учиков, стали
во всем брать пример со Звонарева. Обратили внимание  на  то,  что  он  не
только сам не бьет солдат, но и строго запрещает бить их офицерам.
     Солдаты быстро поняли, что их новый  командир  хорошо  разбирается  в
батарейном хозяйстве и не допустит, чтобы их обирали и объедали.
     При переходе в новый район Звонарев по дороге заехал в штаб  крепости
к Шварцу и от него лично получил боевое задание для своей  батареи.  Шварц
был очень обрадован, что Звонарев стал командовать одной из батарей.
     Свою батарею Звонарев нагнал уже на мосту  через  Вислу.  Немцы  лишь
изредка, скорее для острастки, выпускали по  мосту  один-два  снаряда,  не
мешая переправе.
     С рассветом все крепостные батареи и тяжелый  дивизион  сосредоточили
свой  огонь  на  указанных  им  целях.  К  полудню,  когда   артподготовка
окончилась, гвардейские полки ринулись  в  наступление.  Одновременно  3-й
Кавказский корпус атаковал германцев на своем участке.
     Гвардия скоро вышла в тыл  немцам.  С  трудом  удерживаясь  на  своих
позициях, они с наступлением ночи начали стремительно отходить. Бездорожье
и  начавшиеся  проливные  дожди  затруднили  продвижение  русских  частей.
Тяжелые батареи временно задержались под Ивангородом.
     Крепость продолжала оставаться основным пунктом эвакуации  раненых  и
больных.  Ежедневно  прибывали  санитарные  поезда  и  увозили  солдат   и
офицеров,  пострадавших  в  боях.  На   станции   Ивангород   развернулись
"передовые питательные пункты"  Союза  городов,  главным  организатором  и
руководителем  которых  был  Пуришкевич,  член  Государственной  думы.  Он
нацепил на себя  полувоенную  форму,  названную  в  армии  "земгусарской".
Появился здесь и Краснушкин. Он успел побывать в  Питере  и  привез  много
писем и  посылок  своим  друзьям  и  знакомым,  и  прежде  всего  Борейко,
Звонареву, Блохину.
     Борейко  он  вручил  неизвестно  каким  путем  полученное  от   Ольги
Семеновны письмо.
     Тут же, отойдя немного в сторону, трясущимися руками Борейко разорвал
конверт и с первыми словами услышал  ее  единственный  для  него,  дорогой
голос.
     "Родной мой, ненаглядный, - писала Ольга. - Я всегда знала, что люблю
тебя, но только сейчас поняла - как! До последнего  вздоха,  каждой  своей
кровинкой люблю...
     Я причинила тебе горе, страдания - прости меня. Я  пишу  это,  потому
что знаю - ты  поймешь  меня,  как  понимал  всегда.  А  понять  -  значит
простить.
     Еще в те трудные дни на Красной Пресне,  в  Москве,  я  почувствовала
себя нужной людям. Не только тебе, не только нашему Славке, а  людям!  Это
великое счастье - знать, понять, что ты нужен, полезен. От этого вырастают
крылья, появляются силы, о которых ты даже  не  подозревал.  И  ничего  не
страшно..."
     Борейко опустился на траву, прикрыл  глаза  рукой  и,  как  от  боли,
застонал. Жестокая спазма сдавила горло, перехватила дыхание. Расплываясь,
сквозь пелену слез проступали строки... и вновь  заговорил  нежный  родной
голос:
     "... Я верю и знаю, что  мы  увидимся,  что  ничего  не  случится!  Я
обнимаю тебя, целую твои милые глаза, все-все твое лицо, твои губы..."
     Борейко долго еще сидел на траве, открытыми, но  ничего  не  видящими
глазами глядя в одну точку.  Рука  тихо  гладила  свернутый  пополам  лист
бумаги.



                                    26

     Высю Зуева неудержимо тянуло к станции, где разместились  лазареты  и
где можно было увидеть красивое женское лицо, блестящие молодые  глаза,  а
иногда и зовущую  улыбку.  Однажды  Зуев  неожиданно  встретился  с  Надей
Акинфиевой, прибывшей с санитарным поездом. Увидев Васю, Надя бросилась  к
нему:
     - Боже мой, какое счастье, что батарея здесь! Я всю  дорогу  боялась,
что вас не застану. Васенька,  умоляю,  скажите  Сергею  Владимировичу.  Я
очень хочу его видеть. Не смотрите на меня такими грустными  глазами.  Вам
ли печалиться в  ваши-то  годы!  У  вас  еще  все  впереди:  и  любовь,  и
разочарования, и снова любовь. Ну, улыбнитесь...
     Вася горячо поцеловал Надину руку, потом,  помедлив,  поцеловал  еще.
Ему страшно не хотелось уходить от Нади, от ее смеющихся черных  глаз,  но
эти глаза приказывали, и ничего не оставалось, как подчиниться их приказу.
     - Хорошо, я скажу. Где вас найти?
     - На втором пути санитарный поезд. Вечером после шести я буду ждать.
     Когда Вася, хмуря брови, сообщил Звонареву новость,  он  был  удивлен
произведенным  эффектом.  Спокойный,  невозмутимый   дядя   Сережа   вдруг
побледнел и долго смотрел на него расширенными немигающими глазами.  Потом
молча сел за стол, сосредоточенно о чем-то думая. Все  это  казалось  Васе
смешным.
     "Ну что он сидит, надувшись как мышь на крупу? Не рад,  что  ли?  Что
думать, когда зовет хорошенькая женщина! Хватай шапку в охапку -  и  беги.
Не каждый же день бывает такое счастье. Голову даю на  отсечение,  что  он
сидит и думает о тете Варе..."
     Вася угадал: в ту минуту Звонарев действительно думал о Варе.  Он  не
задумывался над тем, идти ему к Наде или не  идти.  Он  знал,  как  только
услышал от Васи новость, что пойдет, что не сможет не пойти. Но  он  также
знал, что едва ли это  будет  простое,  никого  не  обязывающее  свидание,
простая встреча двух старых друзей. По тому, как  билось  его  сердце,  он
чувствовал, что Надя ждет его, что ждала все это время  с  самого  момента
прошлой встречи. А Варя? Что он скажет Варе? Как все будет?
     - Дядя Сережа, - услышал он голос Васи, - ведь санпоезд  может  уйти,
пока вы будете сидеть в трагической позе  и  решать,  быть  или  не  быть.
Сходите, ничего не случится. Не пойдете - потом  будете  терзаться,  да  и
Надя ждет...
     От одной мысли, что санитарный поезд может  уйти  и  он  не  повидает
Надю, у Звонарева упало сердце. Проклиная себя, свой безвольный  характер,
Звонарев быстро собрался и поспешил на станцию.
     Было уже около восьми часов. Стемнело. На  станции  зажглись  фонари.
Поезда на втором пути не оказалось. Надя уехала, так и не  повидав  его!..
Ждала, надеялась, а он... Звонарев чувствовал,  как  страшная,  изнуряющая
пустота наполняет его душу, будто ему вместо живого, полного горячей крови
сердца положили в грудь никому не нужный холодный и мертвый  камень.  Надо
было пойти узнать, ушел ли поезд, но не было сил  двинуться  с  места,  не
хотелось говорить, спрашивать и услышать  равнодушный  ответ:  "Да,  ушел,
полчаса назад".
     Вдруг тонкие холодные пальцы закрыли ему  глаза.  И,  прежде  чем  он
почувствовал эти пальцы, прежде чем услышал счастливый воркующий смех,  он
понял - это она, его Надя, а сейчас - его судьба.
     Не поворачивая головы, он взял озябшие ласковые руки и прижал  своими
теплыми большими ладонями к губам.
     - Я так ждала... давно ждала! Уже перестала ждать. Но уйти не  могла!
- слышит он взволнованный шепот. - Нас перевели в тупик, вон туда,  видишь
огни...
     Надя стояла перед ним, завернувшись  в  теплый  белый  платок,  такая
близкая, родная, желанная...
     Свет тусклого фонаря освещал ее  тонкое  лицо,  счастливые  мерцающие
огоньки глаз.
     - Милая, - скорее выдохнул, чем произнес Звонарев, обнимая податливые
Надины плечи и прижимая ее к себе. - Милая...
     - Не здесь, Сережа, не здесь. Видишь, люди... Пойдем ко мне...
     Не выпуская Надиной руки и, как пьяный, спотыкаясь о рельсы, Звонарев
шел к слабо освещенному пустому поезду.  Фонарь,  раскачиваясь  от  ветра,
бросал тени, большие, движущиеся и уродливые...



                                    27

     Проснувшись, Борейко взглянул на часы: шесть утра. Сегодня  в  восемь
его доклад Шварцу о готовности тяжелого дивизиона к походу.
     Борейко  встал,  машинально  делая  все,  что  делал  каждое  утро  -
одевался, брился, мылся. Но мысли  его  были  далеко.  Тревожные,  тяжелые
мысли. Борейко понимал всю безысходность своего положения. Ольга в тюрьме.
Об  этом  легко  сказать,  но  даже  подумать,   представить   весь   ужас
совершившегося трудно. Это то, чего так боялся и чего он, холодея сердцем,
постоянно ждал. Хорошо, если ее не опознают и выпустят  вместе  с  другими
работницами. А  если  опознают?  Если  установят  связь  с  большевистской
организацией? Борейко с трудом перевел дыхание. Нет, надо ехать в Питер. А
чем он может помочь? Ничем. Он  со  всей  отчетливостью  вдруг  представил
себе, что если даже Ольгу освободят сейчас, сегодня, кто поручится, что ее
не арестуют завтра.
     Он подошел к окну. Пасмурное, серое утро. По  стеклам  хлестал  косой
осенний дождь. Деревья, покорные ветру, склонили свои намокшие головы.
     Однажды он спросил Ольгу, что  делает  революционера  таким  сильным,
бесстрашным - смелость, отчаянность?  "Нет,  милый,  -  сказала  Ольга,  -
убежденность". Она подошла тогда,  маленькая,  хрупкая,  положила  ему  на
плечи свои тонкие руки и, подняв  на  него  ясные  глаза,  тихо  добавила:
"Разве я не боюсь? Разве мне не страшно вдруг в одно утро потерять Славку,
тебя? Но иначе жить я не могу. Понимаешь? Жить  иначе  -  значит  не  жить
совсем".
     Да, это он понимал. Для него "жить иначе" -  это  означало  жить  без
Ольги. А жить без нее - это равносильно не жить совсем.
     Его размышления прервал стук в дверь.
     - Да, войдите.
     Вошел Звонарев. Поздоровавшись, молча прошел к столу и сел.  Борейко,
занятый  своими  мыслями,  не  обратил  внимания  на   странное   молчание
Звонарева, на его убитый, растерянный вид.
     - Боря, прости меня, - наконец с усилием вымолвил он. - У тебя  такое
горе, а я пришел со своей бедой. Но понимаешь, к кому я еще пойду? Ты один
у меня друг. Помоги...
     Борейко поднял  на  Звонарева  глаза  и  только  теперь  заметил  его
бледность, припухшие, покрасневшие от бессонницы веки и главное -  взгляд,
совсем необычный, несвойственный Звонареву - взгляд  безмерно  страдающего
человека.
     ... С трудом, часто останавливаясь,  рассказывал  Звонарев  о  своем,
столь  неожиданно  вспыхнувшем  чувстве  к  Наде,  захватившем  его  всего
целиком, лишившем воли и рассудка. Он  потерял  власть  над  собой...  Как
мальчишка,  не  рассуждая,  не  задумываясь  о  последствиях,  он  кинулся
навстречу Наде, в  ее  раскрытые  жаркие  объятия...  Он  ненавидит  себя,
презирает, но изменить ничего  не  может.  Хуже  всего  то,  что  он  умом
понимает мерзость своего поступка, но не душой, не сердцем.
     - Как на духу тебе говорю, Боря, - позови она сегодня,  я,  наверное,
побежал бы опять. Что это - любовь? Но ведь я же люблю Варю! Разве я  могу
оставить ее, наших ребят? Но и жить во лжи я не могу. С ума сойти можно!..
Что делать?
     "Да, конечно, твое горе еще полгоря,  -  думал  Борейко,  внимательно
слушая своего друга. - И если бы я не знал тебя, не знал Варю  и  Надю,  я
легко бы все это назвал блажью, которая скоро проходит. Как говорится:  "С
глаз долой - из сердца вон". Но я знаю тебя не один год и всегда уважал за
честность и чистоту,  за  душевную  искренность.  Что  случилось,  что  ты
изменил себе, обидел Варю?.. Это на тебя не похоже".
     - Вчера, когда я уходил от  нее,  она  плакала,  целовала  мои  руки,
просила прощения у меня, у Вари... Но разве она виновата? Один только я...
Я напишу Варе, пусть решает она, - с отчаянием сказал Звонарев.
     - Ты напишешь ей, когда сам переболеешь, передумаешь все,  до  конца,
когда тебе самому станет все ясно. А не сейчас.  Взвалить  такую  беду  на
Варины плечи - ты с ума сошел! Мой тебе совет, если ты пришел за  ним:  не
повторяй ошибки дважды. Постарайся все понять с одного раза.  Ты  мужчина,
ты сильнее Нади, пожалей и ее, не становись  у  нее  на  дороге.  Потерпи,
подожди. Она найдет свою судьбу. - Борейко  подошел  вплотную  к  сидящему
Звонареву и, повернув его лицом к себе, посмотрел в глаза  внимательным  и
долгим взглядом. - И прошу тебя - побереги Варю. Она у тебя  одна  на  все
жизнь. Ты знаешь, так не забывай этого. На всю жизнь.  И  другой  Вари  не
будет...



                                    28

     В штабе Шварц передал артиллеристам приказ: выступать завтра с утра и
двигаться через Радом, дальше из-за  неисправности  железнодорожных  путей
уже в походном порядке идти на Пинчев и Кельцы. Осада Ивангорода считалась
оконченной.
     Тяжелый дивизион в  Пинчеве  придали  гвардейскому  корпусу,  который
после  ивангородских  боев,  посадив  половину  солдат  с  пулеметами   на
крестьянские подводы, продвигался со скоростью  40-50  верст  в  сутки  и,
намного обогнав соседние корпуса, неожиданно для австрийцев появился перед
Краковом, собираясь с ходу ринуться на штурм северо-восточных  и  северных
фортов Краковской крепости. Гвардия должна была  ночным  штурмом  овладеть
Грембаловской группой фортов, к рассвету  захватить  в  Кракове  переправы
через Вислу. К этому времени обещали подойти соседние корпуса.
     Тяжелому   дивизиону   предстояло   разрушить   бетонные   укрепления
Грембаловской группы, а затем  из  дальнобойных  пушек  открыть  огонь  по
переправам  на  Висле   и   центру   города,   где   сосредоточились   все
жнлнзнодорожные вокзалы.
     Борейко был вызван в штаб гвардии  к  начальнику  артиллерии  корпуса
герцогу   Макленбург-Шверенскому,   старому   немцу,   плохо   говорившему
по-русски. Фактически всеми делами в корпусе ведал  его  адъютант  поручик
Кочаровский, сын командира 1-й тяжелой артиллерийской бригады. От отца  он
слышал многое о Борейко и относился к нему почтительно.
     В оперативном отделе  штаба  гвардии  на  совещании,  где  обсуждался
вопрос об организации штурма Кракова, Борейко  ьолча  слушал  высказывания
многих военных  специалистов,  и  только  в  конце  совещания  он  обратил
внимание на трудность стоящей задачи: взять крепость с налета  невозможно,
потребуется основательная артиллерийская подготовка. Если даже  допустить,
что город будет взят, то удержать его трудно: соседние корпуса отстали  на
30-40 верст.
     - Рассчитывать следует только на свои силы, а их не так уж много  для
взятия первоклассной крепости, какой является Краков. Вывод -  со  штурмом
спешить нельзя,  надо  хорошо  подготовиться  к  нему,  подтянуть  осадную
артиллерию и соседние корпуса, - закончил Борейко свое выступление.
     На совещание подоспел командир 3-го Кавказского корпуса  Ирманов.  Он
энергично поддержал идею немедленного штурма крепости.
     - Мой корпус подойдет завтра к вечеру и сразу  бросится  в  атаку,  -
заверил он.
     -  Об   этом   правильнее   будет   спросить   ваших   солдат,   ваше
высокопревосходительство, в силах ли они будут это сделать,  -  с  иронией
заметил Борейко. - Захватить Краков на один день нет никакого смысла.  Зря
уложим массу людей, а успех не окупит наших  потерь.  Мой  дивизион  готов
хоть сейчас открыть огонь по Грембаловской группе фортов. Но что  я  смогу
сделать своими шестидюймовыми гаубицами против железобетонных  перекрытий,
рассчитанных на калибр вдвое  больший?  Ничего,  кроме  шума  и  небольших
вмятин на фортовых казематах!
     - Значит, вы против штурма? - уточнил младший Кочаровский.
     - Я против  бессмысленной  гибели  хотя  бы  одного  солдата.  А  тут
совершенно зря погибнет не одна тысяча солдат нашей  великолепной  русской
гвардии. Ведь в ней собран весь цвет молодежи нашей страны. Против этого я
и возражаю самым решительным образом, - объяснил Борейко.
     Не дождавшись конца совещания, Борейко отправился в дивизион  и  стал
готовиться к "очередной глупости начальства", как выразился он.
     На следующий день был получен приказ подготовиться к  ночному  штурму
Кракова.
     Вся тяжесть  боя  ложилась  на  плечи  пехоты.  Артиллерия,  лишенная
возможности заранее пристреляться к целям, не могла  поддержать  пехоту  в
бою.
     - Пантофельная почта категорически сообщает, что никакого  штурма  не
будет, Борис Дмитриевич, - с апломбом заявил Заяц. - Посудите сами.  Турок
завоевал с нами. Значит, супротив его надо  посылать  солдат.  Под  Лодзью
наши дела "бардзо кепско".  Немец  давит  на  нас.  Значит,  и  туда  надо
посылать солдат. Что же останется для Кракова?  Шиш  с  маслом!  А  голыми
руками крепость не возьмешь. Вспомните Артур...
     - Да ты, Илья Львович, совсем стратегом стал! - удивился Звонарев.
     - Война хоть кому, кроме генералов, ума прибавит, - ответил Заяц.
     - Значит, в Краков не попадем? - справился Зуев.
     - Да,  танцевать  краковяк  тебе  не  придется.  Готовь  разведку  на
Грембаловское направление. Будем штурмовать или нет, а  на  передний  край
обороны нас завтра вытащат. Район на карте мне уже  показали,  -  напомнил
Борейко и они углубились в изучение карты района предстоящего расположения
дивизиона.
     Когда дивизион  уже  расположился  на  бивуак,  неожиданно  появились
приехавшие из штаба корпуса военные агенты: французский -  генерал  маркиз
де ля Гиш,  английский  -  полковник  Нокс  и  японский  -  майор  тяжелой
артиллерии Такояма.  Японец  прекрасно  говорил  по-русски,  а  француз  и
англичанин беседовали с Борейко через переводчика.  Все  иностранцы  очень
интересовались, как собирается действовать  тяжелый  дивизион  при  штурме
крепости.
     - Как прикажут, так и будем действовать, - хмуро отнекивался Борейко,
не желая посвящать иностранцев в свои планы.
     Такояма поспешил сообщить, что он участвовал в  осаде  Порт-Артура  в
чине  лейтенанта.  Борейко  сразу   насторожился   и   попросил   подробно
рассказать, где находилась тяжелая батарея Такоямы и по  каким  целям  она
вела огонь. Японец, не подозревая, что перед ним офицеры-артурцы, сообщил,
что обстреливал батарею литера Б, второй и третий форты, затем был на горе
Высокой и участвовал в потоплении  русского  флота  во  внутренней  гавани
Артур. Стало совершенно очевидно, что в Артуре Борейко и Звонарев  воевали
против Такоямы. В свою очередь, Борейко сообщил, что участвовал вместе  со
Звонаревым и некоторыми из своих солдат в обороне Артура.
     -  Где  вы  были?  -  полюбопытствовал  японец,   ошарашенный   такой
неожиданной встречей.
     - На Электрическом Утесе, Залитерной и в  других  местах,  -  ответил
Борейко.
     - Электрический Утес! О, этой батареи боялся весь наш  флот!  Адмирал
Того обещал большую награду нашим артиллеристам, если мы разобьем  ее.  Но
до самой сдачи крепости этого  сделать  не  удалось.  Русская  артиллерия,
несмотря на устарелость ее по сравнению с японскими орудиями,  действовала
блестяще. Когда мы подвезли наши одиннадцатидюймовые мортиры, то  считали,
что Артур больше месяца не продержится. А прошло больше трех месяцев, пока
наконец генерал Стессель сдал крепость. Вчера я получил радостную весть  о
взятии японской императорской армией германской крепости Циндас. Это была,
конечно, пустяковая осада по  сравнению  с  Артурской  эпопеей,  -  уверял
Такояма.
     Затем он рассказал о помощи, которую Япония оказывает России  в  этой
войне.
     - Мы вернули русским все захваченные нами в Артуре  военные  корабли,
поднятые  нами  со  дна  гавани  и  исправленные.  "Ретвизан",   "Победа",
"Пересвет", "Полтава", крейсер "Диана"  и  ваш  героический  "Варяг".  Эти
корабли должны прибыть  в  Мурманск  и  образовать  там  Северную  русскую
флотилию  для  охраны  кораблей,  доставляющих  различные   боеприпасы   и
вооружение русским войскам и флоту.
     Продолжая повествование, Такояма сообщил, что Япония  вернула  России
за  хорошее  вознаграждение  все  захваченные  в  японскую  войну  русские
винтовки, пушки, снаряды и патроны.  Кроме  того,  продала  несколько  сот
тысяч винтовок своей системы "арисака" с полным боевым комплектом патронов
к ним.
     - Япония верный друг своих союзников и готова им помогать, чем только
может, - уверял он, расцветая неизменной улыбкой.
     Было уже поздно, когда иностранцы, убедившись, что у  Борейко  ничего
толком не узнаешь, отправились в соседнюю деревню, где им был  приготовлен
но