Александр Яковлев 

                                ГОЛОСА НАД РЕКОЙ
 
 
 
   1. ПОДАРКИ... Конец ноября 1983 года...
 
   Старшая дочь вернулась из Москвы, где она пробыла всю осень на курсах
усовершенствования.
   И вот она дома, в своем сибирском городе, и сегодня вечером все три ее
родные семьи соберутся вместе на квартире родителей, и соберутся с одной,
очень приятной целью: получить привезенные ею покупки и подарки.
   Было решено: всех московских впечатлений и встреч, литературных и
театральных новостей, вообще всего такого сейчас не касаться, а если уж
начать об этом, так только в самом конце, за чаем, если, конечно, не
сорвешься, не заговоришь вдруг, захлебываясь, сразу и обо всем, сбиваясь,
перебивая себя, как это обычно и бывало с каждым, кто бы откуда ни
возвращался, хотя всегда вот так же планировалось и распределялось:
собраться всем вместе еще раз, специально - слушать. Ну а теперь, когда я
так долго прожила в Москве - целых три месяца! - столько увидела, узнала -
удержись!..
   Ведь я и "Мастера и Маргариту" посмотрела! Хоть весь спектакль
простояла на ногах, но посмотрела! И по Цветаевским местам ездила! И на
вечере Юнны Мориц была, а вечер вел Окуджава! И тут же исполняли свои
песни Никитины!
   Было забавно, что машину друзей, в которой я с ними ехала на этот
вечер, заправляли у бензоколонки вслед за Окуджавой, а бензоколонка была
прямо у дома, где я в Москве родилась, то есть прямо у монастыря, во 2-м
Зачатьевском, который теперь как-то переименовали, но я забыла как. А
монастырь...
   Он здесь был в старые времена, но с той поры все так и называли это
место монастырем.
   От него остались маленькие домики под липами, теперь жилые - для
обычных людей, и высокая стена, окружающая бывшую его территорию, в центре
которой стояла сейчас большая кирпичная школа, в которой после войны жили
мои родители, тогда студенты, мамина сестра с мужем и бабушка,
преподававшая в этой школе, за что и получила в ней крохотную комнатку в
директорской квартире на первом этаже.
   В ней все и жили. В ней родилась и я, то есть сюда меня принесли через
7 дней из роддома, и я стала шестой в этой комнатенке. (За нашей стеной в
этой же квартире тоже жила учительница - одна в огромной комнате.)
   Я жила в деревянном чемодане отца, с которым он вернулся с войны.
Чемодан стоял на табуретке, а крышка его была привязана к вбитому в стену
гвоздю над ним.
   Конечно, пока мы ожидали заправки, я на секунду сбегала к нашим дверям
и окнам.
   Потом мы ехали по Метростроевской и дальше - все время, как специально!
- за Окуджавой, и потом уже оказалось, что Окуджава и мы ехали вообще в
одно и то же место - на вечер Юнны Мориц!
   А три родные ее семьи, это семья родителей - отец и мать, ее
собственная - она, муж и 9-летний сын и семья младшей сестры, живущая с
родителями - сестра с мужем и двухнедельная дочка, родившаяся как раз в
отсутствии тетки, чего та не знала и была сейчас прямо потрясена. (Слава
Богу, закупила все для ребенка!)
   Вообще за три эти месяца произошло многое. Мать оставила, наконец,
работу, перестала вести и "Свечу" - клуб медсестер, который она
организовала и которым руководила 10 лет, родилась племянница - дело в
том, что сестра родила преждевременно, потому и была такая новость, ну и
самое главное - тяжело болел отец.
   И хотя старшая дочь часто звонила из Москвы, о болезни отца ей не
сказали (он заболел недели через две после ее отъезда).
   Они вообще скрывали друг от друга всякие неприятности, если, конечно,
это удавалось и если в сообщении их в данный момент не было какой-то
особой нужды - щадили друг друга. О том, что сестра родила, сообщить
просто не успели и теперь были рады: пусть хоть одна приятная новость
будет, хотя, конечно, не очень-то приятно, что ребенок недоношен, и все же
- все уже было позади, - все волнения, ожидания, страхи, да и девочка была
славная.
   Отец перенес инфаркт миокарда.
   18 дней он пролежал дома, месяц - в больнице, а 24 дня провел в
кардиосанатории.
   Сейчас он еще не работал - нездоров был отец...
   У него не только с сердцем было...
   Сердце же у него болело давно, и давно надо было бросить курить, к тому
же и гипертония была, хотя и не такая, чтобы, например, 250 на 150 и
постоянно, как бывает у людей, но была, и были плохие сосуды на ногах -
пульс на них давно слабо прощупывался, часто в ходьбе приходилось
останавливаться, а ноги мерзли всегда.
   Впрочем, он считался практически здоровым.
   Он был врачом.
   Больные его любили, хотя он бывал иной раз грубоват, но они не
чувствовали это и любили его, и чувствовали одну лишь свойскость.
   А на обходах он хохмил.
   А уж это ценилось!!
   Это было счетово!
   Ну а главное - оперировал он здорово.
   Жена все собиралась посмотреть, как он оперирует, и все времени не было
(Она тоже была врачом, но работали они в разных больницах). "Смотри, -
говорил он шутя, - просмотришь!"
   - Успею!
   Некоторые его больные, чаще всего - старушки, любили дарить ему
шерстяные носки, ими самолично связанные, хотя, конечно, они понятия не
имели, что у их доктора худые ноги, но чем, собственно, могли
отблагодарить старушки своего спасителя - немолодого уже, седого доктора?
Конечно, связать носки!
   Были, но это уже от женщин помоложе - с капроновой пяткой, с особой,
какой-то фигурной вязкой, но что было самым замечательным - была пара
носков из собачьей шерсти.
   Если быть откровенным, он давно мечтал о носках из собачьей шерсти,
но...
   просить людей не станешь, а жена и дочери не вязали.
   Жена много работала как врач; терапевтическое отделение, которым она
заведовала, было лучшим в области, хотя до ее прихода стояло на грани
закрытия. Теперь его сравнивали с клиникой.
   Она безумно любила свое дело, и все, кто был теперь рядом с ней,
прежние работники отделения, тоже безумно любили его и любили искренне,
хотя раньше подобных чувств не испытывали.
   Чего только она ни придумывала!..
   Всякие занятия, конференции, диспуты, вечера...
   Все вокруг нее горело, было необычно, ярко, свежо.
   И внутри отделения, деревянного двухэтажного барака на краю города
рядом с баней и барахолкой, было необычно: кругом висели прекрасные
картины, подаренные художниками их города, было много хороших книг на
открытых полках, никуда отсюда насовсем не исчезавших, родственники и
посетители приходили к больным не в определенные часы, как это было
принято в больницах, а в любое, удобное для них время, никому, кстати,
этим не мешая.
   У каждой койки был как бы свой маленький пульт: кнопка для вызова
сестры, кнопка для включения ночного светильника, вилка радионаушников и
отводка кислорода.
   В комнате отдыха был целый цветник, большой аквариум с красивыми
рыбками, уютные кресла с журнальными столиками.
   И дом свой она любила, у нее там тоже было хорошо. Правда, муж и дочери
помогали, а раньше и мама.
   У нее давно уже, лет пятнадцать, была бессонница, и она принимала
снотворные.
   Часа в два ночи, перед сном, она проглатывала таблетку и брала книгу, а
когда действие снотворного начиналось - немного ожидала, чтобы оно
усилилось, тем более, что ведь нельзя же было взять вот так и бросить
книгу! Но... она увлекалась: нужный момент обычно пропускался...
Спохватывалась она, когда снотворное давало такой свой максимум, что тут
же, вслед за ним, лекарство прекращало действие, как бы перегорало:
сонливость исчезала, голова становилась ясной, и ничего больше не
оставалось, как снова читать...
   Утром очень хотелось спать, - она выпивала ампулу кофеина, принимала
холодный душ и летела на работу. В общем, не до вязанья ей было.
   В 12 часов дня она сама проводила с медперсоналом отделения и
нетяжелыми больными гигиеническую гимнастику, причем у всех были для этого
спортивные костюмы или больничные мужские пижамы.
   Она увлеклась и йогой, дочерью великого Патанджали и даже Сиршасану
освоила, стойку на голове. Между прочим, многие пишут здесь слово "стойка"
с большой буквы. Она считала: правильно делают. Теперь совсем недолгого
сна ей хватало - так действовала йога! Во всяком случае она была в этом
убеждена.
   Увлечение йогой пришло к ней после того, как она прочла о ней у
Патанджали - то ли в какой-то газете, то ли в журнале (в то время йога
была любимой темой прессы!)
   Патанджали, наблюдая за одной золотой рыбкой, пытающейся из одной реки
(Ганга)
   перебраться в другую (Ямуну), видел, как бурное течение отбрасывало
рыбку назад, не давая ей войти в соседнюю реку.
   Силы небеспредельны: рыбка расслабилась, отдаваясь воле волн, и - о,
чудо! - поток сам принял ее.
   Тогда мудрец сказал: "Йога - это искусство учиться плавать с радостью
во встречных течениях жизни".
   Эти-то слова и потрясли ее. Они стали как бы ее девизом, потому что тут
были и РАДОСТЬ ОТ ДЕЙСТВИЯ, и, главное, ВСТРЕЧНЫЕ ТЕЧЕНИЯ ЖИЗНИ! Все
совпадало и подходило!
   ...Сиршасана... Я была влюблена в нее!
   Сиршасана, как и Сарвангасана и Пшимотасана - самые важные из асан, а
всех их 84, но Сиршасана из них самая важная. Вообще-то всех их было не
84, а 8 миллионов 400 тысяч, асан этих, поз, которые может принять тело
человека, но даже и среди них Сиршасана самая важная - царь-поза! -
настолько благотворно влияет она на человека! Сиршасана делается так.
   У стены на пол стелится вчетверо сложенное одеяло, перед которым ты
встаешь на колени, сплетя пальцы рук тыльной стороной вниз. Опершись об
пол локтями, опускаешь голову затылком в сплетенные пальцы и, прижимая
колени к груди, начинаешь выпрямлять тело, поднимая его и ноги до тех пор,
пока они не примут вертикального положения и пока носки не коснутся стены.
Затем ты отводишь их от стены и остаешься свободным.
    
 Дышишь все это время только через нос - глубоко и спокойно, хотя сначала
это трудно, но как бы трудно ни было, делаешь только так.
   О, как мне было трудно не только сначала и не только дышать! Как,
сопротивляясь, скрипели и трещали мои позвонки! Как порою мне было совсем
плохо, но... я знала:
   йога - тяжелый труд: 99 процентов - тренировок и лишь один - всего
один! - вдохновения!.. (Правда, здесь у меня был секрет, но о нем - чуть
позже!)
   Каждая асана требовала своего совершенства. Оно достигалось, когда
всякое усилие прекращалось и ты оставался абсолютно недвижимым в любой из
поз.
   (Кстати, некоторые произносят не Сиршасана, а Ширшасана, но мне "ширш"
не нравится.)
   В инструкции перечислялись болезни и состояния, которые излечивались
при овладении Сиршасаной. Так, говорилось там, кроме улучшения питания
мозга и всей нервной системы с повышением ее тонуса, увеличивался рост
тела и очищалась кровь, излечивались геморрой, диабет, болезни легких,
селезенки, яичников, матки... Повышалась потенция, исчезало бесплодие,
улучшалась память...
   Вот так.
   Муж смеялся над этим перечнем, а я не обращала на его смех внимания.
   Я была влюблена в Сиршасану, в ее красоту и строгость, в немыслимый
свой, нечеловеческий труд по овладению ею, казалось, абсолютно невозможный
для меня.
   Но я добилась! Я стояла на голове неподвижно и без всяких усилий, - моя
Сиршасана была вдохновением, 1000-ю процентами его (вот мой секрет!),
поэтому проценты труда уже не имели здесь особого значения.
   Я так насобачилась, что "взлетала" на голову без всякой стены - просто
вставала сразу, и все. Сразу выходила в свечу, в вертикаль. Я дышала
глубоко и свободно только через нос, и мне не было трудно.
   Я делала Сиршасану не только запросто, но красиво. Я чувствовала это, и
так говорили все. Я была как струна. И весь мир был прекрасен, хоть я и
стояла вверх ногами.
   Я добилась совершенства не через несколько месяцев, как требовала
инструкция, а через 2 недели, что, возможно, было поспешно, то есть
действительно было поспешно, но я поняла это поздно...
   И я продолжала вставать на голову, как только уставала и чувствовала,
что надо подтонизироваться...
   Но вдруг у меня возникли полупараличи рук и ног, страшные
головокружения и много еще чего.
   Я перенесла две серьезные операции на позвоночнике, три года была
неподвижна и страдала от таких сильных, таких необычных, жгучих болей в
руках, описать которые, хоть как-то объяснить их словами, не берусь...
   Боли не поддавались никакому лечению. Назывались они каузальгией.
   Заведующий нейрохирургической кафедрой в Новокузнецке, в прошлом -
фронтовой хирург, принял ее в свою клинику для повторной, после Москвы,
операции, ставшей спасительной, и разрешил мужу ухаживать за ней. Потом
профессор как-то сказал ему: "Такого в мирное время я не видал..."
   Потому что каузальгия была, как правило, военной травмой и - тягчайшей,
возникающей при огнестрельных ранениях крупных нервов с неполным разрывом
их стволов.
   У нее же был поражен не просто ствол одного из них - САМ спинной мозг -
"центральный нерв", как говорили в народе. И тоже - с неполным разрывом...
   Кстати, когда она кричала от диких болей в руках после первой операции,
в Москве, сестры говорили: "Милая ты наша! Хорошо, что кричишь! Значит,
нервы тебе не перерезали!"
   Она навсегда, с 44 лет, осталась больной, инвалидом 1-й группы, потеряв
почти все: здоровье, любимое дело...
   Но все же, после операции в Новокузнецке, она снова вышла на работу, но
не в свое отделение, а на другую базу - консультантом. Кроме
терапевтических больных, она теперь консультировала еще и больных со своим
заболеванием, тщательно изучив его, тем более, что сама была жертвой
незнания, в частности, и своего. Сейчас она могла помочь многим, подобным
себе, многих проконсультировать у своего новокузнецкого нейрохирурга, а
при необходимости - и госпитализировать у него.
   Правда, "подобных себе" буквально она не встречала, она была здесь, так
сказать, уникальной, но само заболевание было широко распространено -
остеохондроз.
   Она продолжала проводить больным и сеансы гипноза, которые проводила
давно, когда была еще здоровой и заведовала отделением, считая, что только
лекарствами не помочь, что было, конечно, невероятной банальностью, но...
она исповедовала именно ее...
   На работу она шла заплетающимися ногами, с невероятным трудом, с
посторонней помощью, чаще - старшей дочери, но все же шла, вначале ни за
что не соглашаясь, чтобы муж возил ее на их машине - надеялась, что именно
так, не бросая ходьбы, постепенно снова научится ей. Вскоре, правда, она
поняла: надежды нет.
   В больнице, где она теперь работала, она организовала особый клуб
медсестер - "Свеча".
 
   СВЕЧА.
 
   Нет, я не стану писать о "Свече", это невозможно в нескольких словах,
на нескольких страницах: "Свеча" - целая эпоха. Она требует своей книги -
отдельной. Может, потом я и напишу ее. Когда-нибудь. Соберусь... Я давно
собираюсь...
   ...Не соберусь, не напишу... Не будет времени...
   Поэтому все же сейчас - несколько слов, вернее, одно письмо. Одного
моего друга.
 
   О "Свече".
 
   ..."Да, я очень хорошо понимаю: если быть прагматиком и стоять на
вполне материалистических позициях, то концов не сведешь. Ну, перешли
медсестры на 2-3 часа в необычное для них состояние, таких высот, таких
истин коснулись, а потом "окошко" закрылось - занятие закончилось,- и все
осталось на своих местах.
   Правда, в рамках даже "материализма и прагматизма" не так все просто.
Наверное, "следовой эффект" все-таки есть - хоть он и не такой мощный, как
хотелось бы. И от каждого "затронутого" расходятся круги. И свет от
"Свечи" благодаря публикациям распространяется далеко. Люди видят, что
такое возможно, и кто знает, сколько подобий породит "Свеча", может, уже
породила. Вы о них скорее всего не узнаете, так как эхо возникает по
причудливым, странным, не линейным законам. Но возникнет, в это надо
верить.
   Есть, однако, и совершенно иное измерение смысла Вашей духовной работы.
И не только Вашей - всякой духовной, моей в том числе. Я ведь тоже мучаюсь
подобными сомнениями - а зачем, в сущности?
   Ну, послушают меня раз в месяц 30-40 человек, "развлекутся" -разве это
оправдывает те эмоциональные и просто даже физические затраты, которые
требуют мои вечера поэзии?
   Нет, не оправдывает - если опять-таки быть "материалистом". Но за
последние годы я далеко ушел от школьных (базаровских) представлений.
   Что говорить - тема трудная для вербализации. Поэтому обращусь за
помощью к Рильке:
   "Кто нам сказал, что все исчезает?
   Птица, которую ты ранил - не остается ли полет? И, может быть, стебли
объятий переживают нас, свою почву".
   Это не метафора - озарение, отблеск сокровенного знания. "Стебли
объятий переживают нас" - этим ли не дано определения смысла того, чем мы
заняты, когда витийствуем - иной раз кажется: в пустыне. Но нет, не в
пустыне все-таки! Однако даже если бы в пустыне, все равно смысл есть. "О,
были б помыслы чисты, а остальное все приложится..." - еще одно озарение
другого автора. Чувствуете, это о том же? Приложится что - успех? Нет,
конечно. СМЫСЛ.
   Ибо есть некая субстанция - ноосфера ли по Вернадскому, или "тонкий мир"
   восточной философии, в которой важны именно помыслы, активность духа, а
не атрибуты какой бы то ни было респектабельности... "И окунаться в
неизвестность, и прятать в ней свои шаги..." - да, много еще чего можно
"накидать" в том же роде. Забавно, что в этом хрестоматийном стихотворении
поставлена, в сущности, задача совершенно мистическая: "привлечь к себе
любовь пространства" - не людей, не общества, тем более - не вышестоящие
организации (сравните: "О работе стихов до Политбюро чтоб делал доклады
Сталин"). Критики благополучно не замечают, ЧТО сказал Пастернак - и слава
Богу...
   А "рукописи не горят" - как понимать эту фразу? И она о том же, и это
опять-таки не метафора - ЗНАНИЕ.
   Знание о мире, в котором неуничтожимы полет, помыслы, шаги в
неизвестность..."
 
   ...СВЕЧА...
 
   Так совпало, что примерно в то время, когда зажглась "Свеча", она
начала писать.
   Так что жила она и больной очень интенсивно и даже приспособилась мыть
полы на швабре в огромной их квартире, и делала это несмотря на дикий
протест - истерики прямо! - всей семьи, пока все не убедились, что мыть
полы она будет, и что это не упрямство...
   Она всегда жалела, что вот ведь - не будет ВТОРОЙ жизни. Но не в смысле
повторения своей же и не так, как, например, говорил в "Калине красной"
Егор Прокудин: одну для одного, другую - для другого, третью ( даже
третья!..)... - нет, она хотела иметь ДВЕ СВОИ ЖЕ ОБЫЧНЫЕ ЖИЗНИ, только
именно В ОДНО ВРЕМЯ, ВМЕСТЕ, - ДВЕ СРАЗУ, - чтобы не взвешивать, не
рассчитывать каждую секунду, не биться, загнанной, о все эти субботы и
пятницы, не втискиваться в узкие их берега...
   Ей хотелось расширения Времени, чтобы непременно ИСПОЛНИТЬ задуманное и
завещанное - СВОЕ.
   Но поскольку такого не отпускалось, она сама жила двумя этими жизнями и
потому всегда была... ну как бы это сказать? "...Я шагаю по канату, что
натянут туго-туго между смертью и обычной нашей жизнью дорогой..." - было
у нее одно такое стихотворение, собственное. Вот, значит, как-то так - НА
канате... НА струне... КАК струна... между -между... Действительно, как
объяснить; что такое ДВЕ ЖИЗНИ СРАЗУ, КОЛИ ОНИ НЕ ДАНЫ ТЕБЕ БОГОМ, А ТЫ
ВСЕ ЖЕ ЖИВЕШЬ ИМИ,
 ВТИСКИВАЕШЬ, ВМЕЩАЕШЬ ИХ В СВОЮ ОДНУ?
   А у него была просто - одна жизнь.
   Он давно все для себя делал сам, и у него все очень хорошо получалось:
стирал, гладил, штопал. Но... это вовсе не потому, что жена и дочери
ничего для него не делали, нет. Все делали, но он как-то потихоньку отвел
их от всего своего...
   Почему? Трудно было сказать...
   Он и для дома много делал и все умел. Он, например, очень хорошо
готовил, особенно хорошо у него получалось жаркое, хотя он никаких специй,
как жена и дочери, туда не клал, и еще он каким-то особым способом
обжаривал кур и делал бесподобное блюдо из куриных потрохов.
   А, может, ему все же нужна была другая жена? Ведь не каждый может жить
рядом с человеком, у котор