знание как открываются ручки в вагонах, а без знания этого все будет
выдавать в тебе вечного пришельца; да, сказала я себе тогда, я пришелец, и ведь
главное - это правильно назвать роль, потому что в нужной роли становится
хорошо и ловко. Плохо, если роль второстепенная. Еще гаже, если она активно
не соответствует самооценке, поэтому для хорошего актера всегда самое трудное -
согласиться на роль.
     Основной ошибкой моей была идея, что я еду в Израиль - домой. Мысль моя
обрести дом была порочна изначально и принесла много боли. Пришелец не может
приехать, нам свойственны только отъезды. Я не ехала в Израиль, а уезжала из
России. Чтобы обрести, наконец, легкость существования, раскачивала,
вытаскивала,
выдирала и рвала корни. Больно. Но что, как не безродность дает чувство
равновесия, и Пришелец отзывается уже более на движения пространства и времени,
чем на, скажем, этих, ну, как их...
     Но отчего так ноет сердце, когда вспоминаю осенний парк твой, дурацкий
городок? Я брожу по нему во снах, и каждый раз это заканчивается кожаной
компанией, которая гонит меня на мотоциклах, а я бегу по темным улицам и
слышу лишь винтовочный треск захлопывающихся окон. Мне нужно добежать домой,
но каждый раз я просыпаюсь в центре главного проспекта и пытаюсь понять: успели
меня убить, или добежала? Я не верю в сны, но меня предупредили, что
возвращаться не стоит - меня там   ж д у т.
-==Звонки.==-
                *    *    *
     Сказать, что на мне лежит проклятье было бы экспрессивно и неверно. Может
быть чье-то недоумение. Но как это чувствуют окружающие! Брезгливость я тоже
считаю своим недостатком, ибо кроме имеющейся обладаю еще и кажущейся.
     - Ты ему понравилась,- утешала обычно Сюзанна,- но он почувствовал себя
омерзительным и свалил.
     - Почему?!
     - Посмотрелся в твое лицо.
     На днях позвонил друг детства, из тех, кого вычеркиваешь из сердца в
зрелые годы, но делать это мучительно, не смотря на все из старание. Мы
касались в разговоре детства бережно, как хронической раны. Он жаловался, что
на письма больше не отвечают, я, замирая, ждала крох информации о тех людях,
для которых, вернее, от которых... Крох не перепало - он тоже сошел с орбиты
и метался по пространству в поисках новой. Человек этот, являясь тружеником
по времяпрепровождению, по сути паразитировал на окружающих, давно и прочно
уверив себя, что за талант простится. Я всегда благоговела перед именно этой
уверенностью, впрочем, ее же и сторонилась. Никогда не зная и знать не желая
его женщин, которые поят, кормят, восхищаются и вычитывают его рукописи, я
отчего-то всегда за них оскорблялась. Глупо быть такой возбудимой, но и судьба
моих отношений с людьми некорректна; то ли я всеми недовольна, то ли не имею
чести встретить.
     Я только к зрелому возрасту научилась грамотно фальшивить по телефону -
теперь я владею не только лицом, но и голосом, что сильно прибавило удобства
и разочарования от общения. Он, кстати, заметил холодность, но не понял
насколько. А я сбросила разговор, дернув плечом, как скользкую ладонь.
     Что бы я хотела пожелать себе и своим близким? Я желаю уехать всем, кто
хочет и вернуться тем, кто может. Невозвращенцы, я с вами. Единственное, в
чем я уверена - мы будем чувствовать иногда вкус молока, меда и свободы. Это
подкупает.
                    *     *     *
     Приехал приятель Конт., неясно как нашел меня и уже по телефону спросил:
     - Зачем ты тогда прикидывалась такой идиоткой?!
     - Да я, собственно..,- мямлю,- и была... Не готова была к такой порции
Москвы, я и сейчас не помню ничего, кроме текущих вокруг улиц и морд.
     - Тебе было со мной скучно!- обвиняет он.
     - Скорее, тоскливо. Но не более, чем с собой,- утешаю я.- Понимаешь, я
какое-то похоронное бюро несостоявшихся сюжетов. Если тебе от этого легче...
Ты по-прежнему не любишь детей?
     - Можно подумать, ты любишь. Сколько их у тебя?
     - Много, но не все мои.
     - И у меня... Тебе не кажется наш разговор идиотским?
     - Я по-другому так и не умею.
     - Покажешь Иерусалим?
     - Который из трех?
     - Храм Гроба Господня... Как ты могла спросить тогда:~Ты жив? А мне
сказали, что ты умер.~
     - Потому что ты перестал писать, а уверял, что мы друзья.
     - Это не повод!- взрывается он.- Ты вышла замуж, и я перестал писать!
     - А это что, повод? - раздражаюсь я.- Ну, ладно. Что спросила о твоей
смерти - извини.
     - Не извиню!- отрезает он.
     Хорошо, пусть оставит себе эту обиду, раз она ему эмоционально дорога.
У каждого есть несколько таких мучительно-сладких обид, которые никто в здравом
уме и твердой памяти не уничтожит.
     - А ведь ты звонишь не отсюда, верно?- вдруг понимаю я.- А из Москвы?
Зачем?
     Долго молчит, затем бросает трубку.
-==Вставка.==-
     Когда дребезжит душа? Когда пространство становится фантиком из
трамвайного шума и ожидания.
     Случалось ли вам идти вечером, чтобы окна поблескивали обсосанными
леденцами через табачные крошки черного настроения. Вспомнили? Так это я о
притоне, именуемом жизнь, потому что порой жизнь - это не состояние или
процесс,
а определение, вернее - место, которое или любишь, или терпишь.
     Еще я о степени моего родства с друзьями и родственниками. То есть первых
я люблю, но из кожи не лезу, а с последними наоборот. Лучше всего я отношусь,
пожалуй,к людям незнакомым и красивым. Эстетическое удовольствие, получаемое
от них, не требует сдачи.
-==Запись из дневника.==-
                  /8 февраля 1996г./
     Встретила вчера лесбийскую пару, где муж архитектор, а жена беременная от
искусственного оплодотворения. Говорят только о будущем ребенке, в лучших
традициях образцового местечка. Муж заботлив, как ангел, исполняющий наказ
Господа. Жена Ирена говорила о рецептах, а Илья с мужем - об искусстве. Затем
муж Яэль завистливо сказала, что рожать - привелегия женщин и высший дар
судьбы.
     Илья объявил впоследствии, что ему больше понравился муж, как более
образная. Но дело этим не кончилось, утром мне позвонила Яэль и сообщила, что
я очень им понравилась, особенно Ирене, что я действительно безумно милая и
сладкая, так что она /Яэль/ со своей стороны не против, конечно, если я - за.
Реакция моя была предсказуема, я тупо сообщила, что я замужем, добавив
зачем-то ~к сожалению~.
     - Нет,- строго сказала Яэль,- вот Илья нам никак не подходит, но мы не
возражаем, если на первых порах он останется твоим другом, ведь у вас
много детей. Кстати, если ты будешь беременна, будет даже лучше...
     Вообще, такие предложения сильно выводят из себя, но зато и позволяют
оценить существование в новом качестве, вернее, в качестве иного объекта
иного чувства. И альтернатива, открывающая свой попахивающий патологией зев,
абсолютно иной выход из общей эмоциональной и прочей запрограммированности.
Я подумаю об этом.
-==Террористические будни.==-
     Если мне скажут, что ночь - продолжение дня, я рассмеюсь. Но скажите, что
ночь - отсутствие дня, и я запомню ваше лицо.
     Еще я неспособна понять, Илья, отчего социализм все время настигает нас,
неазирая на место и время?
     Я опять о другом. О страхе, появившемся, вернее, обострившемся до
исступления две недели назад, когда автобусы в Иерусалиме стали взрываться,
как хлопушки в фильме ужасов, расшвыривая вокруг обгоревшую плоть и запах
шашлыка и Освенцима. Мы оказались в виртуальной сюрреальности, Илья, где
главное - догодаться кто из персонажей взорвется, а вернее где, а вернее -
когда.
        В России я часто испытывала бессильную ненависть. В Иерусалиме я
познала
жажду бессильной мести. Глобальная фаталистка, я боюсь пропустить момент,
зависящий от качания серьги в моем ухе, и с жутковатой пристальностью
всматриваюсь в каждого, входящего в утренний автобус - я испорчена советским
воспитанием и никак не привыкну к террористам, взрывающимся вокруг.
     Что может быть похабнее смирившегося народа? Когда общее негодование
/хотя бы/ сворачивается в жутковатый комочек холода под ложечкой каждого.
Нормой становится ежечасная радость: пронесло. Плевать хочется на ситуацию
предчувствий и ожидания боли. Насилие порождает бессилие, а оно омерзительно
и позорно.
       Вот уже несколько дней я пытаюсь убежать от судьбы - заметая пахнущий
ужасом след, пересаживаюсь из автобуса в автобус, каждый раз понимая, почему
именно его. Трагедия не терпит суеты, только на это и надежда. Надежда?
Фонарик ее тускл, стекло на колпаке пыльно, а на донышке - кладбище обгоревших
насекомых. Боюсь, что действие происходит в сортире.
     Заплеванный и записанный рай Палестины, я боюсь думать, что тебе снова
предстоит разлука с твоим Адамом и его Хавой, что имена, полученные от них
снова въедятся в тебя навсегда, но только твари будут рыхлить эту каменистую
знойную почву, греясь на развалинах будущего Храма. Я безумно боюсь этого.
Я боюсь этого чуть меньше во время разговоров с сестрами и прочих проявлений,
сопутствующих диагнозу ~жизнь~.
     Я знаю, о, Господи, зачем придумал ты принцип коллективной ответственности
- так менее хлопотно. Но ведь и более обидно, о, Господи!
     Вынуждена я сознаться также в том, что шарахаюсь. Стоя у перехода, я,
видимо, продолжаю движение, скажем, грузовика в своем направлении, в общем,
обнаруживаю себя уже шарахнувшейся. Или в пустом лифте, когда уже заказан этаж,
и прислонившись к стене уже почти чувствуешь тошнотворное начало взмывания,
обнаруживаешь себя в углу, заслоняющей голову, и вошедший перепуган. Самое
интересное, что многие граждане и России, и Америки считают это нормой, а один
московский турист прямо так и сформулировал:~А зачем ты в лифте ездишь?~ Из
всего этого напрашивается очевидный вывод: НЕ ПРОДОЛЖАЙ ЧУЖОЕ ДВИЖЕНИЕ ни
мысленно, ни, впрочем, и физически - это чужое.
     Самое неприятное, что сама я превратилась в террористку и мысленно уже
взорвала все мало-мальски людные места Иерусалима. Мысли мои постояно заняты
поиском спасения от себя же, но выхода нет - каждый раз меня не ловят, не
обезвреживают и не подозревают.
     Теперь на каждой относительно центральной остановке кулючат скучающие,
если однополые солдатские пары, или оживленные, если наоборот. Единственное,
что мне в этом нравится - рассматривать их, когда автобус дергается в пробках.
     - Военный парад нашей многонациональной еврейской молодежи,- грустно
сказала удрученная Сюзанна, потолстевшая за последние три недели, потому что
от страха все время жрет орехи и конфеты.
     По этому поводу я сказала ей, не имея ввиду ничего такого:
     - Прекрати есть!- сказала я.- Ты просто откармливаешь себя, как на убой...
То есть не в этом смысле, а что тебя разнесет...
     Она поперхнулась и констатировала:
     - Наконец-то прорвало. Ну-ка, еще что-нибудь...
     Но жрать перестала.
     В конце-концов, я поняла, что Они выдавливают меня из Иерусалима и
вынуждают к поездке в Россию. Как нехотя тащилась я в турагенство, находящееся
в двадцати метрах от последнего взрыва, как медленно озиралась. Наконец я
обреченно села к милой девушке по имени Мири и взяла билет на четыре ночи в
Амстердам.
-==Амстердам.==-
     Амстердам констатировал, что я старуха, но успокоил, что это абсолютно
неважно. Одомашненные каналы вели меня по нереальному городу; астеничные дома
хлопали ставнями, то выворачивая красную изнанку глаз, то прикрывая белые
маскарадные веки, а то и просто так. Сталкиваясь в гулком пространстве улиц,
краски домов смешивались, наползали друг на друга и отражались все вместе в
воде, образуя приглушенную палитру больших и малых голландцев.
     Я не оказалась своей в этом добродетельном городе прирученного порока,
но я и не ждала этого, поэтому просто наслаждалась доставшейся и почти
нетронутой трапезой: поблескивающий тускло-драгоценно мертвый фазан, черный
кубок, серебрящийся на вишневом ковре. С глубокой темноты столешницы
свешивается, как обессиленный солнечный луч, длинная шкурка лимона. И темный
хлеб, еще хранящий теплоту преломивших его ладоней...
     Слепые мартовские деревья незаметно присутствовали вокруг, а ветер с
залива
находил меня везде. Приставший красивый русый нищий просил по-русски, и я за
милостыню в один гульден купила целую кучу литературных асоциаций, да еще сразу
стала более органичным обитателем этого пространства.
     Провинциальность Голландии тронула меня, а повсеместные велосипеды и
трамваи вернули то состояние убежавшей с урока школьницы, испытать которое
всегда мешал стыд хронической отличницы. Пожалуй, что в голландцах не поразило
меня ничего. Да и пристало ли это на моем временном отрезке.
    Шлюха, отгороженная стеклом и подсвеченная красным приобретает
схематичность
экрана. Жизнь устроена так же - не то, чтобы похожа на шлюху, но и в
непродажности ее заподозрить трудно.
     То, что удручает - жалкая материальность всех моих прогнозов. Я не
чувствую
следующего мгновения! Интуиция моя отключена, или не включена, а вернее -
просто отсутствует. Придумывая следующее мгновение, я не прогнозирую, а
ошибаюсь; но беда в том, что придуманное как правило более реально, или
трагично,
или действенно. Я словно все время жду эмоций, а получаю говно на палочке.
     О, Амстердам, или любое другое место, отзывающееся в душе моей так же
далеко, экзотично и гулко, так же подходящее для возможности абстрактного
временного существования, ты есть окончательно материален и приспособлен для
человечества, тусующегося по тем законам, по которым не тусовалась я в юности.
     В занюханном марихуаной отельчике, куда взбиралась я по лестнице,
вопиющей о необходимости роскоши, не довелось мне встретить людей, а только
призрачные ночные голоса окружали мой бессонный сон. Американские школьницы
все 24 часа жизнерадостно вопрошали:
     - Билл, где ты? Как ты?!
     Русские мафиози низшей ячейки матерились и пытались петь. К тихим китайцам
за стенкой пришла полиция и громко предложила поднять их факнутые руки, чему
я сквозь дрему удивилась несказанно, ибо именно они внушали мне ностальгический
социалистический ужас: были похожи на помесь Мао со вторым секретарем нашего
горкома комсомола, а при встрече радостно кивали.
     Во вторую ночь под окном дискутировали три наркомана. Один, Фист, говорил,
что больше не желает покупать ничего другим, не потому что не может, хотя и
это тоже, а дело в принципе или что-то в этом роде. Удивляли монотонность его
аргументов и ночная усидчивость - говорили они на смеси английского и, видимо,
голландского, но под утро конфликт стал ясен, и я простила Фисту испорченный
сон за стойкость принципов.
     Вообще, в Амстердаме мне стало проще. Вернее, легче. Я много ездила в
автобусах и видела, что среди пассажиров куча израильтян.
     На третью ночь, пересиливая жадность и скуку, я отправилась в казино и
проиграла там десять, потом еще десять, потом сорок, а потом еще десять. Было
робко в чинном вестибюле, жарко в залах игровых автоматов и непонято у рулеток.
Вокруг снова был иврит.
     Но все-таки город не впускал в себя, но и не отгораживался. Он
предоставлял себя, думая о королеве, которую я тут же приняла в свое сердце
за общеизвестную нелюбовь к оранжевому.
     Голландцы покорили меня своим отношением к действительности; когда я
поняла,
что это народ, уходящий в море, ощутила я грусть от того, что боюсь чужих
стихий, и хочу знать, что я на суше. Единственный вид борьбы, свойственный
голландцам - борьба с морем за дно. Странная связь существует в мире: мечты
арабов выдавить евреев в море - добровольно демонстрируют голландцы, они же
предлагают нам последовать их примеру. История Гаммельнского крысолова
становится фактом и фарсом, но ведь и вечный жид пляшет, заложив большие
пальцы за проймы и строптиво проткнув острым носом временное ограничение.
     Евреям в Голландии было хорошо всегда. Они то выплескивались из иудаизма,
то впадали в него, в общем, исторически резвились, как хотели. Голландия
всегда была либеральна, именно поэтому осталась безнаказанно-игрушечной,
офигительно-провинциальной, да хранит ее Бог!
-==Вставка из дневника.==-
                /25 апреля 1996г./
     Озадаченная Сюзанна принесла мне листок и подозрительно спросила:
     - Это что?
     Это было стихотворение, написанное ее почерком. Оказалось, что нынешней
ночью я ей приснилась и на самом интересном месте принудила взять листок и
записать это под диктовку. Утром текст уже был, поэтому Сюзанна справедливо
предположила, что лунатично записала в темноте, что ее страшно отчего-то злило.
Вот этот текст:
     Туман и влага поднебесной
                              мне интересны бесконечно.
     Туман и детское убранство
                              непредсказуемой столицы;
     И гомон птиц, одушевленных
                               свободным поиском кормушек,
     и завыванье ветра длится
                              в скуленье скорой и полиции.
     Автобус дергался в сплетенье
                                  переползавших ночью улиц,
     Простите мне лицо, которым
                                сегодня я смотрю на вас.
     Я не встречаю незнакомых,
                               поскольку это невозможно,
     передвигаясь осторожно,
                            я не люблю ни вас, ни нас.
     Я думаю о прошлом тихо,
                             с улыбкой доброй идиотки,
     поскольку лодка утонула,
                             и призраки все прощены.
     Себе все время повторяя, что беззаботна,
                                             я болтаюсь
     по старым городским кварталам,
                                 как грош из нищенской сумы.
     Не уставая быть небесной,
                              но сизой и предгрозовою,
     Столица не блюдет героев,
                              а только сизых голубей.
     Не принужденьем, не любовью,
                                 а хриплым кашлем, тихим воем
     мы не расстанемся с тобою,
                               о, светлый жизненный конвейер!
     - Ну!- сказала Сюзанна обвиняюще.
     - В принципе мне понравилось,- призналась я.- Пошлешь в ~Вести~?
     - Придет время - пошлю,- ответила она медленно.- Забери свою бумажку, и
чтобы это было в последний раз, ясно?!
     Если это шутка, то могла бы, между прочим, рассмеяться, или хотя бы не
смотреть так. А про конвейер - это так и есть.
-==Возвращение в Т-ск  N5.==-
     Непонятным образом соединились во мне нелюбовь к возвращениям с нежеланием
произносить малозначащие фразы, чтобы смазать многозначительность тишины при
встрече, вернее, при отсутствии тех, для которых...
     Я не то, чтобы боюсь не вернуться из России, но если я не пожалею себя
сама, то кто сделает это? Мне жалко возвращающихся и больно за невернувшихся.
Послушай,- упрашиваю я себя,- у тебя никого не осталось в России, зачем же
думаешь ты часто в ту сторону, зачем цепляешься за прошлое, хотя в то, русское
время, жила будущим! Вот оно, вот то самое время, когда должно наслаждаться
очевидностью состоявшегося. Господи, что может сравниться с апрелем в Израиле,
когда цветут апельсиновые сады, разнося запах по всей стране, когда Иерусалим,
стряхивая древнее равнодушие, цветет и благоухает, как наивная самозабвенная
деревенька... Ты всегда успеешь поехать туда,- говорю я себе.- Ты как только
захочешь поехать в Россию, так сразу же туда и поедешь, в самом деле, ну
подумай, куда торопиться!
     Я не думаю, я знаю, что торопиться всегда надо, потому что потом всегда
поздно. Но я медлю и медлю, потому что знаю, вернее ощущаю слишком хорошо:
я боюсь приехать в ту пустоту, которой по сути является пространство города
моего взросления. Миражом он был, миражом и остается в моей истеричной памяти,
но место не свято, а значит - пусто. Вот это и есть то очевидное, ради чего не
стоит ехать: меня затягивает пустота, а я пытаюсь это не понимать. Вообще,
стремление заполнить собой пустоту не характерно для женщины, но что же тут
поделать, да и та лесбийская