Иозеф Эйхендорф
   Из жизни одного бездельника


     OCR, Spellcheck: Илья Франк, http://franklang.ru (мультиязыковой проект
Ильи Франка)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Колесо  отцовской  мельницы  снова весело зашумело  и застучало,усердно
звенела  капель, слышалось щебетание  и суетня воробьев; я сидел на крыльце,
протирая глаза, и  грелся на солнышке. В это время на пороге показался отец,
в ночном  колпаке  набекрень; он уже  с  раннего  утра возился ка  мельнице;
подойдя ко мне,  он  молвил:  "Ах  ты,  бездельник!  Сидишь  себе  опять  на
солнышке,  кости  греешь да  потягиваешься,  что  есть  мочи,  а  мне одному
отдуваться.  Больше не стану  тебя кормить. Весна на дворе, поди-ка по  белу
свету и сыщи себе сам хлеба на пропитание!"
     "Ну что же, пускай,-- возразил я, --  если я такой бездельник, пойду по
свету попытать счастье". По правде говоря, мне это было по душе: недавно мне
самому пришло на ум постранствовать; овсянка, всю осень  и зиму так печально
чирикавшая под нашим  окном: "Возьми меня, возьми меня, молодец!" -- теперь,
пригожей  весенней  порой,  задорно  и весело  выкликала,  сидя  на  дереве:
"Молодец, не трусь, молодец, не трусь!"
     Итак,  я  вошел  в дом, снял со  стены  свою  скрипку (я очень  недурно
играл), отец дал мне еще  на дорогу малую толику денег, и я побрел по нашему
большому  селу. Не без тайной радости смотрел я, как со  всех  сторон старые
мои знакомцы и приятели выходили на работу, рыли и пахали землю сегодня, как
и вчера, и так изо дня в день; а я шел куда глаза  глядят. Я кричал беднягам
направо  и  налево: "Счастливо  оставаться!", но  никто на  это  не  обращал
внимания, А у меня на  душе  был сущий  праздник.  Когда я наконец вышел  на
широкий  простор и свернул  по большой дороге,  я взял свою милую  скрипку и
принялся играть и петь:

     Кому Бог милость посылает,
     Того он в дальний путь ведет,
     Тому он чудеса являет
     Средь гор, дубрав, полей и вод.

     Кто век свой коротает дома,
     Того не усладит рассвет;
     Ему докука лишь знакома,
     Заботы, люльки да обед.

     Ручей проворный с гор несется,
     И жаворонка трель слышна --
     И я пою, когда поется,
     Когда весельем грудь полна.

     Бог -- мой вожатый неизменный.
     Кто ниспослал сиянье дня
     Ручьям, полям и всей вселенной --
     Тот не оставит и меня.

     Тут я  обернулся и вдруг вижу, подъезжает  роскошная карета; верно, она
ехала за мной по пятам, да я не приметил: в сердце моем все звучала песня, и
оно замирало от счастья. Из  кареты выглянули  две  знатные госпожи и  стали
прислушиваться  к  моему  напеву.  Одна  из  дам,  помоложе, была  настоящая
красавица,  а  впрочем, обе  они  мне  понравились  чрезвычайно. Я замолк, а
старшая приказала кучеру остановиться и с очаровательной  улыбкой обратилась
ко мне: "Эй ты, веселый  молодец, какие славные песни ты  распеваешь!" Я, не
будь дураком, сразу ответил: "Если бы мне привелось служить вашей милости, я
бы спел песни и получше этих". Она продолжала: "Куда ты держишь путь в такую
рань?" Мне стало стыдно, что я  этого  и сам хорошенько не знаю, и я отвечал
задорно: "В Вену". Тут обе  дамы заговорили  друг  с другом на  чужом языке,
которого я не понял. Младшая несколько раз  покачала головой, а  старшая все
смеялась и наконец крикнула: "Эй  ты,  становись на запятки, мы тоже едем  в
Вену!" Как описать  мою  радость!  Я отвесил вежливый поклон, одним  прыжком
вскочил, куда  мне было указано,  кучер щелкнул  бичом,  и  мы  помчались по
дороге, залитой солнцем, так что у меня ветром чуть не сорвало шляпу.
     За  мной уносились селения, сады и церкви, передо  мной вырастали новые
селения, замки и горы, под ногами  мелькали многоцветные пашни, рощи и луга,
над головой, в ясном голубом воздухе, реяли бесчисленные жаворонки,  --  мне
стыдно было громко  закричать,  но в глубине /души  я  ликовал и  вертелся и
прыгал на запятках, так  что чуть было не уронил скрипку, которую держал под
мышкой.  Тем временем солнце подымалось все  выше, на  горизонте  показались
тяжелые белые облака, рожь слегка шелестела, а в воздухе и кругом на широких
нивах все стихло, и стало пустынно и душно; тут мне впервые вспомнилось наше
село,  и отец, и наша мельница, и тенистый пруд,  где было так таинственно и
прохладно, вспомнилось,  как все это далеко-далеко  от меня. И мне стало так
чудно на душе, словно вот-вот я  должен вернуться; я засунул свою скрипку за
пазуху, присел на запятки и предался раздумьям, а вскоре и уснул.
     Когда я открыл глаза, карета  стояла под  тенью высоких лип; сквозь них
между колоннами виднелась широкая лестница,  ведущая  к  роскошному замку. С
другой стороны за деревьями я  различал башни Вены. Дамы, верно, давно вышли
из кареты. Лошадей выпрягли. Я немало  испугался, увидев,  что кругом никого
нет,  и  поспешил  к  замку;  вдруг  я  услыхал, как  в окне наверху  кто-то
засмеялся.
     Тут в замке пошли  чудеса. Сперва  я  очутился  в просторных прохладных
сенях и стал осматриваться; вдруг я почувствовал, кто-то дотронулся до моего
плеча тростью.  Я живо  обернулся:  передо мной  стоял  высокий  господин  в
парадной одежде, с широкой перевязью, шитой золотом с серебром, свисающей до
самого  пояса;  в  руке  он  держал  жезл с  посеребренным  набалдашником; у
господина был огромный орлиный нос,  какие бывают только у знатных господ, а
всей своей осанкой он смахивал на надутого индюка, расправившего свой пышный
хвост;  господин  спросил,  чего  я желаю. Меня  это  так  ошеломило, что  с
перепуга  и от  удивления  я  не  мог слова  вымолвить. Вскоре по  лестницам
пробежало  несколько  слуг; те  ничего  не сказали,  только оглядели  меня с
головы до ног. Вслед за тем появилась  девушка-горничная, как я потом узнал,
и  объявила  мне без дальних слов,  что я очаровательный мальчишка и господа
спрашивают,  не желаю  ли  я  остаться  у  них  в  услужении  --  учеником у
садовника. Я пощупал свой камзол; малая толика  денег, которую отец дал  мне
на дорогу,  исчезла --  бог весть, верно, я  выронил их из кармана  во время
дорожной тряски  ; я только  умел  играть на скрипке,  но господин  с жезлом
мимоходом уже мне  объявил,  что за  это  я не получу ни гроша. Поэтому  я с
замиранием сердца  промолвил  "да",  исподтишка  косясь  на грозную  фигуру,
которая, словно маятник башенных часов, продолжала расхаживать взад и вперед
и  сейчас снова  показалась  издали  во всем  своем  страшном и  царственном
величье.  Наконец пришел садовник; он стал  что-то ворчать  себе  под  нос о
всяком  сброде и деревенском  дурачье и повел меня в сад; по пути он  прочел
мне  целую проповедь -- о том, что я должен быть всегда трезвым и работящим,
не  бродяжничать, не  заниматься художеством, которое  не кормит,  и прочими
пустяками; тогда ко меня со временем может что и выйдет. Он меня еще многому
поучал,  только я  с  тех пор почти все позабыл. Да и вообще не могу понять,
как со  мной это  приключилось, но я  на все  отвечал "да", -- я походил  на
мокрую курицу. Словом, благодаря богу у меня теперь был кусок хлеба.
     Настали для меня привольные деньки: еды было вдоволь и денег в достатке
на вино, да и на прочие надобности; к сожалению, только у меня  было  немало
работы  в  саду. Павильоны, беседки и прелестные зеленые аллеи пришлись  мне
также  по вкусу;  если бы  я только мог в них по воле  гулять  и вести умные
речи,  как  те господа  и дамы, которые  приходили  сюда всякий день! Стоило
только садовнику за чем-ниоудь  отлучиться, как я  тотчас  доставал короткую
трубку, садился  в  саду и начинал придумывать  разные учтивости, которыми я
занимал бы  прекрасную молодую госпожу, что  привезла меня сюда, если бы мне
довелось быть ее кавалером и  с ней  прогуливаться.  А то, бывало, в  душные
дни, после  обеда, когда  все  кругом стихнет  и  слышно только,  как жужжат
пчелы, я ложился на спину и глядел, как в поднебесье плывут облака и несутся
к моему родному  селу,  а травы и  цветы чуть колышутся,  и  мечтал  о своей
госпоже; случалось  не  раз,  что  красавица  проходила  где-нибудь вдали, с
гитарой и книгой в руках,  словно ангел,  тихая, высокая  и прекрасная; и  я
хорошенько не знал, вижу ли я все это во сне или нет.
     Как-то  я  шел  на работу  и,  проходя  мимо павильона,  стал  напевать
песенку:

     В лесу ли я блуждаю,
     Бреду ли по меже,
     Гляжу ли в даль без краю --
     Привет я посылаю
     Прекрасной госпоже.

     Вдруг вижу,  как в  прохладном сумраке  павильона, из-за полуотворенных
ставен  и цветов сверкнули прекрасные,  юные глаза.  Я  так струсил, что  не
допел до конца песни и побежал без оглядки на работу.
     Однажды  вечером  --  день  был  субботний,   и  я  предвкушал  радость
наступающего праздника -- стоял я  со скрипкой в руках  у окна беседки и все
думал о сверкающих  очах; вдруг в сумерках  показалась горничная  девушка  и
приблизилась ко мне. "Вот тебе посылает моя прекрасная госпожа, чтобы ты это
выпил  за  ее здоровье. А  затем  доброй  ночи!"  Сказав это,  она  проворно
поставила  на  подоконник  бутылку  вина  и  тотчас  скрылась за  цветами  и
терновником, словно ящерица.
     А я еще долго стоял как зачарованный перед чудесной бутылкой и не знал,
что со мной творится. Я и перед тем весело поигрывал на скрипке, ну а сейчас
и подавно заиграл и запел вовсю и допел до конца песню о  прекрасной госпоже
и многие другие песни, какие я знал, так  что даже соловьи проснулись; месяц
и звезды давно взошли над садом. И какая же то была чудесная ночь!
     В  колыбели никто  не знает,  что его ждет в  будущем, и слепая  курица
нет-нет, да и  клюнет  зернышко; хорошо  смеется тот, кто смеется последним;
чего не ждешь,  то и  случается; человек предполагает, а Бог  располагает,--
так размышлял  я, сидя на другой день  в  саду и покуривая трубку; оглядывая
себя, я чуть было не подумал, что я, в сущности, порядочный оборванец.
     С этих пор я каждое утро вставал спозаранок, раньше садовников и других
рабочих,  что вовсе  не входило в мои привычки. В саду было чудо как хорошо.
Цветы, фонтаны, кусты роз и весь сад сверкали на утреннем солнце, как золото
и дорогие камни.  А в  высоких буковых аллеях было  так  тихо,  прохладно  и
хорошо,  словно в церкви,  одни только  птицы порхали и клевали песок. Перед
замком, прямо против окон,  где жила прекрасная госпожа,  рос цветущий куст.
Туда я приходил , с раннего утра и, таясь  за ветвями, украдкой заглядывал в
окна, ибо показываться ей  на глаза у меня не хватало духу.  И тут  я всякий
раз видел,  как  прекрасная  дама  в  белоснежном платье, разрумянившаяся  и
малость заспанная,  подходила к  раскрытому окну. Подчас она заплетала  свои
темные косы, скользя при том милым веселым взором  по  кустам в саду, подчас
она  подвязывала  цветы, растущие под окном,  или же  белой рукой бралась за
гитару; тогда ее волшебное пение разносилось по всему саду, -- у меня до сих
пор  сердце  сжимается от тоски, стоит припомнить какую-либо  из ее песен,--
ах, как давно все это было!
     Так продолжалось примерно с неделю. Но однажды, когда она снова  стояла
у окна и кругом было тихо, злополучная муха  попадает  мне в нос, я  начинаю
отчаянно  чихать и никак не могу остановиться. Она  высовывается  из  окна и
видит,  как я, несчастный, притаился  в  кустах. Тут я  устыдился и долго не
приходил больше.
     Наконец  я  снова отважился;  окно, однако, было на  сей раз закрыто, я
прождал четыре,  пять, шесть раз,  сидя  утром в  кустах,  но  она  так и не
показалась. Мне это наскучило, я собрался с духом и стал каждое утро, как ни
в чем не бывало, прогуливаться перед замком под всеми  окнами. Однако милая,
прелестная госпожа все  не  появлялась. В соседнем окне я  стал примечать  и
другую  даму. Я  ее  еще до сего времени хорошенько  не разглядел. А в самом
деле она была румяна и  дородна и отличалась пышностью и горделивостью -- ни
дать ни  взять -- настоящий тюльпан.  Я  ей неизменно отвешивал почтительный
поклон, и -- было бы несправедливо утверждать  противное --  она меня всякий
раз  благодарила, кивала мне и чрезвычайно любезно подмигивала. И один  лишь
раз мне  показалось, будто и красавица стояла у окна за занавеской и  оттуда
выглядывала.
     Много дней  прошло, а я ее все не видел. Она больше не приходила в сад,
не  подходила  к окну.  Садовник  обозвал  меня  тунеядцем,  ничто  меня  не
радовало, собственный нос казался мне помехой, когда я смотрел на божий мир.
     Как-то раз, в воскресенье под вечер, я лежал  в саду и смотрел на синий
дым моей трубки; мне было досадно, что у меня нет никакого ремесла и что мне
даже  завтра  не  с   чего  опохмелиться.  А  другие   парни  тем   временем
принарядились и отправились в соседнее предместье  потанцевать. Стоял теплый
летний день;  разряженный народ  мелькал  между  светлыми  домами, собирался
возле бродячих шарманщиков. Я же  тем временем сидел, словно выпь, в камышах
уединенного пруда и покачивался в лодке, привязанной там; а  над садом гудел
вечерний звон из города, и  лебеди плавно  скользили по глади воды. Не  могу
сказать, до чего мне было грустно.
     Между тем издалека до меня донеслось множество голосов, веселый говор и
смех, все ближе и ближе; в  зелени замелькали красные и белые  шали, шляпы и
перья, и вдруг вижу -- по лугу, прямо на меня, движется целая гурьба молодых
господ и дам из замка, и  среди них обе мои дамы. Я встал и хотел удалиться,
но тут старшая из прекрасных дам меня увидала. "Ах, да ведь это прямо как на
заказ,-- смеясь,  воскликнула  она,--  свези-ка  нас на  тот  берег!"  Дамы,
осторожно и с опаской, вошли одна за другой в лодку, кавалеры помогали  им и
кичились  малость  своей храбростью на воде. Как только женщины  уселись  на
боковые  места, я оттолкнулся от берега. Один из молодых господ, стоявший на
носу, стал  незаметно раскачивать лодку.  Дамы  в испуге начали метаться,  а
иные  даже закричали. Прекрасная  госпожа  сидела у самого края  и держала в
руках лилию; с тихой улыбкой  смотрела она вниз, на светлые  волны, стараясь
коснуться  их цветком:  вся она, вместе с облаками и деревьями, отражалась в
воде, словно ангел, плавно движущийся по темно-лазурному небу.
     Пока я на нее глядел, другой даме -- веселой и дородной -- пришло на ум
попросить меня что-нибудь пропеть. Весьма  изящный молодой господин в очках,
сидевший рядом с ней, проворно к  ней оборачивается, нежно целует  ей руку и
говорит: "Благодарю  вас за прекрасную  мысль!  Народная песнь, которую  сам
народ  поет на просторе,  среди лесов и  полей,  это --  альпийская роза  на
альпийской лужайке,  это -- душа народной души,  а всякие  сборники народных
песен -- лишь гербарии". Я же возразил, что ничего не могу спеть такого, что
пришлось  бы  по вкусу  столь  высоким  господам. На  беду,  рядом  со  мной
очутилась  плутовка-горничная; оказывается, она  стояла тут же  с  корзиной,
полной чашек и  бутылок, а я ее сперва вовсе и не приметил. "А  разве  ты не
знаешь славную песенку про распрекрасную госпожу?" -- заметила она. "Да, да,
спой нам ее, не робей!"  -- снова воскликнула дама. Я густо покраснел. А тут
и красавица оторвала свои взоры от воды и обратила  их на меня, так что меня
всего проняло. Тогда я, недолго раздумывая, решился и запел полным голосом:

     В лесу ли я блуждаю,
     Бреду ли по меже,
     Гляжу ли в даль без краю --
     Привет я посылаю
     Прекрасной госпоже.

     Немало я сбираю
     В саду моем цветов,
     Венки из них свиваю
     И сотни дум вплетаю,
     И много милых слов.

     Ей протянуть не смею
     Ни одного цветка.
     Ведь я -- ничто пред нею,
     Сам, как цветы, бледнею,
     А в сердце моем тоска.

     Я рук не покладаю,
     Моя приветна речь,
     И как я ни страдаю,
     Я землю все копаю,
     Чтоб в землю скоро лечь.

     Мы причалили,  господа  вышли  на берег, я заметил,  что  некоторые  из
молодых  людей,  в  то время  как  я  пел,  строили  разные  рожи  и  лукаво
пересмеивались  и шептались  с  дамами  на  мой  счет.  Когда мы шли  домой,
господин в очках взял меня за руку и что-то  мне сказал, но, право, я  и сам
не знаю что,  а дама постарше  ласково на меня поглядела. Покуда я  пел, моя
прекрасная госпожа не подымала глаз и сейчас же ушла, не сказав ни слова.
     У меня глаза были полны слез, еще когда я начал  петь, а  теперь, когда
песня  была пропета, сердце  мое готово было разорваться от стыда  и боли, я
только  сейчас понял, как она прекрасна и как  я беден,  осмеян  и одинок на
свете -- и когда  все скрылись в глубине  сада, я  не  мог более  сдерживать
себя, бросился в траву и горько заплакал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

     У самого  господского сада проходила большая дорога, отделенная от него
лишь  высокой  каменной  стеной.  Тут  же   приютилась  сторожка  с  красной
черепичной  крышей,  а  позади  --  небольшой  цветник,  обнесенный  пестрой
изгородью,  примыкавшей  через  пролом  в  ограде парка  к  одной  из  самых
уединенных и тенистых  его частей. Только что умер смотритель при шлагбауме,
единственный обитатель  этого домика.  И вот однажды, ранним  утром, когда я
еще спал крепким сном, пришел  ко мне  писарь  из замка  и  сказал, чтобы  я
немедля явился к господину  управляющему. Проворно одевшись, последовал я за
веселым писарем, который то срывал на ходу цветок  и вдевал себе  в петлицу,
то затейливо размахивал тросточкой, болтая всякую всячину, но я ровно ничего
не понимал -- и глаза мои еще слипались от сна. Когда я вошел  в канцелярию,
где  еще, можно сказать, не рассвело, управляющий в пышном  парике глянул на
меня из-за огромной чернильницы и целой кипы бумаг,  словно  сыч из дупла, и
приступил: "Как звать? Откуда родом? Обучен  ли  чтению, письму и счету?"  Я
подтвердил все это, и он продолжал: "Так вот,  господа, принимая во внимание
достойное  поведение  и  особые  заслуги, соблаговолили  предоставить  тебе,
любезный, вакантное место  смотрителя". Я  мысленно  окинул взором  все  мое
поведение,  и должен сознаться, нашел и сам, что управляющий не ошибся. И не
успел я оглянуться, как уже и в самом деле стал смотрителем при шлагбауме.
     Тотчас перебрался я  в  свое  новое жилище и  вскоре  почувствовал себя
полным хозяином.  В  доме  я  нашел немало  всякой утвари, оставшейся  после
покойного  смотрителя, в том  числе -- отменный  красный  шлафрок с  желтыми
крапинами,  зеленые  туфли, ночной  колпак и  несколько  трубок  с  длинными
чубуками. Обо всем  этом я давно  мечтал еще у  себя в деревне, где я видел,
как наш пастор прогуливается, одетый  по-домашнему. Целыми днями (иного дела
у меня не было) посиживал я  на скамеечке возле дома в  шлафроке и  колпаке,
куря длиннейшую трубку, доставшуюся мне после покойного, и  посматривал, как
по дороге  движутся пешеходы, повозки и  верховые. Мне только  хотелось еще,
чтобы кто-нибудь из моих односельчан, которые всегда твердили, будто из меня
вовек ничего не выйдет, прошли бы мимо да поглядели на меня в таком виде.
     Шлафрок был мне к лицу,  и вообще все это пришлось мне весьма по вкусу.
И вот я сидел и думал  о том о  сем, -- как труден всякий почин,  как удобна
жизнь  у  знатных  людей  --  и  втайне  принял  решение:   оставить  отныне
странствия,   копить  деньги  по  примеру  других  и  со  временем  добиться
чего-нибудь  повиднее. Но за всеми  думами,  заботами и делами я  отнюдь  не
забывал свою прекрасную госпожу.
     Картофель и прочие овощи, которые я нашел у себя  в садике, я выполол и
сплошь,  засадил гряды  лучшими цветами. Швейцар  с огромным  орлиным носом,
часто навещавший меня,  с тех пор как я тут  поселился, и  сделавшийся  моим
закадычным приятелем,  искоса  поглядывал  на  меня и  считал,  видимо,  что
неожиданное  счастье свело меня с ума.  Но это  нисколько  меня не  трогало.
Невдалеке, в  господском  саду, я  слышал нежные голоса, и мне  казалось  --
среди  них  я  узнаю  голос  моей