Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Классика
      Бунин Иван Алексееви. Суходол -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  -
Иван Алексеевич Бунин Суходол I В Наталье всегда поражала нас ее привязанность к Суходолу. Молочная сестра нашего отца, выросшая с ним в одном доме, целых во- семь лет прожила она у нас в Луневе, прожила как родная, а не как бывшая раба, простая дворовая. И целых восемь лет отдыхала, по ее же собствен- ным словам, от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать. Но не- даром говорится, что, как волка ни корми, он все в лес смотрит: выходив, вырастив нас, снова воротилась она в Суходол. Помню отрывки наших детских разговоров с нею: - Ты ведь сирота, Наталья? - Сирота-с. Вся в господ своих. Бабушка-то ваша Анна Григорьевна куда как рано ручки белые сложила! Не хуже моего батюшки с матушкой. - А они отчего рано померли? - Смерть пришла, вот и померли-с. - Нет, отчего рано? - Так бог дал. Батюшку господа в солдаты отдали за провинности, ма- тушка веку не дожила из-за индюшат господских. Я-то, конечно, не пом- ню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ее начальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол всех до единого... Кинулась бечь она, добежала, глянула -да и дух вон от ужасти! - А отчего ты замуж не пошла? - Да жених не вырос еще. - Нет, без шуток? - Да говорят, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала. За то-то и меня, грешную, барышней ославили. - Ну-у, какая же ты барышня! - В аккурат-с барышня! - отвечала Наталья с тонкой усмешечкой, мор- щившей ее губы, и обтирала их темной старушечьей рукой. - Я ведь молоч- ная Аркадь Петровичу, тетенька вторая ваша... Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, что говорилось в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде, все резче выступали странные особенности суходольской жизни. Мы ли не чувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью,- истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в та- кой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат! - Да и правда, - говорила Наталья, - когда было не пасть замертво от такой оказии? Господа за Можай ее загнали бы! А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более странное: узнали, что проще, добрей суходольских господ "во всей вселенной не было", но узнали и то, что не было и "горячее" их; узнали, что темен и сумрачен был ста- рый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего и двою- родным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума - от несчастной любви - и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб возле оску- девшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем от старости фортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки... Наши страстные мечты о Сухо- доле были понятны. Для нас Суходол был только поэтическим памятником бы- лого. А для Натальи? Ведь это она, как бы отвечая на какую-то свою думу, с великой горечью сказала однажды: - Что ж! В Суходоле с татарками за стол садились! Вспомнить даже страшно. - То есть с арапниками? - спросили мы. - Да это все едино-с,- сказала она. - А зачем? - А на случай ссоры-с. - В Суходоле все ссорились? - Борони бог! Дня не проходило без войны! Горячие все были - чистый порох. Мы-то млели при ее словах и восторженно переглядывались: долго предс- тавлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с дубовыми бре- венчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей - и обед в зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая кости на пол, охотничьим собакам, косятся друг на друга - и у каждого арапник на коленях: мы мечтали о том золотом времени, когда мы вырастем и тоже бу- дем обедать с арапниками на коленях. Но ведь хорошо понимали мы, что не Наталье доставляли радость эти арапники. И все же ушла она из Лунева в Суходол, ^источнику своих темных воспоминаний. Ни своего угла, ни близ- ких родных не было у ней там; и служила она теперь в Суходоле уже не прежней госпоже своей, не тете Тоне, а вдове покойного Петра Петровича, Клавдии Марковне. Да вот без усадьбы-то этой и не могла жить Наталья. - Что делать-с: привычка,- скромно говорила она.- Уж куда иголка, ту- да, видно, и нитка. Где родился, там годился... И не одна она страдала привязанностью к Суходолу. Боже, какими страстными любителями воспоминаний, какими горячими приверженцами Сухо- дола были и все прочие суходольцы! В нищете, в избе обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, и облика че- ловеческого лишил ее Суходол. Но она даже мысли не допускала никогда, несмотря на все уговоры нашего отца, покинуть родное гнездо, поселиться в Луневе: - Да лучше камень в горе бить! Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало ни- каких привязанностей. Но глубокая грусть слышалась в его рассказах о Су- ходоле. Уже давным-давно выселился он из Суходола в Лунево, полевое по- местье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался чуть не до самой кон- чины своей: - Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле! Правда, нередко случалось и то, что, вслед за такими словами, задумы- вался он, глядя в окна, в поле, и вдруг насмешливо улыбался, снимая со стены гитару. - А и Суходол хорош, пропади он пропадом! - прибавлял он с тою же искренностью, с какой говорил и за минуту перед тем. Но душа-то и в нем была суходольская, - душа, над которой так безмер- но велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той древ- ней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле. Правда, столбовые мы, Хрущевы, в шестую книгу вписанные, и много было среди наших легендарных предков знатных людей вековой литовс- кой крови да татарских князьков. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Раз- но говорят о том предания. Кто был родителем Герваськи, убийцы его? С ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч. Откуда истекало столь резкое несходство в характерах отца и дяди? Об этом тоже разно говорят. Молоч- ной же сестрой отца была Наталья, с Герваськой он крестами менялся... Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней и дерев- ней! В тяготенье к Суходолу, в обольщении его стариною долго жили и мы с сестрой. Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правили этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствует- ся. Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любо- го улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да песня - отрава для славянской души! Бывшие наши дворовые, страстные лен- тяи, мечтатели, - где они могли отвести душу, как не в нашем доме? Единственным представителем суходольских господ оставался наш отец. И первый язык, на котором мы заговорили, был суходольский. Первые повест- вования, первые песни, тронувшие нас, - тоже суходольские, Натальины, отцовы. Да и мог ли кто-нибудь петь так, как отец, ученик вать-то было! У них даже и преданий не существовало. Их могилы безы- менны. А жизни так похожи друг на друга, так скудны и бесследны! Ибо плодами трудов и забот их был лишь хлеб, самый настоящий хлеб, что съедается. Копали они пруды в каменистом ложе давно иссякнувшей речки Каменки. Но пруды ведь ненадежны - высыхают. Строили они жилища. Но жи- лища их недолговечны: при малейшей искре дотла сгорают они... Так что же тянуло нас всех даже к голому выгону, к избам и оврагам, к разоренной усадьбе Суходола? II В усадьбу, породившую душу Натальи, владевшую всей ее жизнью, в усадьбу, о которой так много слышали мы, довелось нам попасть уже в позднем отрочестве. Помню так, точно вчера это было. Разразился ливень с оглушительными громовыми ударами и ослепительно быстрыми, огненными змеями молний, ког- да мы под вечер подъезжали к Суходолу. Черно-лиловая туча тяжко свали- лась к северо-западу, величаво заступила полнеба напротив. Плоско, четко и мертвенно-бледно зеленела равнина хлебов под ее огромным фоном, ярка и необыкновенно свежа была мелкая мокрая трава на большой дороге. Мокрые, точно сразу похудевшие лошади, шлепали, блестя подковами, по синей гря- зи, тарантас влажно шуршал... И вдруг, у самого поворота в Суходол, уви- дали мы в высоких мокрых ржах высокую и престранную фигуру в халате и шлыке, фигуру не то старика, не то старухи, бьющую хворостиной пегую ко- молую корову. При нашем приближении хворостина заработала сильнее, и ко- рова неуклюже, крутя хвостом, выбежала на дорогу. А старуха, что-то кри- ча, направилась к тарантасу и, подойдя, потянулась к нам бледным лицом. Со страхом глядя в черные безумные глаза, чувствуя прикосновение острого холодного носа и крепкий запах избы, поцеловались мы с подошедшей. Не сама ли это Баба-Яга? Но высокий шлык из какой-то грязной тряпки торчал на голове Бабы-Яги, на голое тело ее был надет рваный и по пояс мокрый халат, не закрывавший тощих грудей. И кричала она так, точно мы были глухие, точно с целью затеять яростную брань. И по крику мы поняли: это тетя Тоня. Закричала, но весело, институтски-восторженно и Клавдия Марковна, толстая, маленькая, с седенькой бородкой, с необыкновенно живыми глазка- ми, сидевшая у открытого окна в доме с двумя большими крьшьцами, вязав- шая нитяный носок и, подняв очки на лоб, глядевшая на выгон, слившийся с двором. Низко, с тихой улыбкой поклонилась стоявшая на правом крыльце Наталья - дробненькая, загорелая, в лаптях, в шерстяной красной юбке и в серой рубахе с широким вырезом вокруг темной, сморщенной шеи. Взглянув на эту шею, на худые ключицы, на устало-грустные глаза, помню, подумал я: это она росла с нашим отцом - давным-давно, но вот именно здесь, где от дедовского дубового дома, много раз горевшего, остался вот этот, невзрачный, от сада - кустарники да несколько старых берез и тополей, от служб и людских - изба, амбар, глиняный сарай да ледник, заросший по- лынью и подсвекольником... Запахло самоваром, посыпались расспросы; ста- ли появляться из столетней горки хрустальные вазочки для варенья, золо- тые ложечки, истончившиеся до кленового листа, сахарные сушки, сбережен- ные на случай гостей. И, пока разгорался разговор, усиленно дружелюбный после долгой ссоры, пошли мы бродить по темнеющим горницам, ища балкона, выхода в сад. Все было черно от времени, просто, грубо в этих пустых, низких горни- цах, сохранивших то же расположение, что и при дедушке, срубленных из остатков тех самых, в которых обитал он. В углу лакейской чернел большой образ святого Меркурия Смоленского, того, чьи железные сандалии и шлем хранятся на солее в древнем соборе Смоленска. Мы слышали: был Меркурий муж знатный, призванный к спасению от татар Смоленского края гласом ико- ны Божьей Матери Одигитрии Путеводительницы. Разбив татар, святой уснул и был обезглавлен врагами. Тогда, взяв свою главу в руки, пришел он к городским воротам, дабы поведать бывшее... И жутко было глядеть на суз- дальское изображение безглавого человека, держащего в одной руке мерт- венно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, - на этот, как говорили, заветный образ дедушки, переживший несколько страш- ных пожаров, расколовшийся в огне, толсто окованный серебром и хранивший на оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную под титлами. Точно в лад с ним, тяжелые железные задвижки и вверху и внизу висели на тяжелых половинках дверей. Доски пола в зале были непомерно широки, тем- ны и скользки, окна малы, с подъемными рамами. По залу, уменьшенному двойнику того самого, где Хрущевы садились за стол с татарками, мы прош- ли в гостиную. Тут, против дверей на балкон, стояло когда-то фортепиано, на котором играла тетя Тоня, влюбленная в офицера Войткевича, товарища Петра Петровича. А дальше зияли раскрытые двери в диванную, в угольную, - туда, где были когда-то дедушкины покои... Вечер же был сумрачный. В тучах, за окраинами вырубленного сада, за полуголой ригой и серебристыми тополями, вспыхивали зарницы, раскрывав- шие на мгновение облачные розово-золотистые горы. Ливень, верно, не зах- ватил Трошина леса, что темнел далеко за садом, на косогорах за оврага- ми. Оттуда доходил сухой, теплый запах дуба, мешавшийся с запахом зеле- ни, с влажным мягким ветром, пробегавшим по верхушкам берез, уцелевших от аллеи, по высокой крапиве, бурьянам и кустарникам вокруг балкона. И глубокая тишина вечера, степи, глухой Руси царила надо всем... - Чай кушать пожалуйте-с,- окликнул нас негромкий голос. Это была она, участница и свидетельница всей этой жизни, главная ска- зительница ее, Наталья. А за ней, внимательно глядя сумасшедшими глаза- ми, немного согнувшись, церемонно скользя по темному гладкому полу, под- вигалась госпожа ее. Шлыка она не сняла, но вместо халата на ней было теперь старомодное барежевое платье, на плечи накинута блекло-золотистая шелковая шаль. - Ou etes-vous, mes enfants? - жантильно улыбаясь, кричала она, и го- лос ее, четкий и резкий, как голос попугая, странно раздавался в пустых черных горницах... III Как в Наталье, в ее крестьянской простоте, во всей ее прекрасной и жалкой душе, порожденной Суходолом, было очарование и в суходольской ра- зоренной усадьбе. Пахло жасмином в старой гостиной с покосившимися полами. Сгнивший, серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек, на- до было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В жаркие дни, когда его пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные двери и веселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало, висевшее на стене против двери, все вспоминалось нам фортепиано тети Тони, ког- да-то стоявшее под этим зеркалом. Когда-то играла она на нем, глядя на пожелтевшие ноты с заглавиями в завитушках, а он стоял сзади, крепко подпирая талию левой рукой, крепко сжимая челюсти и хмурясь. Чудесные бабочки - и в ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и в черно-лиловых бархатных шалях - залетали в гостиную. И перед отъездом он с сердцем хлопнул однажды ладонью по одной из них, трепетно замиравшей на крышке фортепиано. Осталась только серебристая пыль. Но, когда девки, по глупости, через несколько дней стерли ее, с тетей Тоней сделалась ис- терика. Мы выходили из гостиной на балкон, садились на теплые доски - и думали, думали. Ветер, пробегая по саду, доносил до нас шелковистый ше- лест берез с атласно-белыми, испещренными чернью стволами и широко рас- кинутыми зелеными ветвями, ветер, шумя и шелестя, бежал с полей - и зе- лено-золотая иволга вскрикивала резко и радостно, колом проносясь над белыми цветами за болтливыми галками, обитавшими с многочисленным родством в развалившихся трубах и в темных чердаках, где пахнет старыми кирпичами и через слуховые окна полосами падает на бугры серо-фиолетовой золы золотой свет; ветер замирал, сонно ползали пчелы по цветам у балко- на, совершая свою неспешную работу, - и в тишине слышался только ровный, струящийся, как непрерывный мелкий дождик, лепет серебристой листвы то- полей... Мы бродили по саду, забирались в глушь окраин. Там, на этих ок- раинах, слившихся с хлебами, в прадедовской бане с провалившимся потол- ком, в той самой бане, где Наталья хранила украденное у Петра Петровича зеркальце, жили белые трусы. Как они мягко выпрыгивали на порог, как странно, шевеля усами и раздвоенными губами, косили они далеко расстав- ленные, выпученные глаза на высокие татарки, кусты белены и заросли кра- пивы, глушившей терн и вишенник! А в полураскрытой риге жил филин. Он сидел на перемете, выбрав место посумрачнее, торчком подняв уши, выкатив желтые слепые зрачки - и вид у него был дикий, чертовский. Опускалось солнце далеко за садом, в море хлебов, наступал вечер, мирный и ясный, куковала кукушка в Трошином лесу, жалобно звенели где-то над лугами жа- лейки старика-пастуха Степы... Филин сидел и ждал ночи. Ночью все спало - и поля, и деревня, и усадьба. А филин только и делал, что ухал и пла- кал. Он неслышно носился вкруг риги, по саду, прилетал к избе тети Тони, легко опускался на крышу - и болезненно вскрикивал... Тетя просыпалась на лавке у печки. - Исусе сладчайший, помилуй мя, - шептала она, вздыхая. Мухи сонно и недовольно гудели по потолку жаркой, темной избы. Каждую ночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком о стену избы; то крыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись, с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то ста- рый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой и лениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин, криками своими пророчивший беду. И тетя, пересиливая дремоту, отмахиваясь от мух, в темноте лезших в глаза, вставала, шарила по лавкам, хлопала дверью - и, выйдя на порог, наугад запускала вверх, в звездное небо, скалку. Филин, с шорохом, задевая крыльями солому, срывался с крыши - и низко падал ку- да-то в темноту. Он почти касался земли, плавно доносился до риги и, взмыв, садился на ее хребет. И в усадьбу опять доносился его плач. Он сидел, как будто что-то вспоминая, - и вдруг испускал вопль изумления; смолкал - и внезапно принимался истерически ухать, хохотать и взвизги- вать; опять смолкал - и разражался стонами, всхлипываниями, рыданиями... А ночи, темные, теплые, с лиловыми тучками, были спокойны, спокойны. Сонно бежал и струился лепет сонных тополей. Зарница осторожно мелькала над темным Трошиным лесом - и тепло, сухо пахло дубом. Возле леса, над равнинами овсов, на прогалине неба среди туч, горел серебряным треу- гольником, могильным голубцом Скорпион... Поздно возвращались мы в усадьбу. Надышавшись росой, свежестью степи, полевых цветов и трав, осторожно поднимались мы на крыльцо, входили в темную прихожую. И часто заставали Наталью на молитве перед образом Мер- курия. Босая, маленькая, поджав руки, стояла она перед ним, шептала что-то, крестилась, низко кланялась ему, невидному в темноте, - и все это так просто, точно беседовала она с кем-то близким, тоже простым, добрым, милостивым. - Наталья? - тихо окликали мы. - Я-с? - тихо и просто отзывалась она, прерывая молитву. - Что же ты не спишь до сих пор? - Да авось еще в могиле-с наспимся... Мы садились на коник, раскрывали окно; она стояла, поджав руки. Та- инственно мелькали зарницы, озаряя темные горницы; перепел бил где-то далеко в росистой степи. Предостерегающе-тревожно крякала проснувшаяся на пруде утка... - Гуляли-с? - Гуляли. - Что ж, дело молодое... Мы, бывалыча, так-то все ночи напролет про- гуливали... Одна заря выгонит, другая загонит... - Хорошо жилось прежде? - Хорошо-с... И наступало долгое молчание. - Чего это, нянечка, филин кричит? - говорила сестра. - Не судом кричит-с, пропасти на него нету. Хоть бы из ружья постра- щать. А то прямо жуть, все думается: либо к беде какой? И все барышню пугает. А она ведь до смерти пуглива! - А как захворала она? - Да известно-с: все слезы, слезы, тоска... Потом молиться зачали... Да все лютее с нами, с девками, да все сердитей с братцами... И, вспомин

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору