своить больному.
Сошлись мы со следователем на двойной...
     Помимо Комарова-Белоцерковца в  том  же  доме  творчества поселился еще
один "композитор".  Начальство Жарова посчитало,  что  выпускать Домового на
вольный простор без всякого присмотра нельзя. Не известно, что скрывается за
его личиной. Вдруг опасный преступник...
     Поместили  нашего  пациента  в  одноместной  палате,   в  домике,   где
размещался  медпункт.   Директор  дома  творчества  предложил  даже  кормить
больного  в   его  палате  отдельно  от   других  и   вообще  заниматься  им
индивидуально.  Но  Межерицкий вежливо отказался от этой услуги,  потому что
главная цель - общение с отдыхающими - не достигалась бы...
     Потянулись дни ожидания. Два-три раза в неделю Борис Матвеевич звонил в
дом  творчества,  после чего,  естественно,  сообщал нам  новости.  Они были
малоутешительными.    Вернее,    как    врач   Межерицкий   мог   оставаться
удовлетворенным:   больной,   конечно,   чувствовал  себя   лучше,   чем   в
психиатричке.  Если принять во  внимание,  что до этого Домовой много лет не
видел белого света (в буквальном смысле,  потому что бодрствовал лишь ночью)
и  не  знал  свежего  воздуха,  улучшение  мог  предвидеть и  не  врач.  Дом
творчества располагался среди  соснового  леса,  недалеко  от  моря.  Погода
стояла отменная - легкий морозец, снежок.
     Борис  Матвеевич говорил  мне  по  телефону,  что  больной стал  дольше
гулять,  прибавил в  весе,  лучше  спит,  но  со  стороны психики -  никаких
изменений. Я уже стал терять веру в успех этой идеи. И вдруг...
     Но лучше все по порядку.
     Однажды  я  задержался  на  работе.   В  приемной  послышались  голоса.
Секретарь  с  кем-то  разговаривала.  И  через  минуту  Вероника  Савельевна
заглянула ко мне:
     - Захар Петрович,  к вам женщина на прием.  Я,  конечно, объяснила, что
рабочий день уже кончился,  попросила прийти завтра.  Она говорит,  что дело
срочное. Издалека ехала...
     - Конечно, приму.
     Если уж Вероника Савельевна решилась просить об этом, глаз у нее верный
и постоять за мое время она может, - значит, принять надо...
     Посетительнице было лет пятьдесят. Смуглое лицо. Мне показалось сначала
- грузинка, но, присмотревшись, я убедился: тип лица совершенно русский. Она
потирала закоченевшие на  морозе пальцы.  Я  удивился,  как она отваживается
расхаживать по улице в легком пальтишке, когда стоят такие холода.
     - Садитесь, пожалуйста, - предложил я, продолжая разглядывать ее.
     Устроилась она  на  стуле  как-то  несмело,  нерешительно.  И  все  еще
растирала покрасневшие на морозе руки.
     - Моя фамилия Тришкина.
     - Я вас слушаю.
     - Товарищ  прокурор,  может,  я  не  совсем  по  адресу...  В  общем...
Простите, если побеспокоила зря...
     - Говорите, говорите. И успокойтесь.
     - Фамилия моя Тришкина.  Я  специально приехала сюда из Чирчика.  Это в
Узбекистане...  -  Вот откуда ее смуглота:  южное солнце.  - Прямо с поезда.
Вещи в камере хранения... И не удержалась, сразу разыскала прокуратуру...
     - Ничего,  -  сказал я  успокаивающе.  А  ее нужно было успокоить.  Она
терялась и от этого не находила нужных слов.  То-то,  смотрю,  на вас легкое
пальто.
     - Да,   у  нас  здесь  холодно.   Я  уж  забыла...  Как  узнала,  сразу
подхватилась...
     "У нас"... Это меня заинтересовало.
     - Вы здешняя? Зорянская?
     - В этих краях я провела все детство. - Она зачем-то достала из кармана
измятый конверт.  Но не вынула из него письмо,  а положила перед собой.  Как
подтверждение важности и крайней нужности приезда в Зорянск. - Написали мне,
будто брата моего отыскали... Может, это неправда?
     - Какого брата?
     - Геннадия Александровича Комарова...
     Я  сразу  и  не  сообразил,  какое  отношение может  иметь  Тришкина  к
Комарову,  Белоцерковцу и  всей этой истории.  А когда до меня дошло,  я сам
заразился ее волнением.
     - Выходит, вы Таисия Александровна?
     - Да,  сестра,  сестра...  Вы,  значит,  и меня знаете?  Значит,  Гена,
Гена...
     Губы у нее задрожали.  Я вскочил, подал Тришкиной воды. Но успокоить ее
мне удалось только с помощью Вероники Савельевны.
     Когда Таисия Александровна смогла говорить,  я попросил объяснять,  как
она попала именно в Зорянск, ко мне.
     - Получила письмо из  Лосиноглебска.  Вот оно,  -  Тришкина показала на
лежащий перед ней  конверт.  -  Один  папин знакомый,  старик уже,  случайно
узнал,  что  в  Зорянске разыскивают кого-нибудь из  Комаровых.  Я  одна  из
Комаровых осталась... Будто бы Гена объявился... Поверите, товарищ прокурор,
я почему-то всегда думала,  что он умереть не мог. Хоть тюрьму и разбомбило,
а сердце чуяло: брат живой... Не со зла он все сделал, не со зла... Брат так
меня любил. Больше, чем... больше, чем...
     Она снова разрыдалась.  И  я  дал выплакаться ей вволю.  Когда Тришкина
пришла в себя, разговор пошел более ровно.
     - Таисия  Александровна,  мы  действительно разыскиваем родных Геннадия
Александровича Комарова. Но я прошу выслушать меня спокойно. Жив он или нет,
пока неизвестно.
     Если больной действительно ее брат,  я оставлял Тришкиной надежду. Если
это Белоцерковец или кто другой, - подготавливал к разочарованию.
     Женщина слушала меня очень внимательно.  Она хотела верить в чудеса,  в
то,  что брат жив.  И в то же время готовила чувства и волю к известию о его
смерти.
     - Очень хорошо, что вы обратились к нам сами... Еще раз повторяю: мы не
знаем, жив или нет Геннадий Александрович. Но вы поможете установить это...
     В  моем  сейфе  лежала  фотография больного.  Но  я  опасался:  старик,
изображенный на ней, изможденный, лысый, с провалившимся ртом, с внешностью,
может  быть,  до  неузнаваемости перекореженной временем и  обстоятельствами
жизни, ничего не подскажет ее памяти...
     - Расскажите,  что  и  почему произошло 15  июня  сорок первого года на
пляже в Лосиноглебске.
     Таисия Александровна кивнула:
     - Хорошо, только я не знаю, с чего начать. И что именно вас интересует?
     - Я  буду  задавать вам  вопросы...  Скажите,  сколько лет  вы  жили  в
Зорянске и когда переехали в Лосиноглебск?
     - Здесь  училась с  первого по  пятый  класс.  Потом папу  пригласили в
Лосиноглебск главным бухгалтером на  завод.  Мама не  хотела срывать Гену из
музыкальной школы. Учительница была очень хорошая, армянка...
     Бог ты мой,  как тесен мир! Геннадий Комаров учился у Асмик Вартановны.
Я еще раз вспомнил ее -  доброе,  бескорыстное существо,  ее участие во всех
делах, в том числе и в этом. Не уйди она из жизни, мы бы, наверное, узнали о
Комарове раньше...
     - Гена был очень способным.  Готовился поступать в  консерваторию...  -
Тришкина замолчала.
     - Продолжайте. Что вам известно о Валерии Митенковой?
     - О Лере...  Да,  о ней тоже нужно.  -  Тришкина вздохнула:  каждое имя
отзывалось в ней болью.  - С Лерой мы были закадычные подружки... Когда наша
семья переехала в  Лосиноглебск,  я  с  ней  переписывалась,  и  она  к  нам
приезжала...  Как-то я летом гостила у них.  В общем,  связь не теряли. Лере
нравился Гена. Они дружили...
     - Как у них развивались отношения с Митенковой, когда вы переехали?
     - Точно не знаю,  Геннадий ничего не говорил мне.  Старший брат. Потом,
понимаете, я девчонка...
     - Какая между вами разница в годах?
     - Четыре  года...   Они  с  Валерией  переписывались.  Он  приезжал  на
каникулы,  и она бывала у нас...  Не знаю, мне кажется, у них была настоящая
любовь...
     - Приезжал ли Геннадий домой на каникулы с другом?
     При этом вопросе Тришкина вздрогнула. Провела рукой по лбу.
     - Да, приезжал... - тихо ответила она.
     - Как его имя, фамилия, помните?
     - Павлик... Павел Белоцерковец.
     - Они крепко дружили?
     - Вероятно. Если Гена привез его к нам...
     Мне показалось, что воспоминание о Белоцерковце ей особенно мучительно.
Потом слово "привез"...
     - Когда привез в первый раз?
     - В сороковом году. В июле, шестого числа. Как сейчас помню...
     Помнит точно дату. Я чувствовал, что мы подходим к главному.
     - Долго гостил у вас Белоцерковец?
     - Месяц.  Валерия тоже приезжала на  неделю.  Ходили на  пляж,  в  лес.
Собирали грибы, ягоды... Молодые были, легкие на подъем...
     - Таисия Александровна,  вот  вы  сказали о  дружбе Геннадия с  Павлом:
"вероятно"... Пожалуйста, прошу вас пооткровеннее и поточнее.
     - Я  действительно не  знаю,  как они могли дружить,  уж больно разные.
Геннадий вспыльчивый.  Даже резкий.  Не терпел,  если рядом кто-то лучше.  А
Павел помягче был.  Наверное,  способнее Гены.  Мне казалось, брат завидовал
Белоцерковцу.  Особенно когда Павел занял на конкурсе песен в  консерватории
третье  место.  Геннадий тоже  посылал  на  конкурс  свое  произведение,  но
никакого места не  занял...  Когда Павлу подарили часы,  Гена все  упрашивал
родителей,  чтобы ему купили такие же... И все же Гена был чем-то привязан к
Павлу...
     - Говорите, завидовал?
     - Он не признавал,  что Павел способнее,  но я  видела,  что в  душе он
понимал это.  Вообще Геннадий хотел перейти с  композиторского факультета на
исполнительский.  Кажется,  из-за этого.  С мамой советовался.  Помню, Павел
сказал:  "Генка,  признай меня первым композитором в консерватории, а я тебя
за это провозглашу нашим лучшим пианистом". Брат разозлился. Не любил, когда
Павел унижал его... - Тришкина вздохнула. - Но это зря, конечно. Шутка.
     - Расскажите теперь о себе.
     - Скажу обязательно.  Что  мне  теперь?  Надо  за  всех  ответ держать,
наверное.  -  Она приложила руки к груди.  - Жизнь прожита. Брат очень любил
меня,  жалел и от всех защищал.  И даже кукол мне делал сам... Я о родителях
ничего плохого сказать не  могу,  но  что правда,  то  правда:  старшего они
любили больше.  Особенно мать.  Надежда семьи! А Гена справедливый был. Он и
любил меня за то, что ему самому больше ласки перепадало. Он всегда говорил:
"Кто тебя обидит, Тася, - убью"...
     - Чем вас обидел Павел?
     - Не было обиды... Какая вина, если в любви всегда две стороны имеются?
Сама я виновата,  что не сдержалась. Все было бы по-другому: жили бы и Гена,
и Павел... А с другой стороны, - война, многие погибли...
     Минуты две мы сидели молча.
     - Геннадий знал о вашей любви? - нарушил я молчание.
     - Возможно, подозревал. Я лично скрывала. Павел тоже.
     - Вы часто виделись с Белоцерковцем?
     - После летних каникул сорокового года они  приезжали с  братом гостить
на  каждый  праздник.   Даже  в  День  конституции...  У  нас  вся  компания
собиралась.  И Лера наезжала.  А школьные зимние каникулы мы с ней провели у
ребят в Ленинграде.  Правда,  больше мешали им: у них на носу была сессия...
Потом ребята приехали на Первое мая. Последний праздник перед войной...
     - И Митенкова была?
     - Нет,  Валерия не смогла. Не помню уже, по какой причине... Тогда-то у
нас с  Павлом и  случилось...  А 14 июня -  день рождения Геннадия.  Суббота
была.  Мы  все  собрались опять...  Я  уже знала,  что беременна.  Скрывала,
конечно.  Боялась очень и родителей, и брата. А Павлу сказать - не знаю как,
и  все.  Тянула до самого последнего.  Глупая была,  молодая.  Скажи я  ему,
наверное,  все обернулось бы по-другому.  По моей глупости все и вышло...  Я
заготовила Павлу записку,  хотела сунуть перед самым отъездом,  пятнадцатого
числа.  Думала,  пусть прочтет без меня и решает сам. Гордость была... Чтобы
не получилось,  что навязываюсь...  Записку я эту спрятала в книгу, когда мы
пошли на  пляж.  А  брат на нее нечаянно натолкнулся.  Вот из-за этого все и
случилось...
     - Расскажите, пожалуйста, поподробнее, как вы пошли купаться, и о ссоре
между ребятами.
     - Хорошо,  попробую...  Тяжело вспоминать об  этом.  До  сих пор иногда
снится. Только ни с кем не делюсь...
     - Я понимаю ваши чувства,  Таисия Александровна. И прошу вас рассказать
об этом ради установления истины.
     - На пляж мы собирались с самого утра. От нашего дома это близко, минут
десять ходу...  Пошли мы  на  пляж часика в  два.  Хотели искупаться,  потом
вернуться к  нам,  перекусить,  а  вечером они  уезжали.  Брат  с  Павлом  в
Ленинград,  а  Лера Митенкова в Зорянск.  Пришли,  разделись.  Лера захотела
покататься на лодке.  А в залог принимали деньги или паспорт. Денег на залог
не хватило:  ребята истратились на обратные билеты,  а паспорта ни у кого не
было.  У  Павла  был  студенческий билет,  а  Валерия  вообще  приехала  без
документов...  Геннадий побежал домой за  деньгами.  Я-то,  дурочка,  совсем
забыла про записку.  Родители,  оказывается,  ушли в магазин.  Геннадий стал
искать мой паспорт и наткнулся на письмо,  что я написала Павлу... Сидим мы,
разговариваем,  смеемся,  в купальниках...  Помню,  Павел хотел закурить,  а
спички унес Гена.  Какие-то люди сидели рядом,  он пошел прикурить. Лера еще
сказала,  что в купальных трусах неудобно. Павел надел только рубашку. И так
в  ней  оставался до  прихода брата.  Это  я  хорошо  помню...  Возвращается
Геннадий,  подходит сразу ко  мне  и  спрашивает:  "Скажи,  все,  о  чем  ты
написала,  -  правда?"  Я так и обмерла.  Слова не могу вымолвить.  Брат был
такой человек,  что врать нельзя. А сознаться - драка будет. Сижу ни жива ни
мертва.  Главное,  у  него в  руках насос от  велосипеда.  Я  и  не соображу
зачем...  Он говорит:  "Молчишь, значит, правда?" Тут Павел вмешался. "Что с
тобой,  -  говорит, - какая муха тебя укусила?" Он ему: "Сдается мне, что ты
последняя сволочь!"  Я вижу,  догадался Павел,  что речь о нас.  Но как себя
вести?  И  срамить меня  неудобно,  но  как-то  поговорить надо...  Стал  он
успокаивать брата.  Давай,  говорит,  отойдем и спокойно поговорим. Что-то в
этом роде.  А Лерка сидит,  только глазами моргает.  Не знала ведь ничего...
Павел оделся,  они отошли в сторонку,  за кусты. Геннадий сам не свой был. У
меня  душа разрывается,  боюсь за  обоих...  Мы  с  Лерой оделись.  Какой-то
мужчина пошел  унимать их.  А  Геннадий его  обругал.  Я-то  знаю,  каким он
бывает...  Побежали мы за милиционером.  Пока бегали,  пока нашли его, время
прошло.  Возвращаемся на место -  никого.  Даже спросить не у кого.  Те, что
сидели неподалеку,  тоже исчезли. Мы прошлись по пляжу. Ребят нигде не было.
Милиционер ушел.  Что делать?  Валерия все допытывалась о  причине ссоры,  я
несла какую-то чепуху.  Не знаю,  поверила ли...  А  сердце болит за Павла и
Гену,  сил нет...  Лера говорит: ты, мол, иди домой, может, они там, а я еще
тут поищу и приду... Пошла я домой - нет их. Бросилась записку искать - тоже
нету...  Мать с отцом вернулись, спрашивают, где гости. Я уж и не помню, что
отвечала...  Потом возвратился Геннадий.  Один.  Мокрый.  Ничего не  сказал,
заперся в своей комнате.  Я стучала,  потом мать. Он долго не открывал. Отец
все  выспрашивал:  "Где Павлик и  Лера?  Перессорились вы  все,  что ли?"  Я
кое-как отговорилась.  Боялась,  как бы брат не рассказал о записке. Нет, он
промолчал.  Вечером,  перед отъездом,  вышел из  дому,  ни  с  кем  даже  не
простился. Я хотела проводить, он как зашипит на меня... Так и расстались. В
последний раз...  Но я  тихонько пошла за ним.  Все хотела Павла повидать на
вокзале.  Билет у него был куплен еще со вчерашнего дня... Но Геннадий сел в
поезд один.  Я подумала,  что Павел сел раньше.  В вагон идти побоялась... А
Валерия так  и  не  появилась.  Написала из  Зорянска,  что  искала,  искала
ребят...  Потом ей  надо было на  свой поезд...  Больше никого из  них я  не
видела.  Не знаю,  жива ли Валерия?  После войны написала ей два письма,  но
ответа так и не получила...  Можно водички? - вдруг спросила Тришкина. Когда
она пила воду судорожными глотками,  я понял, что сейчас речь пойдет о самых
страшных днях ее жизни,  о тех,  которые перевернули все.  - Через несколько
дней к нам пришел человек из милиции. Меня дома не было. Потом мама сказала,
что пропал Павел... Я сразу все поняла. Брат своих слов никогда не бросал на
ветер...  Про насос почему-то  подумала.  Вспомнила,  как он лупил мальчишек
этим насосом,  как говорил,  что убьет любого,  кто обидит меня...  А  как я
боялась, что родители узнают о моей беременности! Ни днем, ни ночью покоя не
знала.  Даже удивляюсь,  как я на себя руки не наложила! А когда в следующий
раз к нам пришел милиционер,  я увидела его, и мне стало плохо... Мама вдруг
как закричит:  "Тая,  доченька,  что с  тобой?" Это я помню...  А потом меня
везли в больницу.  В общем,  отходили врачи...  Когда я узнала, что Геннадий
погиб  при  бомбежке в  тюрьме,  проклинала бога,  зачем он  оставил меня  в
живых... А, что и вспоминать...
     Тришкина замолчала.  Я  не  задавал никаких вопросов.  На  моих  глазах
человек заново пережил трагический перелом в своей жизни.
     Таисия Александровна горько усмехнулась:
     - Говорят,  быльем поросло...  Нет, товарищ прокурор, все в нас. Только
не думаешь об этом.  Жизнь требует своего...  Одно могу сказать:  я  была бы
преступницей, наверное, если бы не дала Павлику жизнь...
     - Простите, я вас не понял. Какому Павлику?
     - Ах да,  вы же не знаете... Сыну. - Она грустно улыбнулась. - Отец его
Павел. Павел Павлович Белоцерковец.
     - Расскажите еще о себе, - попросил я.
     - Что вы, не интересно, наверное.
     - Почему же, очень интересно.
     - Поздно ведь...
     Я  посмотрел на часы.  Начало двенадцатого.  Время пролетело совершенно
незаметно.
     - Где вы остановились, Таисия Александровна?
     Она пожала плечами:
     - Нигде...  Да  вы  не  беспокойтесь,  я  поищу  кого-нибудь из  старых
знакомых. В крайнем случае - перебьюсь на вокзале.
     - Нет, так я вас отпустить не могу.
     Тришкина протестовала, но я настоял на своем. Позвонил в гостиницу. Там
сказали,  что,  возможно, освободится один номер. Это выяснится скоро, и мне
сообщат.
     - У  нас  есть немного времени,  -  сказал я  Тришкиной.  -  Все  равно
ждать... Как вы попали в Чирчик?
     - О,  это целая история.  Как в жизни бывает:  не хотелось мне жить,  а
судьба решила иначе...  Другие дрались,  цеплялись за нее, а погибли... Папу
эвакуировали  с  заводом.  Мать  уехала  с  ним,  а  я  потерялась.  Бомбили
Лосиноглебск страшно.  Несколько раз в  день...  Мы с мамой бежали на вокзал
вместе. Вдруг тревога. Она тянет в бомбоубежище, а я как полоумная бросилась
бежать,  сама не знаю куда...  Опомнилась,  когда отбомбили. Искала мать, не
нашла. Побежала на вокзал, и перед самым моим носом ушел состав... Вернулась
я домой,  а дома нет.  Яма в земле. Что делать? Люди идут куда-то, я с ними.
Сегодня одни,  завтра другие... В окружение я не попала... Вот, не поверите,
думала:  пусть лучше убьют - такая усталость, безразличие... Знаете, когда я
в себя пришла?  Когда Павлика по-настоящему под сердцем почувствовала.  Сама
голодная, оборванная, а думаю: ребеночек-то мой, грех его убивать, не родив.
Горелой пшеницей питалась: наши отходили, жгли, чтобы немцам не досталась...
Добралась до Ташкента.  А там эвакуированных больше,  чем местных... Я вот с
таким животом,  работать не могу... Что говорить, страшно вспомнить... Людям
мы  обязаны своим горем,  людям же и  жизнью,  и  счастьем...  Нашелся такой
человек.  Махбуба  Ниязова.  Павлик  называл ее  Махбуба-биби.  По-русски  -
бабушка Махбуба.  Приютила у себя, а когда сын родился, помогла устроиться в
госпитале посудомойкой.  Специальности ведь никакой,  да  еще с  ребенком на
руках...  В  госпитале я и познакомилась с мужем.  Его комиссовали.  Хороший
человек  был.   Павлика  усыновил...   Что  дальше?   После  войны  окончила
сельскохозяйственный техникум.  Перебралась  в  Чирчик.  Пыталась  разыскать
маму,  не  смогла,  видимо,  нет ее  в  живых...  Муж мой,  Тришкин,  умер в
пятьдесят шестом.  Тихий, добрый такой. Без почки и селезенки жил человек...
Вот, собственно, и все.
     - А Павлик?
     -