тохода создать два плацдарма. Но и только. Дальнейшее  наступление
было приостановлено, а потом и отложено до следующего года.
     Тяжелые батареи Борейко, нуждавшиеся в большом ремонте, перебросили в
Ровно, где имелись хорошо оборудованные ремонтные мастерские.



                                     31

     Петроград жил трудной и напряженной жизнью. Фронт ненасытно  требовал
все новых  и  новых  пополнений  взамен  выбывших  из  строя.  Мобилизации
следовали одна за другой, вызывая возмущение и  протест  населения.  То  и
дело вспыхивали забастовки, стачки. Голод, произвол полиции,  вносивших  в
"черные списки"  рабочих  по  малейшему  подозрению  в  неблагонадежности,
усиливали всеобщую ненависть к  царизму.  Люди  смелели,  ожесточались.  В
открытую поговаривали, что не мешало бы повернуть оружие в другую сторону,
против своих супостатов, что пришло время солдатам взяться за ум и кончать
эту проклятущую войну, приниматься за настоящее дело.
     Старикр, провожая молодежь на фронт, наказывали поскорее возвращаться
обратно, да не забыть прихватить оружие.
     Варя, вернувшаяся в Петроград, сразу окунулась в  гущу  событий.  Она
соскучилась  по  гапряженной,  полной  риска  и  высокого  смысла   работе
подпольщика.
     Последние дни и ночи на фронте запомнились ей  как  кошмарный  сон  с
криками  и  стонами  измученных  страданиями,  искалеченных  людей.   Варя
просыпалась в своей городской  квартире  в  холодном  поту,  задыхаясь  от
чудившихся ей запахов крови и лекарств. С ужасом открывала глаза  и  долго
лежала, не понимая, где она, почему лежит в чистой постели  и  видит  чуть
брезжущий сквозь запотевшее окно рассвет.  Тихо,  не  слышно  выстрелов  и
стонов раненых, лишь мирно тикают часы, напоминая о доме  и  уюте.  И  эти
милые сердцу знакомые звуки возвращали Варю к действительности.
     Но Варя оставалась Варей.  И  не  в  ее  характере  было  предаваться
отчаянью и тяжелым воспоминаниям. Оправившись от нервного  потрясения  той
ночи, когда она чуть не осталась навсегда в болотах  Стохода,  Варя  стала
искать дела. Она скучала по девочкам, которые жили теперь далеко  от  нее.
Но Варя понимала, что на богатой Кубани жить было легче, чем в Петрограде.
Она знала, что дети сыты и, наверное,  здоровы.  Варя  собиралась  поехать
туда и сразу бы и поехала, несмотря на все трулности пути  на  хлебный  юг
России, если бы не захлестнувшие ее события.
     Варя еще лежала в постели, когда пришла с ночного дежурства Маня. Она
привычным для медсестры движением потирала, будто умывая, покрасневшие  от
холода руки, поправила прическу и присела на низенький  детский  стульчик,
стоящий у Вариной кровати.
     Вот уже несколько дней, как Варя дома. С интересом наблюдая за Маней,
она пражалась, какая в ней произошла перемена.  Куда  девалась  развязная,
нарочито свободная манера держаться, разговаривать,  громко  и  неожиданно
смеяться? Откуда появилась  эта  сдержанность  и  мягкость,  эта  привычка
внимательно, не перебивая, слушать собеседника  только  потом  высказывать
свои суждения? Именно суждения. Они были у Мани. Откуда? Неужели любовь  к
Васе могла так изменить ее?
     Вот и сейчас Варя откровенно  любовалась  Маней,  ее  милым  лицом  с
широко открытыми ясными глазами. Они смотрели внимательно  и  серьезно.  В
них жила острая мысль. Или, может быть, дружба с Ольгой преобразила  Маню,
учеба? Она стала много читать, жадно, будто наверствывая  упущенное.  Варя
видела книги в ее комнатке. Или, может быть, встреча с новыми людьми? Ведь
там, где Ольга, обязательно будут инересные  люди,  новая,  необыкновенная
работа подпольщика-революционера. А вернее, и то, и то третье. Но  главное
дело было не в самой  Мане,  в  ее  природном  глубоком  уме,  настойчивом
характере и благородном сердце.
     - Что же ты молчишь, Маня? - спросила тихо Варя. -  Села  и  молчишь.
Ждешь, что я снова что-нибудь о Васе?
     И только по тому, как вспыхнули Манины щеки и  заблестели  ее  глаза,
Варя поняла, что не ошиблась. И вновь ее поразила сдержанность девушки, ее
гордость и такт.
     - Что вы Варвара Васильевна! Вы все уже рассказали. Я просто так. Мне
хорошо с вами, - сказала Маня. И, помолчав, добавила: - Опасно там,  а  он
отчаянный...
     - Теперь уже не опасно. Они в Ровно перебрались,  ремонтируются  там.
Да твой Вася такой здоровяк, что от него лббой  снаряд  отскочит,  как  от
бетонированного укрытия. - Варя засмеялась и стала одеваться.
     К вечеру, когда  Маня  ушла  на  работу,  к  Варе  неожиданно  пришел
Краснушкин. Он только что вернулся из командировки по  Кавказкому  фронту,
был у своих в  Екатеринограде  и  вместе  с  кучей  новостей,  приветов  и
поцелуев привез гостинцы: муку, сахар, сало.
     - Живем, Варенька! Смотрите, какое богатство.
     Варя всплеснула руками.
     - Мужчинам главное - была бы еда! А что человек  беспокоится  и  ждет
рассказов о своих девочках, его превосходительству, видите ли, и дела нет.
Ну хватит любоваться на сало. Рассказывайте сейчас же!
     - Чего же рассказывать? - удивился Краснушкин. - Разве не  ясно?  Раз
есть сало на Кубани - значит, все в порядке. Живы,  здоровы  все.  Целуют,
конечно.
     -  Ужасно  бездарно  рассказываете,  дорогой!  Ну  да  что  ждать  от
генерала, - улыбаясь, съязвила Варя. - Здоровы, и то слава богу.
     И  только  потом,  когда  замешанные   на   сале   лепешки,   наскоро
приготовленные Варей, аппетитно  похрустывали  на  зубах  у  доктора,  она
услышала подробный и обстоятельный рассказ о кубанском житье-бытье.
     - Вот, Варенька, ну, а теперь, когда ваше любопытство удовлетворено и
материнская душа успокоена, я расчитываю на ваше внимание.
     И Краснушкин,  волнуясь,  рассказал  о  предстоящем  "большом  деле".
Петроградский большевистский комитет готовил большую стачку. В ней  должны
были  принять  участие  несколько  заводов  Выборгской  стороны.  А   если
удасться, то и Нарвской заставы, путиловцы... Задача стачки  -  не  только
борьба рабочих за свое  экономическое  положение  -  повышение  заработной
платы, восьмичасовой рабочий день,  но  главное  -  слово  рабочих  против
войны, против царского произвола.  Стачка  укрепит  солидарность  рабочих,
подчеркнет единство  их  целей.  Рабочие,  как  никогда,  поймут,  что  их
спасение в сплоченности и больбе единым фронтом.
     - Петроградский комитет возлагает  большие  надежды  на  эту  стачку.
Брошен весь актив на  ее  организацию.  Проводяться  нелегальные  митинги,
собрания, готовяться листовки, прокламации.  Дел  уйма!  Иван  Герасимович
только  что  вернулся  из  Москвы.  Там  тоже  все  кипит.  Возможно,  Что
поднимуться и Москва и Иваново-Вознесенск, и другие города. Представляете,
Варенька, какие полки двинуться в бой! Пролетариат почувствует свою  силу.
Пусть это не революция, но она скоро!
     Краснушкин,  как  никогда,  говорил  восторженно,  карие  гдаза   его
длестели, голос вздрагивал. Волнение доктора передалось и Варе. Купаясь  в
платок и зябко поводя плечами, она ходила по кухне.
     -  Что  нужно  делать?   -   спросила   она,   останавливаясь   перед
Краснушкиным. - Что я должна делать? Все работают, а я здесь уже  нескольо
дней сижу сложа руки. И никто мне  ничего  не  говорит!  -  с  возмущением
воскликнула она.
     - Но вы же хворали! Не беспокойтесь, дела всем хватит. Вы  войдете  в
группу, которая обеспечивает печать и доставку на заводы листовок. связь с
Ольгой Борейко через Маню. У вас будет еще несколько  надежных  товарищей.
Но только  слушайте,  Варя,  внимательно:  осторожность  -  прежде  всего.
Полиция свирепствует. Царь-батюшка понял, что в воздухе запахло грозой,  и
вооружил  полицию  пулеметами   в   ущерб   фронту.   Количество   шпиков,
провокаторов увеличилось чуть ли не вдвое. На всех перекрестках на  крышах
домов устроены посты с пулеметами, а потому - осторожность.
     Варя и Краснушкин еще долго в уютной,  блестевшей  чистотой,  Вариной
кухоньке, долго  тихо  говорили  о  подробностях  предстоящего  дела.  Уже
забрезжил рассвет, и  слегка  заиндевевшие  от  утреннего  морозца  стекла
посветлели, когда Варя уложила Краснушкина в кабинете вздремнуть  хотя  бы
пару часов перед трудным днем. А сама, забравшись с ногами  на  кушетку  и
закутавшись шерстяным оделом, сидела, не двигаясь, чутко  прислушиваясь  к
тихим звукам просыпающегося большого города. Ее мысли, восторженные, ясные
и до отчаяности смелые, были  там,  на  Выборгской  стороне,  в  небольших
душных и сырых клетушках рабочих, где она частенько бывала с доктором.  Ей
хотелось идти туда сейчас же, рассказать людям правду, звать  из  бороться
против войны, против страданий и мучений, которые она сама, своими глазами
видела на фронте. И ей казалось,  что  она  сумеет  выразить  свои  мысли,
убедить людей, найти в себе те  единственные  слова,  которые  доходят  до
сердца человека, потому что она сама была  там,  где  лилась  кровь,  сама
спасала жизни солдат, таких же  рабочих,  которых  она  увидит  завтра  на
Выборгской.
     Ей казалось, что время  остановилось.  От  волнения  ее  бил  сильный
озноб. Но не хотелось вставать, чтобы взять плед, не хотелось расставаться
со своими мыслями, с тем  восторженным,  удивительно  ясным  и  счастливым
состояние души, которое было у нее в это утро.
     Она  встала,  когда  в  коридоре  услышала  осторожные   шаги   Мани,
вернувшейся с дежурства. Варя развела  огонь,  поставила  чайник  и  пошла
будить Краснушкина. Было уже восемь часов утра.



                                     32

     Вот уже две недели, как болел Славка.  Соседка  по  дому,  успокаивая
Ольгу, сказала:
     - Что ж на то они и дети, чтобы болеть. Ты, голубка, не тревожься.
     Может, и правда ее, что тревожиться не стоит. Дети  всегда  болеют  и
всегда выздоравливают. Но всегда ли?.. Шутка ли  -  воспаление  легких!  и
хотя кризис прошел и температура спадала, еще можно было ждать осложнений.
У Славки слабые легкие. Оля об этом никогда не забывала. славку надо  было
бы  свезти  в  Крым,  на  солнышко,  к  доброму  морскому  ветру.  Вон  из
Петрограда! Но как уедешь? Нет, ехать она никак не могла. Особенно сейчас.
Вот  уже  около  месяца  ее  домик  на  тихой  Петроградской  стороне  жил
напряженной, скрытой от взглядов  соседей,  жизнью.  Утром  соседи  видели
молодую, степенную, очень милую в обращении  жену  подполковника  Борейко,
героя войны. Она шла в магазины с корзинкой для продуктов. С  ней  любезно
здоровался пристав. Он тоже знал про мужа -  подполковника  и  видел,  как
изредка к Борейко приезжает генерал. Пусть медицинский, но все же генерал.
Не к каждому такой приезжает.
     А днем к Борейко приходили так, незаметные, не очень  интересные  для
любопытного глаза люди: то сестра милосердия придет, то врач  наведаеться,
- такое несчастье - все время болеет мальчик! То портниха  зайдет  -  тоже
нужно, дело молодое, - или дочка портнихи забежит, бойкая,  синеглазая.  А
то на днях все печник ходил: что-то с печкой неладное случилсь, все  дымит
да дымит!
     Скромно живет молодая соседка. Никуда не ходит, дружбу ни  с  кем  не
ведет. И прислуга только одна, да и то неразговорчивая. Разве что  от  нее
уднаешь? Но ночью... когда  тихая  улица  погружалась  в  сон,  за  плотно
завешеным окном небольшой Олиной комнаты шла работа. В погребке  под  этой
комнаткой была типография. Тут Оля, "прислуга" Дарья  Терентьевна,  верный
помощник и товарищ Оли по подпольной работе, Зоя Сидорина,  вернувшаяся  в
Петроград,  друзья  из  ПЕтроградского  комитета  ббольшевиков   набирали,
правили   корректуры,   печатали   листовки,    прокламации,    размножали
переправенные с большим трудом из-за  границы  номера  "Социал-демократа",
драгоценные ленинские статьи. Здесь упаковывались аккуратные пачки и потом
через связных на заводы, на фронт.
     Сейчас, когда  Петроградский  комитет  готовился  к  большой  стачке,
работы было особенно  много.  Пахло  типографской  краской,  тихо  работал
станок.  Оля  держала  в  руках  свежеотпечатанную   листовку,   дочитывая
вполголоса ее жгучие слова:

     "...Товарищи рабочие! Царский трон пошатнулся. Напрягите свои усилия,
толкните его, и он падет, рассыплется в прах. Вы - истинные хозява  жизни,
вам принадлежит земля, фабрики и заводы. Ваша  сила  -  в  организованной,
сплоченной борьбе!
     Долой войну! Долой самодержавие! Да здравствует рабочая солидарность!
Петроградский комитет РСДРП".

     - Ну, дорогие мои, завтра большой день. Даже не завтра, а  сегодня...
- подняла глаза от листовки Ольга. - Кажется, все готово. Посладнюю партию
листовок на  заводы  принесем  с  собой.  Раздалим,  как  только  начнется
митинг...
     Ольга волновалась, она знала, что в этот ответственный  день  не  все
вернуться к своим близким. Многим суровая судьба революционера приготовила
новые  испытания:  тюрьмы,  ссылки,  а  может  быть,  и  смерть.   Царское
правительство найдет место: казематов, тюрем в России много. На это  денег
не жалели. Тюрмы, церкви и казармы строили прочно, надежно.  Но  Ольга  не
боялась. Она давно привыкла к этой мысли. Не о себе  тревожилсь  она  -  о
Славке. Что с ним будет? С маленьким, беспомощным, родным  человечком,  ее
кровинкой?
     Она, Ольга, не должна  была  идти  на  завод  "Старый  Лесснер".  Зое
Сидориной нужно было идти туда. Варя Звонарева с  Маней  будут  на  заводе
Паривайнена.  Наташка  с  Павлом  -  на  заводе  "Новый  Лесснер".  В   их
обязанность входила доставка листовок.
     Но Зоя идти не могла. И хотя она ни словом не  обмолвилась,  виду  не
подала, Ольга знала, что идти ей  нельзя.  Ее  мужу  предстояла  третья  и
последняя операция. Ольга видела, как волновалась  Зоя,  и  удивлялась  ее
выдержке и стойкости.
     Конечно, было бы правильней ей, Ольге, остаться дома.  Не  подвергать
риску существование типографии. Ее провал и арест означал бы провал общего
дела. Но в тоже время сочувствие к товарищу, желание  помочь  ему  в  беде
брали  вверх.  Как  всегда,  в  трудную  минуту,  приходила   на   выручку
успокоительная мысль:  "Напрасно  ты  тревожишься,  ты  вне  подозрений  у
полиции. С тобой ничего не случиться. Зато выручишь подругу..."
     - Зоя, - твердо глядя в глаза молодой женщине, сказала  Ольга,  -  ты
останешься здесь. Тебе нельзя рисковать. Прошу  тебя  -  не  возражай.  На
завод пойду я. Сейчас... Все будет хорошо.  Слышишь?  Со  мной  ничего  не
случится. А если что... тогда позаботишься о Славке. Вот так. Не возражай.
- Ольга улыбнулась. - Ты же знаешь, что это бесполезно.
     Да, Зоя Сидорина знала характер Ольги. Знала, что Ольга Борейко  слов
на ветер не бросает, ее решение твердое. Если она решила, то это значит  -
все обдумано, учтено.
     И в самом деле, возражать было бесполезно.  Ольга  мягко,  но  твердо
умела доказать свою правоту. И Зое всегда оставалось только подчиняться.
     - Что же, пора кончать. На  этот  раз  придется  тщательнее  обычного
провести маскировку, спрятать шрифт, краску...
     И товарищи принялись за работу.


     Ранним утром Варя с Маней подходили к заводу  Паривайнена.  Морозило,
сыпал крупой легкий сухой  снежок,  наметая  низкие  сугробы.  Под  ногами
поскрипывало, воздух свежий, бодрящий. Дышать было легко и приятно,  будто
пить вкусную ключевую воду.
     Чкм ближе к заводу, тем больше шло людей, спешивших на  работу.  Варя
придирчиво посмотрела на  Маню  и  осталась  довольна  ее  видом.  Длинный
поношенный жакет, белый платок, в руках узелок - все это делало ее похожей
на остальных женщин. Только горевшие от волнения щеки и  глаза  заставляли
посмотреть на нее пристальнее. Да ведь мало ли отчего могут  гореть  глаза
да щеки у молодой девушки! За себя Варя  была  спокойна.  Пальто  и  серый
полушалок сохранились еще с тех времен, когда она с доктором  Краснушкиным
ходила к больным на Выборгскую. Варя надела  их  и  будто  встретилась  со
старыми  добрыми  друзьями:  стало  спокойно,  удобно  и  тепло.  Листовки
спрятала под кофточку - так  было  надежнее.  В  руках  узелок  с  хлебом,
бутылкой молока. Не придерешься в проходной. А что  новенькие,  так  время
такое - война, каждый день толпами новых принимают. Разве всех запомнишь!
     Около завода толпился народ. Это хорошо. В толпе,  вместе  со  всеми,
легче пройти. Варя замедлила шаги, незаметно повела  глазами.  Так  оно  и
есть - их ждали. Рядом уже шагали знакомые люди. Маню, видно, здесь хорошо
знали. Поздоровались уважительно, пошли вместе.
     Только бы благополучно миновать проходную!... Варя опустила  глаза  к
узелку, услышала окрик:
     - Давай проходи. Не задерживайся. Видишь, народ идет.
     Все. Страшное позади. Теперь во двор,  мимо  конторы.  Варя  пощупала
рукой аккуратные пачки листовок. Когда же? Постепенно, медленно но  упорно
толпы  людей,  как  широкий  поток,  вливались  в  припорошенный  за  ночь
заводской двор. Народ все прибывал, но по цехам не расходился. Напряженно,
но сдержанно гудел двор, будто проснувшийся улей. Люди тихо  разговаривали
друг с другом. От мерцающего бледного  утра  лица  людей  были  серыми,  в
темных голодных тенях глаз притаилось ожидание.
     Скорее бы! К Варе подошел пожилой мужчина в  овчинной  куртке.  Серые
внимательные глаза улыбнулись в лучинках-морщинках.
     - Вот и встретились, Варвара Васильевна! Доброго здоровья.
     От волнения и от радости, что видит своих людей после долгой разлуки,
Варя почувствовала, как защипало глаза и дрогнул голос, когда она сказала:
     - Здравствуйте, Иван Герасимович!
     - Принесли нам гостинчиков?
     - Да.
     - Ну, угощайте потихоньку. Начнем, товарищи!  -  Последние  слова  он
сказал высокому и худому рабочему.
     Варя  сунула  руку  за  пазуху  и  выхватила  пахнувшие  типографской
краской, согретые ее теплом листовки. К  ней  потянулись  сразу  несколько
жадных рук, и она, не всматриваясь в лица, видела только руки,  протянутые
к ней, рабочие, мозолистые, с взбухшими венами руки.  Она  вложила  первую
пачку в одну тянувшуюся  руку,  потом  вторую,  третью...  И  видела,  как
листовки, будто живые белые птицы, запорхали из рук в руки. Их передавали,
спешили. Читали по двое, по трое, в одиночку.  Читали  шепотом,  вслух.  И
Варя заметила, как от чтения, от жарких зветных слов, что хранили  в  себе
эти маленькие листочки, смелели и крепли голоса, светлели лица. Теперь уже
люди не говорили шепотом. Они говорили вслух, громко7
     Оглушительно рявкнул гудок, ударил по напряженным нервам7
     Варя поняла, что это начало.
     - Товарищи! - услышала Варя голос и повернула голову. Около котельной
на бревнах, сложенных штабелями, стоял человек. Он был без  шапки,  легкие
светлые волосы шевелил ветер. В протянутой руке он сжимал пачку  листовок.
- Товарищи! - повторил он громче и увереннее. Толпа  притихла.  -  Рабочие
Петрограда  объявили  сегодняшний  день   днем   пролетарской   стачки   и
солидарности. Мы не хотим войны! Довольно проливать рабочую кровь!...
     Варя оглянулась по сторонам. Всюду вокруг нее стояли люди в  куртках,
промасленных картузах, в облезлых  шапках-ушанках,  в  простых  фланелевых
платках, шалях, с обветренными лицами, суровые, знавшие, что такое труд  и
нужда. Варя с опаской посмотрела в  сторону  небольшого,  обшитого  свежим
тесом  флигеля  конторы.  Увидела  чье-то  прильнувшее  к   окну   холеное
испуганное лицо.
     "Ага, испугались, кровопийцы! -  подумала  она  с  озлоблением.  -  В
полицию звоните, фараонов вызываете? Разогнать митинг, арестовать, бросить
в тюрьму организаторов. Но разве это спасет вас? Нет. Народ  уже  понимает
свою  силу  и  видит  ваше  бессилие".  В  душе  Вари  поднимался  холодок
удивительного состояния - отчаянной смелости и  счатья.  Хотелось  сделать
что-то  большое,  яркое,  смелое.  Сказать  людям  какое-то  редкое,  всем
понятное горячее слово, которое жило  и  трепетало  большой  птицей  в  ее
груди.
     Над толпой  вы