сь и другие. Кто? Не знаю. Мне жалко тратить мелки.
     Шампанского хватило не всем. Зато от него набухли обои и
тапочки прилипали к паркетному полу. Я налил себе красной
жидкости из бутылки с надписью "Портвейн". Андрюша посмотрел на
меня с неодобрением и сообразил себе рюмку водки. Стол дрожал от
посуды, которую насиловали более десятка рук.
     -- Тост! -- Мила схватила бокал, в котором болталось
озерцо шампанского. Даже Дюймовочке оно было бы по колено.
     -- Тост! -- повторила она и уставилась на меня. Желание не
уподобляться алкоголикам и производить возлияние спиртного
культурно, с соблюдением правил и этикета понятно. Но почему тост
говорить должен я? Попробуем отмазаться. Я уставился на Милу,
стараясь передать выражение ее глаз. Смотрел и молчал. Это смутило
ее. И она отступила.
     -- Катя! Тогда ты.
     -- Почему я?
     -- Ну. Как ни как, а собрались мы у тебя.
     -- Ну и что?
     -- Ну и то! -- подключился Андрюша.
     -- Нет... Потом. Я сейчас не готова. Вот потом... Тогда
может быть.
     -- Ну это не серьезно! -- обиделась Мила. -- Тогда ты,
Андрюша.
     -- Чо?
     -- С тебя тост.
     -- Угу. Сейчас! Разбежались.
     В комнате воцарилось неловкое молчание. Мила держала в
руке бокал и испуганно моргала глазами словно дирижер, который
взмахнул палочкой, а музыканты в ответ показали ему свои языки и
кукиши.
     Все чего-то ждали.
     Так было всегда. Сколько раз мы не садились за стол, эта
история повторялась. Пока все были трезвы, не у кого не хватало
смелости сказать что-нибудь вслух и громко. Не шутку, конечно. А
что-нибудь по-настоящему хорошее ... может быть даже красивое.
Боялись выглядеть глупо. Выглядеть дураками. Боялись...
     Я не стал портить вечер и добавил в свой стакан с
портвейном огня розовым мелком.
     -- Хорошо. Тогда я. Как всегда лирическое, немного
помпезное, сентиментальное и глубоко наивное.
     Все молчат. Все.
     Почему молчат сейчас?
     --    Я пью за тех, кому наделено судьбой
     Смешать живую кровь с хрустальную слезой.
     Я пью до дна кровавый этот грог,
     Рожденный от любви в очаровании строк.
     Все смотрят на меня. Я чувствую это. Все. А я смотрю в
окно. Там небо. Много неба. И оно убегает в даль.
     Я вспоминаю, как родились эти строки. Как они всплыли из
мутного омута бессознательного. Всплыли, как пузыри на ровную
гладь пруда. Всплыли и всхлопнулись, обдав брызгами мои мысли,
потревожа их рифмой. Я вспоминал, как  сидел за столом,
уподобившись статуе. Сидел, погруженный в гипнотический сон.
Вокруг мелькали тысячи слов, неугомонным роем кружась вокруг
меня, стараясь укусить. Я отмахивался от них руками, боясь жалящей
боли. Отмахивался так, что вспотел. Вспотел. И услышал запах. Запах
сладковатый, терпкий. Не так чтоб приятный, но терпимый... Запах
возбужденного тела.
     По этому запаху я понял, что пришли стихи.
     Глупо... До смешного глупо... Чтобы вот так ... с таким
запахом отождествлять свое озарение. Но так было. Рождение новой
строки вызывало у меня безграничный восторг, который пробивался
капельками пота через мельчайшие поры моего тела и заставлял его
благоухать. Именно благоухать. Потому как этот терпкий запах
ассоциировался у меня с торжеством, триумфом. С победой. Я вдыхал
его полной грудью, Вдыхал с любовью. С исступлением. Стараясь
попробовать на кончике языка его приторно-карамельный аромат.
Чтобы продлить блаженство, упиваясь своим гением... Я
пристрастился к нему. Я нуждался в нем.  Я был покорен им.
Очарован... Ибо именно в эти моменты (пусть лишь в короткие
мгновения) я ощущал праздник. Праздник внутри себя. Не во вне, а
внутри. Праздник, который в редкие минуты сменял унылую
монотонность пресных, как осенний дождь, дней.
     За эйфорией наступала смерть. Поэтический траур.
Действительность ... отрезвляющая ... загоняла меня в депрессию,
загоняла в дальний угол моего внутреннего мира, и я сидел там
забитый, потрепанный, созерцая таяние волшебства рожденных
стихов. Сидел бездомным сиротливым щенком и ронял слезы,
оплакивая увядающую красоту строк, которые теперь мне казались
простыми, обычными, слабыми зарницами великолепных мыслей, уже
сотворенными задолго до моего рождения.
     Я проклинал себя. Терзал. Но всегда находил упокоение,
вспоминая тот запах, который приносил мне чудо, который давал мне
почувствовать себя творцом, по-дружески предлагая примерить корону
гениальности, ощутить ту радость и ту тяжесть, которые несет в себе
эта ноша.
     -- Экш, это ты сочинил? -- тихо, с кошачьей нежностью в
голосе спросила Мила.
     -- Я.
     -- Очень красиво, -- так же мягко и тепло.
     Андрюша ухмыльнулся под стол.
     Наверно он не верит. Или еще хуже -- ему все равно.
     Мне стыдно за себя. Я залпом выпиваю вино и сажусь,
чувствуя как кожу горячит румянец. Немножко больно, но гораздо
легче. Я исполнил свою повинность. Руки дрожат, и чтобы как-то
успокоится я занимая их работой. Немножко салата, пара ломтиков
колбасы, сыр. В пустой стакан наливаю вина.
     -- Что-то ты круто начинаешь, Экш. Чует мое сердце, что
будешь ты сегодня проверять акустику в унитазе.
     Смех. Обстановка разрядилась. Шарик с водой лопнул.
Хорошо, когда все в дураках!
     -- Ладно уж, Андрюша, -- заступилась за меня Мила. --
Вспомни лучше своих раков.
     Андрюша вспомнил. И недовольно хмыкнул. Но без тени
стыда.
     На одной из таких вечеринок он сильно переиграл со
спиртным. Да так сильно, что помимо еды, которая хлестала из него
бурным потоком, он подарил раковине еще и свой рассудок. Правда не
надолго. Но достаточно, чтобы запереться в санузле, включить душ,
залезть в ванную, не снимая одежду, и кричать на любой вопрос:
"Раки! Кругом раки!"
     Дальше пошло, поехало. Всем почувствовали хмельную
легкость и наслаждались этим. Вовик встал и произнес:
     -- Я не я, но у Омарыча есть две сучки. Пока они грызут
тапочки, а когда вырастут, то станут бульдогами.
     -- Да ну-у-у? -- передразнил его Андрюша и тут же
схлопотал по шее.
     -- Я те сказал? Значит так оно и есть!
     Затем вино. Много вина. Улыбки стали шире. Уже можно
разглядеть пломбы, которые едва держатся от смеха. Кто-то уронил
стакан. В глаза ударил табачный дым.
     -- Ой, мамочки! Я юбку измазала.
     -- Хорошо не трусы.
     -- Андрюша, я сейчас обижусь!
     Визг стула. Тени мелькают на периферии зрения. За стол
садятся. И выходят из-за стола.
     -- Экш! Пойдем курить!
     -- Не хочу.
     -- Да ладно тебе, пойдем!
     Я встаю и иду за Андрюшей на кухню. Он худой как собачья
кость. Ребра видны сквозь рубашку. Голова маленькая. С два кулака.
     Казалось бы, невзрачный паренек. Сразу и не приметишь. Но
с удивительным талантом -- способен заставить понравиться.
Непроизвольный гипноз. Завораживает чем-то, заставляет доверять
каждому его слову. Вызывает на откровение. Околдовывает тебя,
впитывается в тебя, заставляет ворошить память и чувства. Свои.
Чужие. К себе. К другим. Подобен вампиру. Но безобидному.
     Вот и сейчас. Курим и болтаем с ним. С другим, может быть,
и не о чем было бы говорить. Но только и не с ним. У него всегда есть
тема, которая увлечет тебя, которая заставит тебя быть внимательным
собеседником. Разговор сам по себе может быть и неинтересен, но
словами Андрюши он преображается, становится иным...  Это всегда
ему удается... А еще он очень чуток...
     Не в моих силах описать эту его особенность. В этом кроется
нечто нежное, хрупкое, подобное воздушному кружеву, выполненному
из паутины плавленой сахарной нити. Дотронешься рукой --
сломаешь. И я не трогаю. Боюсь. И потому ограничусь лишь одним
словом, но наиболее точно описывающее свойство, так присущее ему.
Это слово -- Душа... Поэтому и имя его созвучно натуре... Андрюша...
Душа... Андрюша...
     Курим. Разговариваем. Смеемся. Тлеющий табак упирается в
фильтр -- гасим сигареты. Он уходит. Плечи опущены. Спина
сгорблена. Я остаюсь на кухне. Прикрывая дверь.
     Облокачиваюсь спиной на стену. Холодная. Поворачиваюсь.
Это не стена, а окно. За ним дождь. Смотрю вниз. Там люди. Как
муравьи, но ленивые и с зонтиками. Огни в коммерческих ларьках.
Белые шапки цветов. И в такую погоду!.. Люди суетятся, ходят далеко
внизу, копошатся. Пытаюсь понять их возню. И курю. Курю. Курю. И
моросит дождь. Свет на шершавом асфальте. Сейчас бы раздавить их
всех ногой. Всех. И не будет возни. Будет покой. И я смогу думать. О
них. Но только пусть они не суетятся. Пусть полежат. Отдохнуть. За
них буду думать я. И курить, курить, курить.
     -- Экш! Ты что тут делаешь? -- за спиной.
     Оборачиваюсь. Это Мила. Опять она.
     -- Смотрю в окно.
     -- Зачем?
     -- Почему ты не спрашиваешь, зачем я дышу?
     -- Не понимаю... О чем ты?
     Смотрю ей в глаза. Да, действительно. Она не понимает. И
не поймет. Может быть, это и хорошо. Будет вот так смотреть и не
понимать.
     -- Мил, ты можешь полюбить газовую плиту?
     Я буду считать до пяти, потом она ответит.
     -- Не знаю. Не пробовала.
     Она приняла правила игры.
     Значит любовь плиты тебе равнодушна?.. Ей грустно и
хочется плакать от этого.
     Я подхожу к плите и открываю духовку. На противне
сгоревшие куриные окорочка. Я отламываю себе кусочек и запихиваю
его в рот. Соленая корочка скрипит на зубах.
     -- Так мило, -- ее лицо улыбается. Святая простота.
     -- Так больно, -- отвечаю я. -- Ей больно.
     За окном скребется дождь.
     Дым костра съел листву плотным облаком грез  .
     За окном. за окном. За окном. За окном. За окном.
     Я отламывая себе еще кусочек курицы.
     Мила молчит. И смотрит на меня. Она готова слушать.
Хорошо, говорю я себе и начинаю лепить образы в голове. В начале я
делаю это нескладно, слова нелепы. Они льются с моего языка и я
жонглирую ими не совсем умело, так, что иногда роняю их на пол. И
не могу поднять, боясь рассыпать остальные. Так было всегда. Но
хмель как замазка уничтожает все изъяны моей речи. И вот я уже поэт
(или прозаик -- не важно). Главное - меня слушают, а я наслаждаюсь
этим. И пусть ерунда все, что я говорю, пусть все это бред, который
выветрится с утренним похмельем, но говорю то я от души. Пусть и
неловко, как настоящий мастер, но на пределе чувств.
     -- Красота умирает. Остается грусть. В нее можно играть, но
...
     -- Вы тут! -- дверь приоткрыта, в щель просовывается
голова Мити. Глаза совсем маленькие и блестят, как кусочки слюды.
На них можно поскользнуться и упасть. Я отвожу свой взгляд. И
молчу. Мне лучше молчать.
     Митя смотрит больше на Милу, чем на меня и тоже молчит.
     Лучше опустить глаза.
     -- Ну ладно, -- Митя уплывает в коридор, закрывая дверь. Я
никогда не мог его понять. Наверное, это правильно, ведь понять --
значит упростить.
     Мила смотрит на меня просяще. Еще слов. Но я вижу, что она
устала. Устал и я. Надо отдохнуть. Голова как чугунный котел с
шариками. Они перекатываются там, трутся боками и высекают звуки:
хрум-хрум-хрум... Когда пьян - нет ничего лучше, чем выпить. Я
хватаю ее за руку и тащу в комнату, где слышна музыка.
     Там мало света. Так мало, что его надо хватать руками и
притягивать к себе. Я промахнулся и не поймал его. Однако поймал в
свои объятия Милу. Музыка из магнитофона нежна и знакома. Пары
танцующих качаются, как яхты при легком призе. Я прижимаюсь к
Миле и отдаюсь движению волны. Волосы бьются в глаза и нос. Запах
духов и парного молока. Теплое дыхание в шею.
     Слишком много всего, чтобы быть правдой.
     Я отталкиваю ее и включаю свет в комнате.
     -- Ну что?! Мы пьем или едем?!
     В начале в лицах недоумение. Затем злость. Я нарушил
привычный ритм. Прервал спокойное движение. Должен быть
наказан... Но зеленый змий побеждает. Несколько рук тянуться к
бутылкам.
     Булькает жидкость в бокалах. Звук не приятен, как и вкус
вина. Но это только в первый момент. Потом оно проскользнет по
пищеводу в желудок и заснет на время, умасленное бутербродом с
ветчиной.
     -- За то, чтобы лето не кончалось, -- охрипшим голосом
прокричал Митя. Я опять вижу его глаза. Обида утонула в хмельном
угаре.
     -- Чтоб оно за нами мчалось, -- подхватываю я.
     Все пьют. Может быть не все. На мелки пролили воду из
кувшина. Теперь это акварель.
     -- В общем, за тех, кто в этих беляшах --, резюмирует
Андрюша, откусывая от пирожка с мясной начинкой.
     Я смеюсь, чуть ли не до тошноты. Временами мой смех
переходит на фальцет, и тогда я тогда я больше визжу, как поросенок.
Это продолжается вечность. Пусть даже если она длинной в двадцать
секунд.
     -- Танцуют все, -- заплетающимся языком изрекает Вовик и
нажимает клавишу "PLAY".
     Танцуют все. Это tribe dance. Жесткий, бешеный ритм
беспредела. 150 ударов в минуту. Двойной человеческий пульс. Жизнь
в ускоренном ритме. Свет лампы дает тени на тюлевой занавеске окна.
Пляшущие человечки. Кто-то смотрит бесплатный спектакль в доме
напротив.
     Пол дрожит под ногами. И только прерывистый ритм
электронных ударных... Если на Земле еще осталась жизнь, то она в
этой квартире.


     Много вина.


     Когда жизни надоело беситься, накатила ночь.
     Спальных мест только два. Нас пять раз по столько. Я лег у
окна и тут же заснул. Мне приснился ... мне приснилась зима. Я сижу
на балконе в шерстяных кальсонах и белой майке. Грызу черствую
горбушку. Посасываю ее пригорелый бок. Во рту горько. И сладко.
Немного холодно и на язык падает снег. Крупный, как кукурузные
хлопья. Таит и кипит. Пар трется о спину. Эй, пивная, еще парочку ! В
ответ смех. Легкий и свежий, как утренняя роса. И обидно знакомый.
     -- Слушай, ну а Экш? Кто он? -- шепот.
     -- Гомо.
     -- Нет.
     -- Зоо.
     -- Тоже нет. Не подходит.
     -- Моно.
     В ответ знакомый смех.
     -- Точно! Моно! Всегда один и независим... Посмотри на
него. Даже когда спит. Серьезный... Смотри! Такое впечатление, что
обнимает себя руками.
     -- Ага.
     Опять тишина. Только внизу, во дворе лает собака.
     -- Что-то есть хочется...
     --  Консервированной пингвинятины.
     -- Чего? Не слышу.
     -- Я говорю -- тушку минтая бы сейчас.
     -- Кого? Тушку мента?
     Смех. Дуэтом. Это Мила и Андрюша.
     Я опять забываюсь. Ухожу в сон. Улетаю сквозняком в
форточку окна. Там пыль и ужасная сырость. Болтаюсь в взвешенной
грязи пока хватает сил. Хочется всплыть и набрать полные легкие
чистого воздуха. Отталкиваюсь ногами и возвращаюсь в ночь. У окна.
     -- Мил.
     -- Что?
     -- Хочешь я тебе живот сделаю?
     -- Как сделаешь?
     Пауза. Темнота краснеет от стыда. Маленькие иголочки
тыкаются: "как? как? как?"
     -- Ну как все...
     -- Нет, Андрюша. Спасибо.
     Теперь полная тишина. Разговор иссяк. Песочные часы
остановились. Их не кому перевернуть.
     Я ложусь на другой бок и пробую заснуть. Меня тошнит.
Кто-то недовольно урчит в животе. Голова. Болит. Мозг застыл,
затвердел. Можно постучать по нему карандашом.
     Все равно пытаюсь заснуть. Мочевой пузырь с
баскетбольный мяч.
     Встаю и иду в туалет. Нет сил стоять перед унитазом.
Сажусь на него. Тут же забываюсь.
     Акварель подсохла на кисточке. Окунаю ее в воду. Беру
зеленый и рисую степь. Рука дрожит неровным горизонтом. Степь без
конца. Не единого дерева. Только трава. Хочется выть от тоски.
Лошадь подо мной задремала. Но! Я бью ее шпорами в бока.
     Унитаз звякнул, но как-то глухо. Только в пятки ударила
боль. Встаю, застегиваю ширинку. От резкого подъема темнеет в
глазах. Опираюсь на стену; жду, когда из глаз уйдет коричневая мгла.
     Только теперь чувствую, что меня тошнит. Значит отравился
спиртным. Хорошо, что спит Мила, а то бы сказала: "Ну вот, опять!"
     Выхожу из туалета; меняю его на ванную комнату. Свет не
включаю. Это не нужно. Главное - здесь я и моя боль.
     Надо освободить желудок. Два пальца в рот... Твикс... Или
как там говорит Андрюша... у тебя полный рот и нос кислого "Алы-
Башлы".
     Помогло... Ныряю с семиметровой вышки. За мной ныряет
Ниагара. Вода гудит в ушах. Пульс лихорадит за сто. Бум... Давление --
камень на груди ... и тяга ... тянут за голову и ноги. В разные стороны.
Желудок судорожно дергается в спазмах. Еще. И ЕЩЕ...
     Свобода! Глотаю воздух воспаленными губами. Утираю
сопли. Умываюсь. Холодная вода успокаивает и растворяет слезы.
Делаю несколько быстрых глотков. Теперь в желудке есть новый
заряд. Для очистки.
     Прыжок повторяю снова и снова.


     Наверное, прошел час. Может быть два. Трудно думать.
Устал до смерти. Чуть живой. Выхожу из ванной и иду спать. Но
застываю перед входом в комнату. Глаза давно привыкли к темноте и
это не обман зрения. Мила спит. Андрюша спит... И только его рука
вяло копошится под одеялом в области тела спящей королевы смеха.
Она спит... Но она согласна, чтобы ее трогали!
     Пошло! Почему-то пошло!
     Я просто стою и смотрю. Меня не замечают. А я смотрю.
Весь разбитый. Помятый в неравном поединке со своим здоровьем.
Контуженный и больной. Но с эрегирующим членом.
     Я не животное. Я просто человек.


     Долго падаю в никуда. Сон, как отвар из ромашки.


     Утро. Я лежу на диване, вымотанный, как грузчик после
бессонной ночи.
     Андрюша сидит за столом. Рядом полная рюмка. С усмешкой
смотрит на меня.
     -- Ну как, Экш? Здоровье не хочешь поправить?
     -- Да пошел ты!
     -- Ну как хочешь. А я выпью. А то во рту сто пятьдесят
мышей насрали.
     Выпивает и морщится. Хорошее лекарство всегда горькое.
Хватает ломтик  сыра и кидает его в рот.
     -- Ну вот, гораздо лучше. Экш! Что ты такой, как сама
смерть? Скрюченный стручок. Ты чо? Правда выпить не хочешь?
     -- Слушай, Андрюша, отстань ты от меня. Без тебя тошно.
     Входит Мила и Катенька.
     -- Смотри на него, -- обращается к ним Андрюша. -- Пить
не хочет. У самого на лбу пацифик, пить не хочет.
     -- Какой пацифик? -- удивленная Катя.
     -- Да глянь на его лоб!
     Все смотрят. Потом начинают смеяться. Один за другим.
Потом все вместе.
     Я смотрю на них, как на идиотов и не могу понять, почему
они смеются. Что такое они увидели? Встаю и еду к зеркалу в
прихожей. Разглядываю свой лоб. Ухмыляюсь. Затем смеюсь. Ржу.
Давлюсь от смеха.
     -- Ну ты гад, Андрюха! Ну ты скотина!
     От давления на моем лбу вздулась вена. Ветвящееся как река
с притоками на географической карте. Как куриная лапка. Похожая на
знак пацифистов.
     Сложившись от хохота в двое едва-едва добираюсь до
кровати и плюхаюсь на нее. Смех рвется через губы. Даже больно.
Кровь стучит в висках. Наконец смех начинает утихать. И ни какой
обиды. У меня на него. Он рожден, чтобы подкалывать людей, но так,
чтобы ни кто не ушел обиженным...
     Хочется курить. Залезаю  в карман брюк. Достаю пачку.
Пуста. Ни хрена. Вот в падлу!
     -- Андрюш! У тебя курить есть?
     -- Опух что ли? Я весь вечер у тебя стрелял.
     -- Митька где?
     -- Жрет, анафема, на кухне. Весь салат, что остался с вечера
сожрал. И корытце с окороками.
     -- Ну в этом то я ему еще вчера подмогнул.
     -- С них и блевал...
     -- С чего ты взял, что я блевал?
     -- Да ладно, Экш! Я аж проснулся, когда ты в ванной ежиков
пугал.
     Ну гад! А мне то как стыдно. Стыдно. Хоть под стол лезь.
     Входит Митя. Слава богу! Можно выйти из положения.
     -- Мить, дай сигаретку.
     -- Киски съели.
     -- Что?
     -- Нет, говорю.
     -- Что?! Вообще нет?
     -- И вообще и в частности.
     -- Вот, блин! Что делать то будем?
     -- Ты что? Первый день как родился? -- усмехнулся
Андрюша. -- Для таких случаев и строят лестничные площадки.
Пойдем, Митя. Бычар пошукаем.
     Я не очень понял о чем он. Но промолчал, чтобы не быть в
дураках. К тому же в голове завывает, как метель в вьюжную ночь.
     -- Иди один, -- нехотя отозвался Митя.
     -- Ты чего? Курить не хочешь?
     -- Хочу.
     -- Ну тогда пойдем.
     Идут к входной двери. Одевают ботинки на н