им:  ко  мне
обратились пару головорезов. Попросили вызвать  мужичка  в  тамбур.  За  это
обещали  пятьсот.  Жертву  пасут  еще  с  Мурманска.  За  то,   что   сейчас
откровенничаю, мне светит составить с мужичком парное выступление. Но  такой
я хлопец, рисковый. Сам почти хохол, из Одессы. Имею к жертве предложение. Я
с риском для жизни (своей, конечно) прячу мужичка у себя в  купе.  Высаживаю
его так, что никто  не  обнаружит.  За  спасение  желаю  получить  обещанные
семьсот.
   Жертва очень испугалась.  Но  закапризничала:  денег  таких  отродясь  не
видывала. Это ошибка. Надо передать хлопцам, что они его с кем-то путают.
   А деньги, похоже, были. Очень настороженный мужик. Еще до  моего  прихода
настороженный.
   Извиняюсь, отбываю к себе, сообщив на всякий случай, в  каком  я  вагоне.
"Лось" очень не хочет, чтобы я уходил. Бормочет что-то жалобно по-украински.
Кошки меня по душе скребут: перепугал человека. Но ухожу. Чувствую:  дрогнет
- придет.
   Пришел. Божится, что денег нет, что порешат ни за  что.  Потом,  чуть  не
плача, достает пятьсот.
   Спрятал я его, бедного,  в  нише  наверху  в  служебном  купе,  матрацами
вонючими завалил. Сидел он там почти сутки. В туалет в бутыль ходил.  А  что
было делать?..
   Высадил, не доезжая одной станции до его хутора. Высадил не на перрон - с
другой стороны. Объяснил: для конспирации. Когда высаживал, мужичок  уже  не
был плаксивым, деловито юркнул во тьму, под соседний товарняк.
   Сожалел я после: переиграл.  До  его  станции  хоть  надо  было  довезти.
Все-таки домой человек возвращался, после нескольких лет разлуки.  А  я  ему
такое возвращение: ночью, под товарняк и полем...
   Ванька  был  в  восторге  от  проведенной  операции.  Деньги  все   брать
отказывался, ну тут уж я настоял.
   - У  меня  в  Одессе  "волына",  -  растроганно  доверился  он.  -  Такое
сотворим!..
   Но и после этого не унялся. Перед самой Одессой поведал всю  драму  своей
поездной жизни.
   Есть у него в бригаде зазноба, на которую с некоторых пор положил глаз  и
бригадир. Зазноба не знает, куда податься (Ваньку любит, бригадира  боится),
бригада, конечно, на стороне бригадира. Ивана стремятся выжить. Тот  намерен
отлупить бригадира на перроне в Одессе.
   - Подстрахуй, - попросил Ванька. - Так  не  лезь,  а  кто-то  рыпнется  -
останови.
   Тоже неплохой план. В бригаде человек десять здоровенных мужчин.  Из  них
двое - родственники бригадира.  Но,  слава  богу,  все  обошлось.  Бригадир,
видно, почуяв неладное,  покинул  состав  до  того,  как  Ванька  планировал
приступить к осуществлению задумки.  Я  же  преданно  ждал  у  бригадирского
вагона. Что еще оставалось делать...
   С этого началась наша дружба с Ванькой Холодом.
   Не слишком, надо сказать, благоприятно началась.
   ...Прошло всего три месяца. Меня разыскал тренер, выяснилось, что оба  мы
не правы. Можно возвращаться в команду.
   Кончалось лето. На сборах под Одессой приключилась  небольшая  травма.  С
инфекцией в области левого колена.  Через  пару  недель,  когда  нога  стала
черной, болючей и несгибаемой, меня отправили в Одессу.
   Полдня мотались по городу, выискивали заведение, готовое принять. Готовой
оказалась только еврейская больница. Доставили в нее к ночи.
   Очень  неприятно  стало,  когда,  осмотрев  ногу  в  приемной,  деликатно
намекнули: наверное, отрежут. В двенадцать ночи - особенно неприятно.
   Это сейчас с ехидством вспоминаю ту ситуацию. А тогда...
   Привозят в гнойное отделение. Тишина,  лампочки  синие  зловеще  освещают
коридор, палаты. И запах... запах гноя, который никого  из  бодрствующих  не
беспокоит. В палате в том же адском тусклом свете на койках лежат обрубки: У
кого одна нога не угадывается под одеялом, у кого - две. Некоторые спящие  -
без  рук.  Но  это  уже  не  так  заметно.  И  ни  одного  укомплектованного
конечностями пациента.
   Не спалось в первую ночь, да и в последующие тоже.
   Утром соседи смотрели сочувствующе. Взгляды их  больше  всего  и  пугали.
Пояснили: тут не церемонятся, чуть что - отсекают.
   - Ну, мы-то хоть старики... - и дальше тот же взгляд.
   Врач, пожилой недовольный жизнью еврей, раздраженный чем-то,  больше  про
родню  расспрашивал,  выяснив,  что  не  на  кого  мне  рассчитывать,  очень
огорчился.
   Лежащий рядом со мной, высохший, как скелет, несчастный старик-еврей,  из
бока которого литрами выдавливали гной, пожаловался врачу:
   - Доктор, плохо...
   - Думаете, мне  хорошо,  -  заоткровенничал  доктор  сердито.  -  У  меня
"Запорожец" угнали. Я, может, нервничаю. Каждые десять минут мочиться  хожу.
Как вас резать?..
   Мы не знали, что посоветовать.
   - Надо готовиться, - это он мне, - придется, наверное, резать...
   Нет смысла сентиментальничать сейчас, вспоминать и  рассказывать  о  том,
что творилось в душе. Как в течение дня, к ночи пришел к мысли,  что  ничего
не остается, как...
   Пафосные, красивые мысли о самоубийстве никогда не посещали меня. Ни  при
неразделенной любви, ни при жутких неудачах, обидах... Может, и посещали, но
сразу же становились и  смешны,  и  пошлы.  Тут  была  иная  ситуация,  иное
состояние. Другого выхода не было...
   В тот момент усвоил, что самое страшное - это  отчаяние.  Испытал  я  его
дважды в жизни, и этот случай был первым.
   На следующее утро объявили день операции - четверг.
   К вечеру знал, что мне делать. Сбежал, уковылял из больницы. (На мне была
моя одежда, не нашлось пижамы по размеру.)
   Не думал, что когда-нибудь захочу повидать  Холода.  А  тут  первый,  кто
пришел мне на ум, - он. Не сомневался - поймет.
   Он обрадовался мне, полез обниматься. Выслушав, стал серьезен и строг.  И
задумчив. Я и не представлял его таким. Долго молчал, сидя напротив меня  на
табуретке в своей общежитской неуютной комнатенке. Почти в позе роденовского
мыслителя, опершись локтями о колени, тяжело щурясь от дыма, глядя в пол.
   Потом достал из-под матраца ни во  что  не  завернутый  "Макаров".  Молча
положил на стол, захламленный недоеденными засохшими харчами.
   На пистолет смотреть было страшно.
   - Умеешь? - строго спросил Ванька.
   Я кивнул. На военной кафедре научили.
   - Как ты его получишь? - спросил я.
   Холод криво усмехнулся, смолчал.
   В больничном матраце сделал гнездо и в него спрятал пистолет.  Всю  ночь,
тренируясь, прикладывал его к сердцу. Именно к сердцу. И плакал. И  думал  о
том, что, если вдруг все обойдется, каким стану хорошим. Никогда не  совершу
ничего гадкого, подлого! Буду любить людей, любить жизнь!  Как  буду  ценить
ее! И знал, что не обойдется. Что времени у меня до утра четверга, когда  за
мной придут...
   Не знаю сейчас, хватило ли бы у  меня  духа.  Тогда  не  сомневался,  что
хватит. Сейчас думаю, что нет.
   На  следующий  день  к  обеду  за   меня   взялись.   Облучали,   кололи,
прикладывали, отсасывали...
   Хмельной, ошалевший от внимания к моей, только к моей персоне, видел, что
все не будет так страшно и просто, как ожидалось.
   Прошел четверг, пятница... Через  две  недели  я  сбежал  из  больницы  с
высохшей, слабой, но родной ногой...
   Вернул Ваньке пистолет. Он был усмешлив и обрадован. Много болтал, но  не
раздражал этим, как в давние времена...
   Еще через год встретил его. Случайно. И он раскололся.
   На следующее утро, после того как я уехал от него  с  пистолетом,  Ванька
посетил лечащего, часто писающего врача и с глазу на  глаз  рассказал  тому,
что ждет и его, и его пятнадцатилетнюю дочь, если с моей  ноги  упадет  хоть
один ноготок. Доктор поверил Холоду.
   - Где нажил новые шрамы? - поинтересовался я. Шрамов  на  его  физиономии
заметно прибавилось.
   - Бригадир - сука...
   Достал-таки Ванька бригадира.
   Со слов Холода, проводники обворовали морячкапассажира и натравили его на
Ваньку, дескать, тот - вор. Морячок - в драку, проводники-гады  поджучивают.
Ванька пытается объясниться - обворованный не желает слушать.
   - Ну, падлюки! - взвивается Ванька. - Смотрите, как поступают  мужчины...
- и ночью на ходу выпрыгивает в окно вагона. В Карелии. На ту самую  мерзлую
землю и валуны.
   Выжил.
   Таким был Ванька Холод.
   Недавно встретил его, скромно сидящего  на  подоконнике  поликлиники.  Он
ждал своей очереди к терапевту. Кротко улыбался мне.  Я  был  очень  рад.  И
смущен. Он ничем не напоминал прежнего, гордого, способного на все Ваньку...
   Дружба,  партнерство  в  картах  -  это  сложнее.   Тут,   к   сожалению,
недостаточно   одного-двух,   пусть   даже   самых    безошибочных,    самых
подтверждающих, поступков.
   С Ванькой - случай... по мне, так красноречивей не бывает. Но он - не  из
повседневной жизни.
   Друг в нормальной благополучной жизни - тот, с кем спокойно, легко, может
быть,  интересно.  Кому  доверяешь.  Подразумевается,  что,   если   выпадет
испытание, друг - тот, на кого можно положиться. Если выпадет.
   А тут - каждая игра, каждая ситуация, каждый день, и по многу раз на дню,
испытания. Если не испытание, то в любой момент возможность его. В фальшивых
друзьях долго не проходишь.
   Игроки норовят группироваться. Это еще не дружба - партнерство. Но и  оно
означает высокую степень доверия, надежности.
   Удивительно, но далеко не  каждый  игрок  стремится  обзавестись  другом.
Вернее даже не так. Далеко  не  каждый  способен  на  дружбу.  Больше  того,
практически все профессионалы высшего уровня, из  тех,  кого  я  знал,  были
одиночками. Маэстро, Чуб, Мотя... Все  одиночки.  Может  быть,  это  признак
генетического, прирожденного шулера.
   Каждый шулер, аферист, игрок в нормальной своей повседневной жизни обязан
видеть,  слышать,  иметь  в  виду  намного  больше,  чем  простой  смертный.
Профессионал обязан учитывать невидимые пласты. Не  только  что  человек,  к
примеру, сказал, а и что имел в виду, и что не сказал, и почему не сказал, и
о чем подумал, и о чем забыл подумать. И о  чем  еще  подумает  или  скажет.
Может быть, не сразу, а через день или через год. Профессионал  всегда  ждет
подвоха потому, что сам горазд на подвохи. И похоже, генетические жулики  не
мыслят себя, да и других без подвоха. Какая тут, к  черту,  дружба.  Друг  -
тот, с кем можно послать к монахам все пласты. Кого можно не просчитывать  и
кто не станет просчитывать тебя. К тому же у надежности в этом  мире  другая
шкала, другая планка.
   Наверное, я не игрок от бога. Потому что способен  быть  другом.  И  если
случалось терять того, кого почитал за друга, терялся  смысл,  не  ощущались
прочие сопутствующие потери: деньги, удобства, перспективы...
   К тому моменту в той жизни было на кого опереться. Был друг. Не  упоминал
пока о нем. Может быть, потому, что он не имел отношения к моему тогдашнему,
мутному миру. Скорее  потому,  что,  если  он  прочтет  об  этом,  возникнет
неловкость, сопли у нас не приняты. (От того, что ему,  возможно,  доведется
читать  этот  абзац,  -  уже  не   по   себе.)   Нормальный,   флегматичный,
законопослушный гражданин по прозвищу Гама, который отдавал мне свои вещи  и
даже зарплату, когда приходилось совсем туго, который принимал  меня  таким,
каков я есть, со всеми потрохами, который не советовал сойти  со  скользкого
пути. И жена его не  советовала.  И  родители.  Знал  и  знаю:  от  него  не
дождешься подвоха...
   Но сейчас о другом. О другом друге, в связке с которым прошел я почти всю
свою шулерскую карьеру.
   По каким показателям определялось: тот человек или не тот?..  Да  вот,  к
примеру, одна, еще одна, уже совершенно иная, определяющая ситуация.
   - Нет, ну чего молчат? Пусть скажут... - Я горячился. Стоял,  опершись  о
спинку просторной детской кроватки. В кроватке лежал мой  пятимесячный  сын,
спокойный малыш с вечно изумленными, обалдевшими даже глазами.
   Валентина,  мать  малыша,   светловолосая   меланхолическая   женщина   с
продольными морщинами на щеках, сидела рядом. Очень  прямо  и  очень  горько
глядела на меня.
   Я нервничал. Понимал, что не прав, но бесило, что родители ее не выскажут
в лицо все, что накипело. Что накипело, можно было не  сомневаться.  Вальку,
поди, каждый день точат.
   - Чего не сказать, - я мотал  головой,  боялся  нарваться  на  взгляд.  -
Понимаю, если бы из презрения... А то ведь боятся. Пугало нашли.
   - Им стыдно за тебя, - поправила Валентина.
   Это я понимал. Если теща - парторг, тесть  -  ударник  труда,  а  дочь  -
молодой перспективный программист, то им должно быть  стыдно,  что  к  семье
прибился аферист. Впрочем, не совсем прибился: с Валентиной мы не жили.
   Конечно, вел я себя сволочно, месяцами не  заявлялся  к  сыну.  Причем  в
период, когда жилось беспечно, прибыльно,  приносил  гроши.  Вроде  как  для
галочки. Все казалось: успею поразить их суммами, которые  они,  праведники,
поди, и в руках не держали.
   Доигрался. Теперь игры не стало. И денег тоже.
   Прищурившись, уставился на Валентину.
   - Я - вор? Или - пьяница? Может - спекулянт?
   - Чего паясничаешь? Сам все знаешь.
   - Хочу, чтобы они сказали. Сами. - Я говорил, глядя на дверь. Обращался к
двери. - А то ведь...
   Довыпендривался. Вошла мать Валентины,  маленькая  полноватая  женщина  с
сухим трагическим лицом.
   -  Сережку  испугаете,  -  кротко  заметила  она.  Подошла  к   кроватке,
склонилась над малышом.
   Я вызывающе разглядывал ее спину, молчал.
   - Чем ребенок виноват... - бормотала женщина, возясь над внуком.
   - А кто? - вызывающе спросил я.
   Женщина не ответила.
   - Кто виноват?
   - Кто-кто... Сами знаете.
   - Так, виноват я. Чего ж вы на нее рычите?
   - Связалась с тобой, дуралеем... Живете, как... Чего не распишетесь?..
   - Это мы сами как-нибудь.
   - Восемь лет в институте... Опять академотпуск?
   -   Повторный   курс.   -   Я   улыбнулся,   решил   сменить    тон    на
иронично-недоуменный.
   - Чего ты лыбишься? - поинтересовалась Валентина.
   Улыбнулся и ей.
   - В карты играешь... - напомнила мать.
   - Выигрываю...
   - Почему не жить по-людски... Получить диплом, работать...  Инженером,  а
не бог знает кем. Сын - вон какой...
   Пришлось улыбнуться и малышу. Тот радостно рассматривал люстру.
   - Вы много счастья видели? С дипломом? - полюбопытствовал я.
   - А с тобой она его много видела?
   - Много, - легко ответил я. - Вальк, много?
   - Нет. - И после паузы. - Сколько ты принес за последний месяц?
   Я молчал.
   - Сколько? - повторила вопрос Валентина.
   - Нисколько, - подсказала деликатная теща.
   Я долго молчал. Ожесточенно. Глядел на сына.
   - Сколько вам надо? - едко так спросил, зло.
   - Да не в этом дело...
   - Сколько?! - Цепко держался за спинку кроватки. Цепко глядел в нее.
   - Сколько  обещал,  двести,  но  каждый  месяц,  -  тоже  едко  напомнила
Валентина.
   - Так. - Я оттолкнулся от спинки. - Тыщи хватит?
   - Дурак, - сказала Валентина.
   - Тогда - две.
   - Ох... - сказала мать.
   - До свидания, - я склонился над кроваткой, потрепал сына  за  ручонку  с
видом, мол, ты-то меня понимаешь. Подмигнул ему. - Пока.  -  И  вышел.  Они,
конечно, думали, что хлопну дверью, но я тихо прикрыл ее...
   Понятия не имел, где достану денег. Жирные клиенты  -  большая  редкость.
Погорячился малость с обещанием.
   Пошел на пляж к приятелям-картежникам. Пляжники мне были должны, как  раз
две тысячи. Когда там, в детской, нес  эту  гонорную  ахинею,  этим  себя  и
успокаивал. Хотя знал: денег не отдадут.
   И точно, не дали. Поразводили руками, попросили  не  отвлекать  от  игры,
внимательно всматривались в карты. Это были  не  те  долги,  которые  я  был
вправе жестко потребовать. Во-первых,  жулики  -  свои,  родные.  Во-вторых,
играли в долг, с невнятным сроком отдачи.
   Попытался, конечно, и сам влезть в игру. Увернулись, мерзавцы.
   Потом один  из  молодых,  настолько  молодых,  что  и  кличкой  не  успел
обзавестись, Шурой звали,  рискнул.  Под  лукавые  взгляды  окружающих  вяло
сыграли пару партий. Ну выудил я у него  полтинник.  И  все...  Что  с  него
возьмешь?
   Этот Шурик  и  раньше  был  мне  неприятен.  Вечно  торчал  здесь,  вечно
проигрывал. Есть такая категория членов пляжного  клуба:  кормильцы,  вечные
жертвы. Он был  из  этих.  Весь  какой-то  поникший,  грузный,  ограниченный
картами.
   В этот день я ушел ни с чем.
   Через пару дней снова забрел на пляж скорее отдохнуть, чем в  расчете  на
наживу. Плана обогащения все еще не было. Да и  какие  планы  могут  быть  у
игрока, особенно у такого молодого недотепы, как я.  Благосостояние  жулика,
даже матерого, в первую очередь зависит от случая: будет клиент - не  будет.
Но опытные, конечно, страхуются от неприятных случайностей.
   На  пляже  сразу  обрадовали:  мною   интересовался   Куцый.   С   Куцым,
сорокалетним пронырой-предпринимателем, мы были в  уважительных  отношениях.
Он меня уважал  за  руки,  я  его  -  за  то,  что  он  уважал  меня.  И  за
пронырливость. Вечно он что-то комбинировал, суетился.  И  со  всеми  был  в
чудесных отношениях.
   Он появился к обеду. Тощий,  в  свободно  болтающихся  выцветших  плавках
спускался по лестнице, держа одежду в  руках.  До  конца  лета  незагорающая
кожа, куцый, блеклый чуб,  расстегнутые  огромные  сандалии  на  босу  ногу.
Натуральный алкаш, решивший отоспаться на пляже.
   Устроились на свободном топчане, за спинами играющих.
   - Значит, так, - начал Куцый. - Выезд завтра.
   Я осторожно промолчал.
   - Едем работать в колхоз.
   - Со студентами. - Понимал, что послать его всегда успею.
   Куцый снисходительно кивнул.
   - Пашем месяц. Зарплату получаем яблоками.
   - Лучше сеном, - предложил я.
   Он снова снисходительно кивнул, продолжил:
   - Яблоки отправляем в Россию, в Сибирь. Сдаем по "петушку".
   Значит, по пять рублей. Я насторожился:
   - Сколько яблок?
   - Где-то  по  две  тонны.  Как  заработаем.  Пахать  световой  день.  Без
выходных.
   Что-то в этом было. Это "что-то" мне явно нравилось.
   - Едем втроем. Все - в общий котел, потом делим.
   - Кто третий?
   - Шурик.
   - Этот? - Я растерялся.
   - Этот. А что?
   - Я знаю?.. - Что мог ответить? - Какой-то он рыхлый.
   - Наш хлопец. Тихий, правда, но порядочный.
   - Он что, "попал"? - Имелось в виду - проиграл.
   - Да... Его справки. Бабуля его нянчилась с нами в детстве. Возьмем  его,
бабуле - радость. Завтра в шесть утра - у меня.
   Я подошел к компании, в которой играл Шурик.
   С полчаса постоял за его  спиной,  понаблюдал  за  игрой,  Шурик  немного
выигрывал, но все равно нижняя губа его отвисала.
   Он был молод, но уже начинал лысеть. Широкие волосатые бедра и загоревший
полосами складчатый живот делали его мешковатым. Глаза у  него  были  широко
посаженные, чуть выпуклые. Еврейские глаза. И глядели на  все  чувственно  и
как будто огорченно.
   Нет, он был неприятен мне.
   Усмехнулся про себя. "Порядочный". Ну ничего,  пусть  будет.  Представил,
как брошу на диван в детской упакованные тыщи. И, не глядя  на  Валентину  с
матерью, надменно посюсюкаю с сыном.
   ...Колхозный быт  вспоминать  неохота...  Бараки,  в  которые  загонялись
наемники на ночь, завтраки, обеды и ужины из помидоров. Не совсем тот быт, к
которому привык преуспевающий шулер. Впрочем, какой, к черту, преуспевающий.
   Что с человеком делают  обстоятельства?!  Я  даже  возгордился  тем,  что
сделал карьеру: попал в грузчики, колхозную элиту.
   Куцый с Шурой собирали помидоры. Невесело им приходилось: изо дня в  день
ползать между рядами в  жухлом  неурожайном  поле  и  зелеными,  задубевшими
пальцами нащупывать мелкие, часто гнилые овощи.
   В перерывах между погрузками-разгрузками занимался  преимущественно  тем,
что умножал две тонны то на пять, то на семь. Цена на яблоки в этом  году  в
Сибири должна была подрасти. Так объяснил бригадир Сеня.
   Куцый  время  от  времени  устраивал  с   Сеней-прохвостом   пикники,   в
стратегических целях. Тот приписывал нашей троице показатели.
   Так мы работали три недели, а