е-то тетки, никогда прежде мною здесь не виденные, и я не спрашивал, кто
это, и Талька молчал.
     К  деду  меня  пустили,  когда  окна  уже  затягивала  оранжевая   муть
включившихся  на  улице фонарей. Старик  даже  лежа не  выглядел  больным, и
постаревшим он мне тоже не  показался. Но начал он говорить не сразу. Талька
поймал его взгляд и молча вышел. - Сергей? Ты пришел все же? Ну ладно, много
я  сказать не успею, сейчас Наталья тебя прогонит, - он  даже усмехнулся,- а
главное для тебя  в конверте. Будь осторожен.  Не берись  за невозможное.  У
тебя получится . - Что?  -  не  выдержал я. -  Что получится? -  Изменить...
мир... Теперь стало видно, что слова  ему даются с  трудом. Но он  продолжал
говорить, а  я - ловить эти сухие обломки фраз, которые походили бы на бред,
если бы  не ясный  взгляд  старика. Я слушал про Слово,  которое  он называл
Логос, подобное  жемчугу в тоннах  песка, обладающее силой воплотить мысль в
реальность.  Редкий  дар,  большая мощь. Не потерять.  Не дать отнять. Найти
других.
     Голова  у меня начинала кружиться то в одну, то в другую сторону, стены
медленно  плыли, готовясь расплавиться. Надвигалось, приближалось  большое и
холодное,  и  только  слова  не  давали  ему  войти  в  комнату,  поглотить,
растворить. Мне казалось, я раз десять прослушал одну и ту же фразу. Наконец
старик  замолчал,  откинулся на  подушки. Я  попытался что-то  ответить,  но
надвигающееся давило, давило. Потом оно минуло меня и вошло в старика, резко
затенив  ему подглазья  и губы,  сбив  дыхание.  Не  помню,  как я  вышел из
кабинета. Талька снова вел  меня  по  коридору, я видел, как он озирается на
мать, входящую в кабинет и  больше всего я хотел тогда поскорее уйти, но  мы
оказались на  кухне,  где странные  тетки варили в  большой  кастрюле рис  с
изюмом.  Нам  налили  чаю, я  выпил  его  залпом,  как  лекарство,  и  начал
прощаться. Талька остался сидеть на кухне, когда я бросился к двери. Позже я
узнал, что  Талькин  дед  умер  через час  после  моего  ухода.  В  конверте
оказались  куски  моих черновиков,  которые  я оставлял  у Тальки, Некоторые
фразы  были   подчеркнуты  рукой  деда.  И  несколько  адресов:  московских,
ленинградских  и  даже  сибирских.  Я  засунул  конверт  в  альбом  с  моими
фотографиями, а весной подал документы в медицинский...
     Студенческая  жизнь  в  чужом  городе  -  что   ее  описывать?  Общага,
приработки,  письма  домой.  Здесь  тоже  нашелся литературный  клуб, вернее
группа "литераторов" моего возраста, кочевавшая по школам и красным уголкам.
Что-то не заладилось в верхах с молодежными клубами, за пять лет место сбора
менялось раз  пятнадцать. Кто знает, чем тогда занимались в этих клубах, тот
и сам представит, а кратко: были и конкурсы, и веселые праздники, пикники на
природе  и  поездки  в другие города, разговоры  до  утра,  первые рукописи,
отправленные  в  "настоящие" редакции, и  самодельные  альманахи.  И  слова,
слова: то  непокорные, корявые, то  легкие,  послушные. Мы наслаждались ими.
Играли.  Меняли. Выворачивали их, как флексагон, собирали, как кубик Рубика.
Мы  фехтовали  словами  и швырялись  ими, как  булыжниками. Мы  попадались в
собственные ловушки. Мы творили.
     Были  первые   ответы   редакторов:  "Ознакомившись...  к  сожалению...
отдельные  недостатки...".  А  потом  -  даже  пара рассказов,  всплывших из
безответного  небытия,  в честь  каких-то  молодежных  конкурсов, проводимых
крупными журналами... Восторг, гордость, попытки сесть и немедленно написать
еще лучше...
     После второй моей публикации -я  как раз перешел на третий курс - к нам
на заседание клуба пришел мужик. Лохматый, заросший бородищей, похожий то ли
на геолога, то ли на заматерелого хиппи. Впрочем, оказался  он всего на пять
лет  старше  меня.  Что  уж  мы в тот раз  обсуждали,  не  помню,  но каждый
посматривал в угол: не выскажется ли гость? Одна  из наших девушек, Дэнка  ,
угостила  его  бутербродами в  перерыве.  Мужик бутерброды съел,  закурил, и
завел разговор про переводной самиздат. Себя он назвал Александром, вот так,
без сокращений. Александр Орляков. Дэнка передразнила его:
     - А,  Лександы-ыр!  Почему-то это  нас  насмешило.  Но никто  так  и не
перешел на  Сашку или Шурку.  Мы вышли  из клуба с  ним вдвоем: мне хотелось
спросить про самиздат, да  и ехали мы в одну  сторону. Вечерний автобус полз
неторопливо, нарезая круги по  микрорайонам, Александр  вынул из "дипломата"
пачку  машинописных  листов:  то  ли Хайнлайна,  то  ли  Азимова.  Полистал,
показывая мне  названия. А потом,  внезапно,  без перехода, сказал: - А я, в
принципе, по твою  душу  приехал. Рассказик на конкурсе  был твой? -  Мой, -
испытывать удивление и гордость  одновременно  мне еще  не  доводилось. Щеки
ощутимо залил  жар. - Вроде бы ты еще где-то печатался? - Александр  смотрел
на  блеклые листы - третья, а то и четвертая копия. В его голосе было что-то
непонятное.  Мелькнувшие  было  мысли  о  приглашении  какой-нибудь редакции
разбились  об этот  тон. А кому  еще это  надо? Во рту пересохло: ведь  есть
люди,  которым  всегда от всех  что-то надо. Особенно  в неформальной среде.
Связь с самиздатом... -  Я не из Конторы,  -  усмехнулся Александр. - Я  сам
такой же... писатель. - слово "писатель" он  произнес с легкой насмешкой.  -
Печатался кое-где, ну и тебя  заметил. Решил  познакомиться поближе, когда в
ваш  город занесло. Но  что-то  было  за  его  отведенным  взглядом,  что-то
приближалось ко  мне  так же ощутимо, как когда-то ощутимо шла  по  коридору
Талькиной квартиры  Смерть.  Я  вспомнил тот  день  - весь,  от  дребезжания
будильника,  от тоскливого  запойного  соседа, до  мутно-оранжевого  вечера,
когда  я  шел домой, как  Иван-дурак,  нашедший волшебную палочку. Ненужную,
опасную,  но сулящую так много... - Логос, - я не спросил, а  скорее озвучил
свои воспоминания  .  Но  Александр кивнул: -  Угу.  Значит, ты знаешь. Пора
браться  за дело, а то пишешь без  разбору,  как  попало, а  людям  за тобой
следи... Мне представились  курсы  для начинающих Иванов- дураков:  для тех,
что  с  палочками,  для  тех,  что  с  перьями Жар-птицы,  и  для  всяких  с
кладенцами, самобранками, сапогами и горбунками... Потом  они все становятся
Иванами-царевичами,   находят   своих   лягушек...   Меня   разобрал   смех.
Краткосрочные курсы демиургов.  Повышение квалификации  -  от  творчества до
Творения.  Я всегда  знал, с тех самых сочинений,  как звенит в душе удачная
фраза, как  меняется лицо  человека,  в которого попал  этот заряд.  Один на
тысячи пустых слов. Как сложно плетется сеть повествования, словно неумелыми
пальцами - за коклюшки мастерицы, и через каждые сто узелков -  бисеринка...
пробовал  я у тетки-кружевницы в деревне когда-то.  Но  вот  объединяться  с
кем-то,  учиться чему-то у других, может быть даже реально ощутить то, что я
могу  сделать, увидеть  результат -  не хотел.  Боялся или  даже  брезговал.
Боялся  себя,  и  брезговал  себя  же:  со  своими  желаниями,  страстями  и
комплексами я никак не годился на такую роль. Потому я и не писал по адресам
из коричневого конверта. Сам по себе я  был обыкновенен, а с  силой Логоса -
страшен.  Маленький фюрер в моей душе пока  не имел  надо  мной власти...  Я
хотел тогда просто писать.
     Как  странно помнить  эти  мысли -  теперь не имеющие ко мне отношения,
словно  чужие, но так и оставшиеся внутренними, слова. Но так я тогда думал,
и появление  Орлякова стало поводом к новым самокопаниям.  Пробыл он у нас с
неделю, и  разговоры  с  ним  были как  уроки фехтования: он  острил, язвил,
цинично огрублял, я сопротивлялся, уходил, пробивал защиту,  отступал. Потом
я мотался к нему в  Москву.  Мы  сидели летним  днем в  стеклянном аквариуме
молодежной редакции,  приходили и уходили разные  люди,  плавали невероятные
пласты  сигаретного дыма,  редактор Павел Мухин  иногда  выбирался с  нами в
кафетерий,  и никто  не  вербовал  меня вставать  стройными  рядами.  Просто
несколько раз приносили рукописи: отпечатанные или  написанные  на листах из
тетрадки, и просили:  найди кусок  и переделай.  Я  двигался  по тексту, как
минер,  напряженный до тошноты, находил,  исправлял.  Иногда это  были почти
безобидные кусочки: кого жадность заела, кого  обида, кто простенько мечтает
о славе.  Законы Логоса постигались мною как бы  изнутри, и в то же время за
каждым законом стоял конкретный текст.
     Допустим, мои школьные сочинения мало кого  могли бы  взволновать. Я не
рассчитывал  на аудиторию,  их читали Талька да  учительница.  Значит,  даже
чисто выписанный кусок  не мог "сработать" - у него не было адресата. Статьи
в  стенгазете  - уже  немного  сильнее, но там  необходимость всем  угодить:
редколлегии, учителям,  одноклассникам,  как  бы размывала  силу  слова.  Во
всяком случае, у меня.  Какие-то  наброски, написанные "в стол" так  же мало
действовали,  как пустая гильза -  стреляет.  Пиши  сколько  угодно. Пока не
решишь,  что получается,  пока  не  почувствуешь: пора поделиться с другими,
неважно,  друзьям почитать или в журнал отправить.  А то  еще проще: письмо.
Конкретно адресованное  слово. Многое зависело и от  того,  насколько одарен
автор...
     То,  что пытались  делать  эти люди, знающие  про  Логос,  казалось мне
бессмысленным,  как  попытка грести  против  водопада. Никакой у них  тайной
организации не было, просто по цепочкам передавалось то, что найдено, узнано
где-то,  или  что  нужно  сделать.  Мне  казалось  странным,  как это  может
работать, и не было желания  участвовать  в  массовом  самообмане.  На  одну
разминированную мною  рукопись наверняка есть сотни других, уходящих к чужим
людям, которые  ничего не знают, и любая из них может нести в  себе  Логос -
как  радиоактивный кусочек, как глоток  живой воды.  Я не  спрашивал никого:
зачем и что дальше. Не пытался узнавать:  давно ли люди поняли, что пытались
сделать и  что  - смогли.  Я  придумывал  разные ответы  сам,  и  они мне не
нравились. Радовало  хоть то, что никто из моих новых знакомых не  стремился
воплощать какие-то утопии, осчастливливать мир в добровольно- принудительном
порядке.  Потом  я  на  время  перестал приезжать к Орлякову,  и  общение  с
московскими книголюбами стало периодическим.
     Скажу честно: я пытался что-то сделать сам. Лечить. Делать счастливыми.
Мстить. Подталкивать судьбу. Так, когда  я  был на четвертом курсе, родители
переехали в  город, где  я  учился,  получили  квартиру.  Девушка  из группы
избавилась от астмы. Отчислили комсомольского стукачка,  весьма  неприятного
типа. Помирились несколько знакомых. То я верил, что это моих рук... то есть
ручки дело,  то не верил. Писать в стол я  тоже  продолжал. Уже  не  мог  не
продолжать.
     Самый  безопасный  жанр  для  того, кому подвластен Логос, конечно  же,
фантастика. Был это мой вывод, или его подсказал кто-то, уже не важно. Очень
простое решение:  не  можешь не писать, пиши  про выдуманный  мир.  Одна-две
детали, типа, "он проснулся",  "она выключила телевизор"  в последней фразе,
конечно тоже помогают, но создание своих миров с этим не сравнить. Вселенные
- здесь и сейчас! И люди - живые. Только ничего из  написанного  никогда  не
придет в этот мир.  Поэтому  бисеринки  Логоса  я  не прятал, не  убирал  из
текста. Я  мог  написать совершенно бессмысленную  фразу  и  развить из  нее
сюжет. У меня в голове поселилось множество различных людей, через некоторое
время я не мог  сказать,  кого из  них я придумал, а  кто встретился  мне  в
жизни. Хитрый дедок-ложкорез и уставшая от запаха  еды повариха,  чертежник,
рисующий по  вечерам  крохотные  миниатюры отточенным карандашом и  девушка,
которая не умеет петь, большая  семья и одинокий астронавт, мальчик-солдатик
на заставе среди заросших морошкой сопок и кассирша из огромного универмага,
которая  на балконе пытается вспомнить названия  почти неразличимых в городе
звезд... Все они толкались, стремясь попасть на  бумагу, доказывали мне, что
вот  именно тут им самое место.  Мои рассказы никогда никто не "чистил". Ну,
могли изуродовать в праведном стремлении "довести до ума" те, кто не  только
про Логос - про русский язык мало что знали...
     Закончив институт, я  работал в больнице, писал по ночам или по  утрам,
отоспавшись после дежурства. В это время мне довелось поездить на творческие
семинары. Приглашения  всегда  присылали  из Москвы, но  мотался я по многим
городам. Ощущение свободы  и легкий снобизм этого образа жизни  пьянили. Там
встречались старые знакомые - и  Орляков в том числе. Мы пили, уже не только
чай, а  разговоры  все  так же напоминали изящный танец  с клинками в руках.
Приятное  времяпровождение,  споры,  после  которых  рождались  сюжеты,  или
исчезала досада на  очередную неудачу. Разговор о соавторстве зашел во время
какой-то конференции. Я уже пробовал  писать  в  тандеме, другой  начинающий
автор тоже  имел такой опыт. Так  что  мы начали обмениваться впечатлениями:
чем это лучше, чем хуже. Присутствующие, конечно, разделились, как и мнения:
смех  и  серьезные доводы, выкрики  и  шепот  на ухо. Вспоминали разные пары
соавторов, которые  одним  нравились, другим нет.  Этот спор мы  с  коллегой
решили  продолжить  наедине:  что-то  он   затронул   в  нас  обоих.  Заодно
познакомились  ближе. Петр, которого  иначе, чем Пит,  никто  не  звал,  был
осведомлен  о Логосе. Более того - он несколько лет  был рабочей лошадкой на
этой ниве. Правда, не в Москве. - Я был  тогда,  можно сказать, пацан. А тут
такие люди, понимаешь? -  усмехался он, сидя на подоконнике в моем номере. -
Я был готов  на что угодно  для  них. Ходил  на семинары  и  чувствовал себя
приобщенным.  В это время  как раз  пошла первая  волна мистической чернухи:
газеты,  тоненькие книжечки. Меня  бросили на Кочеткова, как  на  амбразуру.
Исправлять свои тексты он бы не дал, маньяк. Я даже не знаю, пытались к нему
подступиться или нет. Скорее всего, про Логос он не знал. И, к счастью, дано
ему было немного. Но писал - как в три руки. Оставалось одно: издавать такие
же дешевые лотошные  книжечки, и в них печатать нейтрализующие вещи.  Он про
конец света - я  про  рождение  Вселенной, он про  монстров - я  про  добрых
пришельцев,  - Пит пожал плечами и снова наполнил эмалированную кружку чаем.
-  Так   и  начал  писать.  Перестал  чистого  листа  бояться.  Сперва  гнал
количество.  Такая  шелуха  была,  главное  Логос  вложить.  Конечно,  менял
псевдонимы. Потом устал. Пока отдыхал, придумывал разные способы обезвредить
Кочеткова: письмо ему послать или рукопись подсунуть, например. Даже пытался
написать это письмо... - Пит замолчал, видимо припоминая текст письма.
     - А потом, - спросил я, потому что  мне показалось: это обо мне, только
я  из той реальности ускользнул, не дал поставить  себя послушной гирькой на
чашу весов. Шел,  судя по всему,  четвертый час утра, когда даже у трезвого-
то человека  голова слегка кружится и  развязывается язык. -  Что сделали  с
Кочетковым?  - Сделали,  не знаю, кто,  только  не я.  Теперь  в его книжках
Логоса нет. Проверяют, конечно,  наверняка, но уже для подстраховки. - А ты?
- А  я в это время занялся  переводными текстами. Понимаешь, переводчик - он
вроде  как  соавтор  писателю.  Если  они   одинаково  видят  мир   -  Логос
усиливается.  Если по-разному  -  ослабляется. Халтура  вообще  на  нет  его
сводит. Это очевидно. И  редко, но бывает, когда переводчик Логосом владеет,
а писатель нет. Вот я занимался  тем, что сравнивал переводы. Не столько для
издательства, сколько  для анализа.  Пробовал сохранить Логос, отходя далеко
от изначального текста. Иногда получалось. Ну, ты знаешь. - А соавторство? -
Это попозже было. Несколько кусков мы погубили - не вышло компромисса, а так
ничего.  Вроде  как  тоннель  копать с двух  сторон:  может  встретишься  на
середине, а может, будет  два тоннеля.  -  У нас не  так было,  мы  вроде бы
играли... допустим, мяч перебрасывали. Когда в руки, когда в стенку, а когда
и по  очкам. - У тебя ж нет очков... А, понял! - Ну да... - мы посмеялись. -
Там  есть  несколько  кусков...  Скажем  так,  неожиданных.  -  Когда  такое
получалось, мы их просто не  трогали.  Все- таки нельзя  разделить - кто что
написал. Это словно третий человек был - состоящий из нас двоих... - Если бы
можно  было  найти идеального  соавтора!  -  Пит потянулся  и перебрался  на
кровать.  Лег  на  спину  по  диагонали.  Пожалуй,   мы  с   ним   могли  бы
попробовать... когда-нибудь... -  А  какой он, идеальный? Это ведь не экипаж
космонавтов подбирать или там супружескую пару, - Я размышлял вслух или ждал
ответа? - Ну, начнем с того, что она негр... - вспомнил Пит  старый анекдот.
-  Пожалуй, она - это  правильно. Женщина  должна лучше  дополнять  мужчину.
Давай подумаем... Значит, чтобы  никаких  перерасходов энергии,  должна быть
сильно   старше...  никакого   секса,   только  творчество...  -  Худенькая,
маленького роста, блондинка со светлыми глазами, не врач,  а наоборот -  это
милиционер, что  ли? - Патологоанатом. Думаю, внешность тут  не причем, даже
наоборот:  как представлю  себе тощую старуху, вот она смотрит, как я кусище
мяса  себе  жарю,  и губы  поджимает... Не  пьет...  Не  курит...  -  Ладно,
внешность оставим, а профессия? -  Тоже неважно. Важно, чтобы она до встречи
со мной не  писала,  а  тут вдруг начала...  - Творческая дефлорация?  - Пит
фыркнул. - Да нет,  просто мы же придумываем МНЕ соавтора, а не ей, значит я
в  этой паре ведущий.  Бывает же, что люди на старости лет начинают рисовать
или  петь,  а вот она - писать!  - Фантастику? -  Ну и что?  - Ладно,  давай
дальше.  Значит, лет ей будет около... - Шестидесяти! - М-м... не многовато?
Впрочем, кое-кому столько и есть, а как пишут! Трудная комсомольская юность,
войну на заводе... или в эвакуации? Взрослые дети, взрослые  внуки и  еще ни
одного правнука, а  то  будет дергаться. Гуманитарное  образование...  какое
образование может  быть в эвакуации? - Сельскохозяйственное. Верблюдоводство
и ассенизация... то есть мелиорация. Мы еще  немного  похохмили, но разговор
уже не клеился: слишком хотелось спать. Все это казалось несерьезным трепом,
который забудется через неделю...
     Но ровно через неделю - уже дома - я проснулся с твердой  уверенностью:
я сделаю это. Чего бы мне это  не стоило,  сколько  времени  бы не заняло, я
создам себе этого идеального  соавтора.  Я начал с пробы пера, с  набросков.
Несколько неудачных экспериментов мой  пыл не  охладили.  Придуманный давний
друг (я написал только сцену прощания в пионерлагере) приехал на два дня, по
дороге в  горячую точку. Он  был весь ужасно правильный  и говорил какими-то
книжно-пионерскими фразами. Он рвался совершить подвиг. Похоже, я его сильно
разочаровал. Потом  я описал  в  порыве  вдохновения  дочку маминой подруги,
которую должен был  встретить на вокзале. Я ее  никогда  не видел,  и  решил
порадовать себя  общением  с  интересным  человеком. Женщина, наделенная  на
бумаге различными достоинствами, во-первых, оказалась низкорослой  худышкой,
с жутким акцентом и сутулой спиной,  во-вторых  даже не заговорила  со мной,
только поздоровалась. Она,  несомненно, была умной, доброй, чуткой, обладала
чувством юмора и замечательной интуицией, но оказалось, что без образования,
хорошей одежды,  нормальной  работы,  здоровья и прочих,  опущенных  мною  в
тексте мелочей, все это не имело значения.
     Экспериментальные   куски  я  вставлял  в  свои  рукописи,  чтобы   они
подействовали. А  вот  Ее, соавтора,  начал "делать" отдельно. Провалялись у
меня эти наброски несколько лет. Смысл кропотливой работы с текстом сводился
не только  к  тому,  чтобы  Логос был практически  в  каждой  фразе,  но и к
подгонке деталей  к реальности.  Так, я  замкнул  цепочку  знакомств,  через
которую должен буду потом найти ее,  на  Орлякова. Потом  пришлось  рыться в
исторических книгах - пытаться воссоздать  детств