▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
чит, надо... Но писем все же не сожгли. Решили ожидать последнего момента. 11 октября. На улицах расклеены телеграммы: "Волосово противником взято". А в почтамте на каждом лице - светлый праздник. Наша канцелярия превратилась в клуб для всей экспедиции. Собираются с утра и радостно обсуждают новости с фронта. Спрашивают меня: - Ну, что, Фея Александровна, Волосово-то взято? Будете еще спорить? Это спрашивает Тюрин. Расставил широко ноги, уперся руками в бока и ждет ответа. Взглянула в его смеющиеся глаза, и клубком подкатило к горлу судорож- ное, злое напряжение. Вскочила из-за стола и хотела крикнуть на всю кан- целярию, и вдруг крик точно сорвался и упал. Опять опустилась на стул и говорю тихо: - Мне теперь все равно. Тюрин насмешливо развел руками. - Вот тебе и на! Все равно. А кто еще недавно говорил и топал ножкой: "не придут, не придут, не придут"?.. Однако, Фея Александровна, нечего сказать, - тверды вы в своих убеждениях! Но я опять только повторила: - Мне все равно. Он засмеялся и пошел к галдящей кучке. 12 октября. Слышно уже, как стреляют. Близко, близко. 13 октября. Стрельба как будто ближе. Не дают давно хлеба. Господи, а Сережа? А Ваня? 14 октября. Всю ночь не могла сомкнуть глаз. Лежу и прислушиваюсь. Совсем близко, как ухнет, ухнет... Вздрогнет дом, задребезжат стекла тонко, тонко. Хоть бы попали в наш дом! Пусть, пусть убьют всех. Пусть сюда, под кровать ко мне, влетит огромный сна- ряд. В комнате сразу пожар. Сразу все затрещит и развалится. Немного жаль папу, маму и Борю. А я сама подставлю голову под какое-нибудь брев- но. 15 октября. Утром все-таки пошла на службу. На стенах домов расклеены новые те- леграммы: "наступление противника упорное". Люди стоят, вытягивают шеи к черным буквам и жадно читают. Одни ухмыляются, у других - озабоченные и встревоженные лица. В канцелярии меня встретили с поклонами: - Радуйтесь, Фея Александровна. Дождались. Несколько часов осталось. Перед окончанием занятий вбегает рассыльный мальчишка и радостно орет: - А мосты-то развели! Мосты-то развели! И сразу со всех сторон радостный вой: - Ага, ага! Скоро, значит! - Испугались, черти! - Заплясали... Посмотрим. - Белый хлеб скоро будем есть! Потом они еще что-то кричали. Я уже не могла понять. Потом долго шла домой и все прислушивалась к выстрелам. Посмотрю в небо, а оно - огром- ное, и все в тучах. А снарядов не видно. Только падает мелкий дождь; ка- жется, промочила ноги. Дома мама встречает испуганная: - Ну, слава тебе, Господи, пришла. Мы уж думали, не убило ли. Еще хватило сил ответить ей: - Ну, что вы, ерунда какая. Меня не убьют. И даже презрительно рассмеялась. Ночь протекала медленно, а к утру стало почему-то затихать. Сделалось еще страшнее. 16 октября. Утром мама долго не хотела отпускать на службу. - Не ходи. Вдруг на Первой линии белые на лошадях раз'езжают. Смотри, папа тоже остался. Но я пошла. На улицах даже как-то странно без стрельбы. И телеграмм нет. Трамваи не ходят. По улице идут и говорят, что положение неопреде- ленное. В канцелярии встречают жадными вопросами: - Фея Александровна, нет ли чего нового? Газет не расклеили? Мало разговаривают сегодня и не радуются. Ожидают газет, и все при- тихли. Лелька и Валька даже за работу принялись. А газет все нет и нет. Уже второй час. Отчего же это? Неужели, неуже- ли?.. Только в два часа влетел мальчишка с газетами. Бросаюсь к нему, успе- ла захватить первая. Все сразу столпились вокруг меня и торопят. А у меня газета прыгает в руках... Господи, что это такое? "Белые по всем направлениям отступают. Наше наступление развивается успешно". - Да читайте, читайте! Голова закружилась. Блестящие глаза, встревоженные лица передо мной стали то вспыхивать, то бледнеть. Но из всех сил кричу им: - Белые везде отступают! Наши их гонят! Читайте сами. Упала на стол и закрыла глаза. Как кружится все! Голоса слышатся как из тумана. Это Тюрин. - И из-за чего дерутся дураки голодные? Послали бы меня, я показал бы, как драться с белыми. Немного отдышалась. Открыла глаза. Со мной кто-то говорит, а я ничего не понимаю. Вдруг застучали зубы, как в лихорадке. Опять открыла глаза. Красные, зеленые пятна. Потерла рукой лоб, чтобы отогнать, а лоб весь потный. Сразу чего-то испугалась. Никому ничего не сказала и пошла до- мой. Шла, кажется, до самого вечера. Помню, что дрожали ноги, и цеплялась за стены домов. А стрельбы не было. Потом сразу очутилась дома. Мама что-то говорила и снимала с меня пальто. Потом провожала до кровати. 15 ноября. Целый месяц была больна. Я и теперь больная. В тот вечер мама меня проводила до кровати и больше ничего не помню ясно ............... ...Глаза сразу открывались в середине ночи. Не сама открывала, а буд- то изнутри кто-то раздирал их. Это уже не ночь, а вечная, огромная тем- нота. И лежу где-то не на кровати, а высоко, высоко. Свешиваю вниз голо- ву и пристально смотрю вниз. Темнота. Нет конца. Чувствую, что в темноте надо мной все ниже и ниже нависает бесконечное черное небо. А в небе ужасное, черное солнце. Не вижу, но чувствую его. Господи, раздавит!.. Раздавит!.. А в сердце как больно! ............... Потом уже в комнате. Проснулась и плачу. Голосок у меня тонкий, тон- кий. Плачу и слушаю себя с удовольствием. Да, я в комнате. Вон в углу висит папино пальто. Нет, нет! Не пальто. Это черный монах! Только зачем он без лица и зачем поднимает руки к потолку? Ах, нет... Не монах. Это черный папа без лица. Он протягивает ко мне длинные, черные руки. Папа, папа, не надо! Это я - Фея! Фея! ............... Потом, наверное, был день. Двигались черные папа и мама, и опять у них не было лиц. За то видела блестящее окно, и, кажется, солнце было. Потом как будто опять ночь. Снова кругом все темно. А под потолком, пря- мо в воздухе, висела маленькая девочка вся в белом. И на подоле у ней капельки крови. Потом опять как будто день, потом опять ночь. Не помню сколько раз. ............... Раз проснулась и, не раскрывая глаз, поняла, что в комнате - утро. Сразу услышала мамин голос: - Хоть бы умирала, если не поправляется! Экая мука-мученская!.. Сердце так и вздрогнуло от знакомой боли. Чуть-чуть не раскрыла глаз, но удержалась. Господи, почему я не умерла? Почему? Выждала, когда мама отошла, и заплакала. ............... А потом было хуже всего. Появился огромный аппетит, а есть было сов- сем нечего. Никогда в жизни не испытывала такого голода. Плакала по но- чам и чуть не изгрызла собственные пальцы. Хочу умереть, умереть, умереть... ............... Вчера в первый раз встала с постели. Закуталась и села у окна. Поло- жила на подоконник руки. Пусто на дворе. Видно, как ветер треплет бере- зу. Пусто в сердце. В голове нет ни одной мысли. Неожиданно увидела на подоконнике свою протянутую белую, тонкую руку. Вздрогнула вся. Потом поднесла руку поближе к глазам. Тонкая, тонкая и кожа нежная, почти просвечивает. Даже красиво. И вдруг вспыхнула злоба, безграничная, страшная на всех, на всех. Вспыхнула и потухла. Шатаясь, подошла к кровати и опять легла. Забилась под одеяло и зарыдала, уткнувшись в подушку. 16 ноября. Понемногу встаю, хожу. Мама твердит, чтобы умирала или выздоравлива- ла. А у меня сил нет совершенно. Поброжу полчаса и опять лежу весь день. Все безразлично и ко всему равнодушна. И то, что было недавно, и то, что еще будет впереди. Страдаю только от голода, и по ночам грезятся бе- лые булки. 20 ноября. Все тоже. Сил нет совершенно. 25 ноября. Мама смотрит на меня и плачет. Все чаще говорит: - Да умирала бы ты поскорее! А я иногда совсем не отвечу, иногда скажу: - Мне все равно. 26 ноября. Сегодня утром в первый раз вспомнила, что от Сережи давно не было пи- сем. Торопливо спросила маму, были ли от него письма за время моей бо- лезни? Сразу, без ее ответа поняла, что писем еще не было. Ее серые глаза моментально наполнились слезами, и для меня этого было довольно. Ничего ей не ответила, но сердце начало оживать и наполняться страхом и скорбью живого человека. А вечером Сережа неожиданно приехал. Но такой же исхудалый и страш- ный, как мы. Весь оборванный, в обмундировании военно-пленного. Оказыва- ется, он два с лишком месяца был болен тифом и не хотел писать, чтобы не встревожить нас. Во время болезни в госпитале случился пожар, и его собственное обмундирование все сгорело. Хорошо, что не сгорел он сам. Я по обыкновению лежала, когда он позвонил. Никто не думал, что он, и сердце не дрогнуло, не отозвалось на звонок. И вдруг на кухне раздался голос мамы: - Сереженька, Сереженька! В первое мгновенье не сообразила, но Сережа уже входит и прямо нап- равляется к моей кровати. Всю так и затрясло, как в лихорадке. И вдруг разразилась слезами. Сережа привез фунтов 30 хлеба. 27 ноября. Сразу стало лучше. Думаю, дня через три-четыре пойти на службу. Только сегодня заметила, как все похудели за это время. Особенно па- па. У него лицо на смерть замученного человека. Мама говорит, что у него страшно распухли ноги. 1 декабря. Все это время, оказывается, варили похлебку два раза в неделю. Хлеб по-прежнему выдавали с перебоями. Бывали дни, что мама и Боря сидели только на одном советском обеде. Папа всегда получал свои полфунта. Я не могу даже представить, как они могли жить на этом. Завтра - воскресенье. Я думаю пойти на службу в понедельник. 2 декабря. Папа тоже заболел... Сегодня не пошел на работу, а лежит и стонет: - Ох, Господи, ох, Господи... Смотрю на его страшную, костлявую грудь, на пожелтевший лоб, с ссох- шимися морщинами и слипшимися редкими волосами; смотрю с спокойно-злоб- ным, усталым любопытством. Да, да, поболей и ты. Я болела и не получала полфунта лишних. И, когда он перекатит на меня свои страшные, тусклые глаза, я равнодушно отвертываюсь. А в двенадцать часов принесли из столовой Борин и мамин обеды. Ага!.. Папина карточка в заводской столовой. Значит... значит, он будет голод- ным. И полфунта не дадут. Все четверо садимся есть два советских обеда. Смотрю, поднимается и папа. Спустил с кровати иссохшие, пожелтевшие ноги. В тусклых глазах за- горелись огоньки, как у животного. Искривил тонкие, серые губы и нарочно стонет громче: - Мааать, дай и мне ложку... Мама, ни слова не говоря, поставила у кровати табурет и перенесла на него обед со стола. Мы уселись на корточках вокруг. А он?.. Он тоже тя- нется своей ложкой. От слабости сидит на постели и качается, ложка дро- жит в страшной тонкой руке, а тянется, тянется... Мы едим быстро, а он не успевает; я вижу, что он мертвыми глазами стережет этот несчастный суп. Он торопится поскорее проглотить с ложки, а ложка колотится об его зубы, о дрожащий подбородок, суп льется на костлявую грудь, колени, а глаза все следят за тем, что осталось в чашке. Я вижу все это и старая, знакомая ненависть, только какая-то усталая, поднимается к нему. И, кро- ме того, тоска; хочется плакать. Сама не понимаю: за себя ли, за папу или за всех нас. А вечером, когда сварили похлебку, он попросил поставить ему на кро- вать в отдельной чашке. С той же усталой ненавистью и тоской в сердце я принесла и поставила ему тарелку. Он похлебал немного и застонал с ди- ким, животным ужасом: - Ох, мать, мать, я не могу есть похлебку. Ты бы... ты бы хоть купила яичек, да яишенку сделала. И к чаю чего-нибудь кисленького купила бы... Я сразу насторожилась в томительном, злобном удовольствии. Сейчас ма- ма покажет ему эту яишенку и это кисленькое! Когда я болела, мне ведь ничего этого не было. Верно, верно!.. Мама даже покраснела от злобной досады. - Да ты с ума сошел, что ли? На что я накуплю для тебя яишенок и кис- ленького? Пойми сам. Но он ничего не может понять. В ужасе бормочет, чтобы продали еще что-нибудь. Смотрит страшными глазами то на меня, то на маму и бормочет. И вдруг закрыл глаза, отвернулся к стене и затих. А через полминутки глухим, усталым голосом пробормотал безнадежно: - Я так и знал. Нечего от вас помощи ждать. Теперь можно помирать. Господи, Боже, прости нас! Услыхали этот стон и переглянулись мы с мамой. Но ни я, ни она ничего не ответили папе. А вечером я сама предложила папе чаю: - Чаю хотите? - Дааай... Я подала чай и отдала ему свой собственный кусочек хлеба. Его отку- да-то принес Сережа. 3 декабря. Сегодня в первый раз пойду на службу. Еще совсем темно, когда я одеваюсь. В углу чернеет папина кровать. Лежит и все так же стонет. Нехорошо на душе от этих стонов. Мама ушла за водой. Устало оделась и зачем-то подошла к папе. Он не с'ел вчерашнего ку- сочка хлеба, и чай не выпит. Сам лежит, отвернувшись к стене. Осторожно говорю ему: - Я пошла на службу. А он, все так же лицом к стене, заговорил со стонами: - Ох, ох... Феюша, как ты голодная-то после болезни пойдешь? Возьми хоть мой-то вчерашний кусочек. Не хочу я... Удивилась страшно. В голову в первый раз за все время пришло, что он заболел по-настоящему. Так же, как болела я. А потом вдруг подумала: - Ерунда все это! Притворяется. Он опять стонет: - Взяла? Иди с Богом... Ох, ох... - Взяла, взяла, папочка, поправляйтесь... Пошла я... Вышла в усталом недоумении. За воротами встретила маму. Она возвраща- ется с ведром воды. Согнулась вся, бедная. Едва тащит. Все в том же недоумении, молча, взяла от нее ведро воды и хотела вта- щить на лестницу. Не могу... Говорю ей: - А он-то мне вчерашний хлеб отдал. Мне кажется, что она сейчас ответит чем-то насмешливым и презри- тельным, но она говорит грустно: - Ну, ладно, иди с Богом. На службе сижу все в том же усталом недоумении. Меня спрашивают: - Фейка, ты чего нос повесила? - Ни-че-го, у ме-ня па-па очень бо-лен... на-вер-ное умрет... Кто-то восклицает с негодующим изумлением: - Господи, как она спокойно говорит об этом. Прямо удивляюсь на нее. Потом шла домой и опять промочила ноги. Подумала, что снова заболею. И как-то стала рада. Теперь, наверное, наверное, умру. И чем ближе подходила к дому, тем больше думала, что теперь умру обя- зательно. Уже не радость в душе, а усталая злоба против всех: папы, ма- мы, Бори и даже Сережи. Дома со злобой сняла сапоги и отбросила в угол. Никому не говорю ни слова. Сережа лежит, мама на кухне, папа стонет. Не заметила, как подош- ла к кровати. Взглянула и поразилась. Закутан одеялом до самого подбо- родка. На месте груди одеяло быстро колышется. Голова отвернулась на бок и лежит ко мне страшным лицом. Глаза закрыты, а губы шевелятся, припод- нимают слипшиеся усы. Виден висок, и на нем натянута пожелтевшая потная кожа. С головы спустились и прилипли к ней редкие волосы. Господи, глаза открылись и смотрят на меня. Какие они теперь блестящие! Губы шевелятся сильнее и разрывают мокрые, слипшиеся комками усы: - Феюююша, прииишлааа... Голова закружилась. Смотрю на него, как в тумане. И вдруг стало ра- достно: на табурете яичница и стоит бутылочка с чайным ромом. Да, да, мама все-таки купила. Слава Богу! Побежала на кухню к маме: - Ну, что, как папа? А мама уже вытирает передником глаза: - Плохо очень. Утром в больницу ходил советскую. - Что вы, мама? Как же он один ходил? - Да, вот один... Некому было. Доктор сказал - очень опасно. Обяза- тельно в больницу надо. Карету ждем "скорой помощи". - Мамочка, а карета сегодня будет? - Сегодня обещали. Ведь его в больнице чем-нибудь полечат, наверное. И она посмотрела на меня чего-то просящими глазами. - Конечно, мамочка, в больнице ведь лекарства дадут, и доктор каждый день. Там лучше будет. Я лгу только потому, что этого просят мамины глаза. Карета приехала в 10 часов вечера. Два толстых санитара в белых хала- тах вошли в комнату. С ужасом я смотрю на них. Оба стоят на середине комнаты, под самой электрической лампочкой. У одного красное лицо, как большая буква О, толстый нос и густые брови, а другой смотрит еще серди- тей, и говорит: - Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет. Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит нижняя губа, как у ребен- ка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет: - Да, да, да, я сам сойду. И вдруг я подошла к страшному, толстому санитару и медленно сказала ему: - Да, да, он сам сойдет. И мама подхватывает тоже: - Да, да, он сам сойдет. А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы. Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами: - А... а когдааа приееедете ко мне? - Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем. Ты не бойся. Приедем, приедем. Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мок- рые, слипшиеся усы... Санитары тронулись. Голова папы слабо мотнулась и опустилась на грудь. Уже выходят на кухню. Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно гово- рит: - А разве его никто не поедет провожать? Ага, ага! Папа только этого и ждал. С усилием поднял голову и смотрит на нас умоляющими глазами. Но санитар, словно что-то прочитав на наших лицах, добавил: - Ну, да мы его в момент доставим. Уже уводят. Через открытую дверь слышна возня на лестнице и рыдания мамы. И опять сердце словно вскрикнуло. Проститься, проститься надо. Как безумная, бегу по лестнице. Подбегаю к воротам. Стоит страшная карета. На козлах закутанный кучер, и лица не видно. Только кнут тянется из ру- ки. Папу уже впихивают в карету. Мама трясется от рыданий. Господи, Гос- поди! Надо проститься с ним. Проводить его. Сунулась в карету, а там темно, темно. В углу сидит черный папа и стонет. И опять не могу проститься. И поехать с ним - ни за что, ни за что!.. Господи, как страшно! Даже задрожала вся. И вдруг, не простившись с папой, не сказав никому ни слова, бросилась прочь от кареты. Прибежала в комнаты и бросилась на кровать. Не плачу, а только дрожу. Потом пришли мама и Сережа. Стоит папина пустая кровать, и одеяло раскрыто. Все посмотрели на это одеяло и сразу переглянулись. Но никто не сказал ни слова. Торопливо стали укладываться спать. Лежу и слышу, как переговаривают- ся Сережа и мама: - Завтра пораньше поедем к нему. И внезапно я тоже кричу пронзительным страшным голосом: - Я тоже, я тоже. Сережа и мама сразу замолкли. Потом оба вместе говорят вздрагивающими голосами: - Хорошо, хорошо. И ты. 4 декабря. А утром я проснулась такая бесконечно усталая, что не хочется ехать. Лучше уж, как всегда, пойду на службу. Вижу, что Сережа и мама собирают- ся. Спрашиваю их: - А мне-то с вами ехать? И, кажется без всякой цели, они сказали, что с'ездят одни. А я вздох- нула с облегчением. В канцелярии день проходил медленно. С тоской ожидала, когда все кон- чится. Не могу видеть знакомых лиц. Потом шла домой пешком. Трамваи не ходят. Нарочно стараюсь промочить ноги и простудиться. Распахнула пальто. Ветер гнилой, сырой, и на улице слякоть. Чувствую, что поднимается тупое наслаждение от того, что, на- верное, теперь заболею и умру. Наверное, наверное! Ноги промочены, и в горло надуло. На Каменноостровском поравнялась с улицей, где находится Петропав- ловская бол

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє