СЕМЬЯ ЗВОНАРЕВЫХ




                               ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                                    1

     На старых часах, что на углу Ново-Спасского  переулка,  без  четверти
одиннадцать. Минутная стрелка, будто  указательный  палец,  показывает  на
потемневшую от времени вывеску: "Починка и  перелицовка.  Платье,  пальто,
корсеты. Мадам Девяткина". Вывеска покосилась, держится на одном гвозде  и
от ветра бьет жестью по тесовой обшивке стен небольшого одноэтажного дома.
     Тихо. Прозрачный голубоватый  свет  белой  петербургской  ночи  мягко
освещает узкий переулок, маленькие деревянные домики, покосившиеся заборы,
заросшую крапивой и бурьяном улицу, круглую тумбу с обрывками  пожелтевшей
от времени афиши...
     По переулку идет человек в черной косоворотке, в накинутом  на  плечи
поношенном пиджаке, держит в руках небольшой фанерный чемоданчик, в  каких
обычно мастеровые носят свой инструмент. Козырек низко надвинутого на  лоб
картуза скрывает чуть прищуренные настороженно-внимательные глаза. У  дома
Девяткиной человек замедляет  шаг,  поправляет  на  плечах  пиджак,  будто
невзначай оглядывается - и толкает легко отворившуюся калитку палисадника.
     * * *
     Небольшая комната с синими в белую полоску обоями освещена настольной
керосиновой  лампой  на  высокой  бронзовой  подставке.   Окна,   закрытые
наружными ставнями, изнутри плотно завешены. На столе остывающий  самовар,
стаканы с недопитым чаем, баранки, наколотый мелкими  кусочками  сахар.  У
самовара - молодая женщина в темном платье с белым кружевным  воротничком.
Густые волосы собраны в высокую прическу, нежные пушистые  брови  срослись
на переносице над внимательными, чуть прищуренными серыми глазами. Рядом с
ней мужчина средних лет с побитым оспой лицом, с  рыжеватыми  прокуренными
усами.  Его  маленькие  проницательные  глаза   почти   скрыты   нависшими
выгоревшими бровями. В  дверях,  прислонясь  к  притолоке,  стоит  молодая
белокурая девушка в гимназической форме, дочь хозяйки  Аленка.  На  старой
кушетке устроился парень в поношенной синей косоворотке. На коленях у него
кошка, серая, пушистая, блаженно жмурится, нежно посматривая на  ласкающую
ее большую, в мозолях руку.
     Всего в комнате семь человек. Все  слушают  тихую,  но  взволнованную
речь  молодого   мужчины   с   горячими   голубыми   глазами,   в   белой,
свежевыглаженной рубашке.
     - ...Я, конечно, согласен с  тем,  что  нам  сказала  сейчас  товарищ
Клава. Время нынче тяжелое, почище девятьсот пятого года.  Фараоны  совсем
осатанели: хватают, кто под руку подвернется. Тюрьмы забиты, но и этого им
мало. Они, верно, решили заселить весь Туруханский  край  -  куда  сосланы
товарищи из  нашего  Петербургского  комитета,  а  также  из  Московского,
Ивано-Вознесенского.  Но  именно   сейчас,   как   никогда,   нужна   наша
сплоченность. Как никогда, мы должны быть активны  и  осторожны  в  то  же
время. Помнишь, Филипп Иванович, - обратился он к рябому мужчине, - как мы
в пятом году на тачке прокатили своего генерала Майделя? Ты  тогда  еще  у
нас работал... Артиллерийское управление с перепугу согласилось  почти  со
всеми нашими требованиями, а Мейдель богу душу отдал...
     - А после этого что было,  Алексей,  забываешь?  -  сиплым  басовитым
голосом проговорил Блохин. - Почти половину завода арестовали. Да и  мы  с
тобой чудом только уцелели. Молись  Николаю-Угоднику,  что  тифом  вовремя
заболел.
     - Вот - слышу речь не мальчика, а мужа!
     Все повернули головы на этот голос.
     В дверях стоял мастеровой с чемоданчиком. Он поставил его  к  стенке,
снял пиджак, повесил на спинку стула, снял картуз, провел рукой по густым,
с сильной проседью  волосам  и  только  тогда  шагнул  к  столу  навстречу
улыбающимся ему людям.
     - Здравствуйте, товарищи!.. Здравствуй, Клавочка, Филипп  Иванович...
Алешка Фомин... Петро и ты, Денис... Здравствуйте. Если бы вы знали, как я
рад вас всех видеть...
     - Иван Герасимович,  дорогой  наш,  а  мы-то...  -  пробасил  Блохин,
обнимая и похлопывая прибывшего по спине.  -  Можно  сказать,  все  жданки
поели, ожидая. С приездом...
     Клава подошла к Аленке, провела нежной рукой по ее волосам:
     - Ну, Аленушка, иди на работу, смотри в оба.
     _ Хорошо, тетя Клава, мама все сделала, как вы  велели.  А  я  ей  на
помощь. -  И,  зардевшись  от  радости,  что  ей,  как  большой,  поручено
ответственное задание, выскользнула из комнаты, плотно прикрыв дверь.
     - Во-первых, товарищи, вам привет от Ленина... - услышала Клава голос
Ивана Герасимовича. - Тихо, тихо, без шума... Он жив, здоров  и  работает,
как всегда, день и ночь. Когда  отдыхает,  просто  и  не  знаю.  Владимиру
Ильичу очень трудно на  чужбине,  одиноко  без  своих  близких  товарищей.
Вокруг гуляет море социал-шовинистической стихии. Но он  энергичен,  бодр,
полон веры в  нашу  близкую  победу.  Революция  не  за  горами,  она  наш
завтрашний день, товарищи. Ну, а сегодняшний день? Утро его  загорается  в
пожаре войны. Да, товарищи, Россия - накануне войны...
     Клава слушала тихий и  уверенный  голос  Ивана  Герасимовича  в  этой
маленькой, с дешевыми обоями комнате на окраине  Петербурга,  и  в  голосе
своего товарища она слышала слова и мысли великого человека,  от  которого
совсем недавно приехал Иван Герасимович.
     Клаве представилась огромная Россия, несчастная, любимая  ее  родина.
Нищая, голодная,  обобранная  кучкой  именитых  проходимцев,  она  билась,
задыхалась в нужде и отчаянии. Как щупальца жадного, ненасытного  чудовища
-  спрута,  протянулись  к  России  руки  капиталистов  Англии,   Франции,
Германии. Русская медь, уголек, золотишко, пшеница - давай,  греби,  неси,
заталкивай в ненасытную глотку. И все мало, мало...  Теперь  дорвались  до
главного - подавай им крови,  крови  человеческой,  жизни  людской  на  их
пиршество.
     - ... И мы, - слышит Клава, - должны разъяснять это народу - рабочим,
крестьянам и армии. Многие из нас пойдут на фронт, и наша задача  -  нести
ленинское слово, множить наши силы...
     И Клаве вспомнились  небольшая  уютная  комната  на  тихой  улочке  в
Польше, письменный стол, заваленный книгами и рукописями,  и  стремительно
движущаяся  по  листу  бумаги  ленинская  рука.  Мягкий  зеленоватый  свет
настольной лампы освещал лицо Владимира Ильича, голову, его необыкновенный
лоб гения. Но особенно в памяти осталась эта  стремительно  скользящая  по
листу бумаги рука, из-под пера которой рождались слова,  мысли,  пламенные
ленинские призывы, что несли потом через все полицейские кордоны на родину
его  товарищи  по  партии,  простые  борцы  революции,  такие   как   Иван
Герасимович, она, Клава Страхова,  многие  другие,  и  передавали  в  свою
очередь тоже товарищам, как  сейчас  передает  Иван  Герасимович  Блохину,
Фомину с военного завода... А они понесут дальше  и  дальше.  И  ленинская
живая мысль будет биться в сердце каждого простого человека.



                                    2

     В эту ночь в квартире Звонаревых появились жандармы.
     - Прошу прощения, господа,  -  с  видимым  удовольствием  выговаривая
каждое  слово,  сказал  молодой,  небольшого   роста   ротмистр   с   лихо
закрученными усами. - Извольте ознакомиться с сей бумагой.
     И он вручил Звонареву ордер на обыск. Ротмистр нагловатыми хозяйскими
глазами осмотрел со вкусом обставленную комнату, испуганных детей, перевел
взгляд  на  широкоплечую  фигуру  Васи  Зуева,  на  одетую  наспех   Варю,
задержался взглядом на ее растрепавшейся  пышной  русой  косе,  на  полной
обнаженной  шее.  Встретив  его  взгляд,  Варя,  как  от   холода,   зябко
передернула плечами и брезгливо запахнула на груди синий халатик.
     Всю семью собрали в детской. Надюшка  смотрела  большими  понимающими
глазами то на мать, то  на  отца,  то  на  стоявшего  в  дверях  жандарма.
Маленькие  девочки,  похныкав,  уснули.  В  остальных  комнатах  орудовали
жандармы и двое штатских. Для проформы ротмистр пригласил понятыми соседей
Звонаревых. Сонные и злые, они плохо понимали, чего от  них  хотят,  зачем
подняли в такой поздний час с  их  теплых  постелей,  привели  в  квартиру
Звонаревых, таких милых и степенных людей, и заставили  смотреть  на  весь
этот разор и беспорядок.
     - Послушайте, господин ротмистр, - обратился  Сергей  Владимирович  к
ротмистру. - Ваши действия по сути  никем  не  контролируются.  Нельзя  же
принимать всерьез  за  свидетелей  этих  испуганных  людей.  Я  решительно
протестую. Ваши жандармы могут подкинуть все, что им заблагорассудится.  А
потом меня обвините в крамоле. Нечего сказать, порядочки!
     - Поосторожнее в выражениях, господин Звонарев! Вы имеете дело  не  с
шулерами, а с верными слугами престола. Мы свою службу знаем, нас учить не
надо. Поучили бы лучше свою супругу. Не женское  это  дело  совать  нос  в
политику. Сидела бы лучше на кухне или детей рожала...
     - Как вы смеете, - вспыхнула от гнева и обиды Варя, - указывать,  что
мне делать!
     - Смею, сударыня! - Наглые глаза ротмистра налились злобой. -  На  то
мне дана власть моим начальством. Это вы не смеете...
     - Нет, вы послушайте, что он говорит, - не выдержал  Вася  Зуев.  Его
загоревшее,  густо  усыпанное  крупными  веснушками  лицо  покраснело   от
сдерживаемой ярости. - Этот жандарм смеет читать мораль тете Варе!
     Он подошел  вплотную  к  ротмистру,  чувствуя,  как  руки  наливаются
свинцовой  тяжестью.  Богатырского  роста  и  сложения,  Вася   производил
внушительное впечатление.
     Но маленького ротмистра, видимо, было трудно испугать.
     - Вот что, господин студент, - сквозь зубы процедил он. - Остыньте  и
не задирайтесь. Мы и о вас кое-что знаем.  Не  пришлось  бы  нам  еще  раз
встретиться...
     В его голосе звучали угроза и явный намек. Варя  подошла  к  Васе  и,
взяв его под руку, молча увела в другой конец комнаты.
     Обыск велся без особой тщательности, и Звонарев уже считал,  что  все
закончится благополучно, когда ротмистр  совершенно  неожиданно  предъявил
ордер на арест Варвары Васильевны.
     Звонарев опешил:
     - То есть как? На каком основании?
     - Раз есть ордер  -  значит  есть  и  основание,  -  холодно  ответил
жандарм. И, обернувшись к арестованной, он сказал подчеркнуто  вежливо:  -
Прошу вас, госпожа Звонарева, собрать вещи и следовать за мной. Внизу ждет
извозчик. Он доставит вас, разумеется под конвоем, в дом  предварительного
заключения.
     - Это черт знает что! - возмутился  Сергей  Владимирович.  -  Я  буду
жаловаться  в  Государственную  думу  и   потребую,   чтобы   министерство
внутренних дел взгрело вас за этот произвол.
     Ротмистр насмешливо скривил губы:
     - Жалуйтесь хоть самому господу богу! Я только выполняю приказ. -  Он
указал на книги и записи, отобранные при обыске.  -  Эти  вещи  я  передам
следователю. А с вами, господин студент, надеюсь, мы еще увидимся.
     Варя держалась  мужественно.  Спокойно  собрала  вещи,  простилась  с
мужем, детьми, Васей, словно отправлялась на дачу, а не в тюрьму.
     - Варенька, родная, я сделаю все. Ты скоро опять будешь дома.  Только
береги себя. Не горюй. - Звонарев обнял жену, прижал к груди.
     - Спасибо, Сережа. Ты не волнуйся, крепись. Все будет хорошо. Я  себя
в обиду не дам. - И, внимательно посмотрев  на  Зуева,  добавила:  -  Будь
умником, Вася, береги себя.
     Когда  ее  увезли,  Сергей  Владимирович  вдруг  почувствовал   такое
одиночество, что едва не расплакался. Он стоял у окна, смотрел на  белесое
небо, на дома, окутанные утренним туманом, и лихорадочно думал о том,  что
делать, как поступить,  чтобы  выручить  Варю.  Мысли  путались.  Душевное
смятение не проходило.
     Подошел Вася и тоже остановился около окна, задумался. Долго молчали.
     - Дядя Сережа, - наконец нарушил молчание Вася, - что  же  мы  стоим?
Надо что-то делать...  Лучше  бы  всего  сейчас  поехать  к  Краснушкиным,
посоветоваться. Иван Павлович поможет.
     - Да, Вася, надо ехать, надо действовать и главное  -  не  распускать
нюни. Этого хотела и Варя. И еще одно  ее  желание  мы  должны  немедленно
выполнить... Какая она все-таки умница, какой у  нее  удивительно  стойкий
характер и выдержка! Подумай только, под конвоем уводят из дома от  детей,
от семьи, а она не теряет голову и дает нам, мужчинам, наказ.
     - Какой наказ?
     - Уезжать тебе немедленно.
     - Почему? Она этого не говорила.
     - Она сказала: "Береги себя".  А  это  значит  -  уезжай  сейчас  же,
скорей, немедля. Не хватало, чтобы арестовали еще и тебя...
     У Краснушкиных дверь открыл сам доктор, в ночной пижаме, с припухшими
после сна веками. По лицу раннего гостя он сразу догадался, что тот чем-то
крайне встревожен. Ни о чем не спрашивая, Краснушкин  провел  его  в  свой
кабинет.
     Сергей Владимирович коротко рассказал обо всем. Весть об аресте  Вари
подействовала на Краснушкина ошеломляюще.
     - Неприятно, черт возьми! Очень неприятно,  -  пробубнил  он,  нервно
барабаня пальцами по столу. - Какие основания?
     - Не знаю, - развел руками Звонарев. - В том-то и дело, что не знаю.
     Краснушкин задумчиво прошелся по кабинету, затем  остановился  против
Звонарева и, как бы рассуждая вслух, сказал:
     -  Надо  полагать,  что  все  это  связано  с  предстоящим   приездом
французского президента. На заводах  волнения.  Путиловцы  даже  соорудили
баррикады и засыпали дорогу битым стеклом, чтобы казаки не могли подъехать
к  заводу.  Гвардейские  части,  находящиеся  в  Красносельских   лагерях,
получили приказ быть готовыми к  переезду  на  зимние  квартиры  в  Питер.
Вот-вот разразится война из-за убийства австрийского эрцгерцога в Сараеве.
Австрияки предъявили неприемлемый ультиматум  Сербии,  а  наши  пригрозили
мобилизацией Киевского и Одесского округов.
     - Неужели-таки война? - не поверил Звонарев.
     - Да, в воздухе пахнет порохом, - подтвердил Краснушкин. - Вчера один
профессор вернулся из Германии. Там только и  разговоров  что  о  войне  с
Россией.
     -  Но  при  чем  же  здесь  Варя?!  -  с  горечью  воскликнул  Сергей
Владимирович.
     - Они боятся революционных выступлений. Ну, а Варя  у  тебя,  Сергей,
молодчина.  Эх,  какая  молодчина  и  умница!  -  с  нежностью  проговорил
Краснушкин. - Хоть немного бы от ее разума моей половине.  -  И,  помолчав
немного, продолжал: - Вот я теперь уже  не  профессор  кафедры  внутренних
болезней Военно-медицинской академии, а старший врач Закатальского господа
Иисуса Христа пехотного полка. И все  по  той  же  причине,  что  полотика
сейчас входит в каждый дом. Это ты,  Сергей,  живешь,  ничего  не  видишь,
выходит - и видеть не хочешь. Варя женщина, а насколько  она  дальновиднее
тебя! А ты под стать моей Катерине.
     - Ну вот, обласкал называется! Я к тебе со своим горем, а ты ко мне с
политикой, - обиженно отозвался Звонарев. - Да, я не занимаюсь политикой и
знать ее не хочу. Вот мое твердое мнение, если ты уж заговорил об этом.  Я
честный русский интеллигент, а не бунтовщик. И великое мое горе, что  Варя
не моя единомышленница, а твоя.
     Краснушкин посмотрел на бледное лицо Звонарева, на его налитые  мукой
глаза.
     - Прости! Я не хотел причинить тебе боль... Не будем об этом. Оставим
разговор до лучших дней, когда с нами будет Варенька. Я сейчас  же  еду  к
барону Гибер фон Грейфенфельсу, главному начальнику медицинской службы.  У
меня на него есть надежда. Попытаюсь. Авось поможет. Вечером зайду к тебе.
Пока, Сергей, не горюй.
     Краснушкин проводил Звонарева, отказавшегося позавтракать, до  дверей
и, уже пожимая руку, наставительно посоветовал поскорей спровадить Васю из
Петербурга, подальше от всевидящих очей жандармов.
     Когда  Звонарев  вышел  из  дома  Краснушкиных  на   улицу,   деловое
петербургское утро было в самом разгаре.  Открывались  магазины,  лавочки,
чайные. Спешили на службу мелкие чиновники. Пирожник пронес  полный  лоток
горячих  ароматных  пирожков.  Прошла  молоденькая  девушка  в  кокетливой
шляпке, с круглой  картонкой  в  руках,  видимо,  модистка,  несшая  заказ
богатой моднице. Люди шли, спешили по своим делам.  У  каждого  были  свои
заботы и печали. Звонареву надо было идти на завод. Но идти  не  хотелось.
Мысли, будто встревоженный пчелиный рой, теснились в голове.
     Звонареву больно было сознавать, что Варя многое скрывает от него. Он
не сомневался в ее любви и верности. Она  любила  его  -  в  том  не  было
сомнений. Но, любя, скрывала от  мужа  самое  сокровенное  -  своих  новых
друзей, свои связи с революционным  подпольем.  Он,  ее  муж,  мог  только
догадываться об этом. А почему случилось  так?  Варя  шла  своей  дорогой,
которую сама выбирала среди множества более  легких,  блистательных  дорог
женщин ее круга. Она  жена  инженера,  мать  троих  детей,  наконец,  дочь
генерала, никогда не знавшая  нужды.  Что  заставило  ее  пойти  по  этому
тернистому пути? Звонарев отказывался понимать. И оттого, что  понять  это
было трудно, Звонарев чувствовал себя одиноким, обиженным и  несчастным  в
это солнечное летнее утро.
     А  ведь  совсем  недавно  все  было  так  хорошо!  Варя   по   случаю
трехсотлетия дома Романовых была  полностью  восстановлена  в  правах.  Не
думалось, не гадалось о каких-то  бурях  и  тревогах.  И  вдруг  на  тебе,
нагрянули  грозовые  тучи,  закрыли  лазурь  безоблачного  неба.  Варя  за
решеткой. Дети остались без матери. На заводе тоже жди неприятностей.
     Не успел Звонарев прийти на завод, как был вызван начальником  завода
генералом Тихменевым.
     - Полюбуйтесь, новый военный заказ, - недовольно проговорил он,  едва
Звонарев показался в дверях. - Да какой еще! Винтовки, карабины, пулеметы!
И все срочно. И впрямь пахнет войной. Не было нам печали.
     Тихменев, вглядываясь в новые чертежи, думал о том, что  война,  судя
по всему, неизбежна. И это сулило и ему,  военному  инженеру  и  генералу,
большие  неприятности.  Конечно,  не  фронт:  для  этого  много   строевых
генералов,   но   сейчас   посыплются   военные    заказы.    Где    взять
квалифицированных рабочих? Одних мобилизуют, другие бунтари. Он сам  видел
вчера, как рабочие вступили в столкновение с полицией. Не  испугались,  не
побежали. Тихменев совсем расстроился и взглянул на Звонарева, ища  в  нем
сочувствия.
     - Что это вы, голубь мой, нос на квинту  повесили?  Или  с  дражайшей
поругались?
     - Если бы так... - И Звонарев рассказал  о  печальных  событиях  этой
ночи.
     - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!  -  огорченно  сказал  генерал.  -
Какое несчастье! Надо немедленно вызволять Варвару Васильевну. А то  время
предвоенное. Кабы чего не вышло...
     Звонарев боялся расспросов и неискреннего сочувствия. Он хорошо знал,
что чем больше человек оправдывается, тем больше его считают виноватым.  И
Звонарев, видя не на шутку встревоженное лицо Тихменева, с  благодарностью
воспринял деликатность генерала и его молчаливое понимание.
     - Знаете что, дорогой... - медленно вымолвил Тихменьев. - У меня есть
мысль: обратиться к нашему начальнику Главного артиллерийского  управления
Кузьмину-Караваеву. Он человек либеральный, весьма уважал генерала  Белого
и, конечно, постарается вам помочь. Тем более, что сделать это ему  совсем
не трудно - его родной брат Кузьмин-Караваев - известный  адвокат  и  член
Государственной думы от кадетской партии.
     Поздним вечером в осиротевшую квартиру Звонаревых  зашел  Краснушкин.
Звонарева он застал в Васиной комнате.  Он  сидел  около  стола,  молча  и
устало перелистывая технический справочник и изредка взглядывая  на  Васю,
который расположился на полу, среди разбросанных вещей, книг и тетрадей.
     - Что это у вас? Никак, новый обыск? - спросил Краснушкин.
     - Только своими силами, - басом ответил Вася. -  На  семейном  совете
решено Василия Зуева отправить по этапу. Подальше от все