадцать минут мы с Долли будем
у тебя.
-- Сегодня вечером я жду какого-то невероятного приключения.
-- Какой вздор! -- прогремел в трубку Макамер.-- Итак, через четверть
часа.
Датчер с важным видом положил трубку.
-- Придется подыскать себе другой бар,-- обратился он к бармену.-- Как
кому-то понадоблюсь -- все звонят именно сюда. Это только вредит моей
репутации. Этак я через два года окажусь безработным...
Бармен расплылся в широкой улыбке.
-- Еще один ром "Коллинз"! -- заказал Датчер, не отрывая глаз от
хрупкой девушки в конце стойки, с длинными густыми черными волосами и
потрясающей высокой грудью,-- выпирает, словно два холма. Бармен смотрел в
том же направлении.
-- Разве такая картина не разбивает ваше сердце? -- подмигнул ему
бармен.
-- Калифорния, ничего не скажешь! -- откликнулся Датчер.-- Особенность
страны.
-- Этот кинооператор,-- продолжала одна из крупных блондинок,--
превратил меня в мать Уильяма Харта. Я все высказала ему, что я о нем
думаю,-- высказала вслух, да так громко, чтоб все слышали!
Наблюдая все, что происходило в баре, Датчер думал о своем, видел
совсем другие картины. Вот сейчас, в это время, в далекой Польше немецкие
танки, рокоча моторами, мчатся, поднимая клубы пыли, по мирным равнинам.
Немецкие парни -- летчики усаживаются в кабинах своих бомбардировщиков,
проверяют управление, приборную доску, думая в эти минуты, после
продолжительного ожидания и безделья: "Ну, наконец, началось!" И, получив
разрешение на взлет, срываются с места и взмывают в воздух в направлении
Варшавы. А кавалерия, вдруг вспомнил Датчер. Ведь у поляков всегда была
первоклассная кавалерия. Перед глазами у него вдруг возникла такая сценка:
замечательный, опытный кавалерист-поляк с трудом удерживается в седле,
лошадь его еле передвигает ноги,-- отступление; ни он, ни его животное не
спали от самой западной границы; весь пропитавшийся вонючим конским потом,
он прислушивается к гулу немецких бомбардировщиков над головой и думает
только о желанном, хоть самом коротком сне, о своем доме и об английских
ВВС, то и дело впиваясь острыми шпорами в хилые бока лошади: "Пся крев! Еле
шевелишься!" А богачи со своими прелестными женщинами, как и всюду и везде,
тихо, незаметно улизнули окольными путями и теперь находятся в полной
безопасности. А вот этот усталый польский кавалерист остается на открытой,
длинной дороге; когда наступит рассвет и станет светло, немецкий парень в
кабине бомбардировщика наверняка увидит сверху одинокого всадника...
Датчер снова посмотрел на девушку с грудями-холмами. Сидя у стойки, он
делал вид, что смотрит куда-то перед собой, в одну точку, убеждая себя, чт