шего этому созданию ожидать не
приходилось.
     - Ну,  Валя,  расскажите,  почему вы  вдруг переменили свое решение?  -
мягко попросил я. - Жениха поставили в такое положение...
     - Я?  Это я  поставила?  Да он сам!  -  с каким-то отчаянием произнесла
Рябинина. - Честное слово! Не верите?
     Я видел, что она вот-вот расплачется, и сказал:
     - Вы успокойтесь. И по порядку...
     - Хорошо,  - покорно кивнула она и, как школьница, спросила: - Можно, я
с самого начала?
     - Конечно.
     Рябинина вытерла ладошкой глаза.
     - Познакомились мы с Федотом месяцев семь назад...
     "Выходит,  память  Коршунова  не  подвела:  парня  действительно  зовут
Федотом", - подумал я.
     - В поезде.  -  Девушка вздохнула.  - Здесь, в Зорянске, у меня подруга
живет,  от нее я и ехала. В купе, значит, парень с гитарой. Я смотрю в окно,
а он - на меня. Чувствую, хочет познакомиться. У самого - большущий чемодан,
сразу видно,  далеко собрался.  Ну,  берет он гитару,  поет.  Про горы,  про
море...  Спрашивает:  понравилось?  Говорю:  да.  Голос у него действительно
неплохой.  Так и познакомились. А поговорить не удалось: он гитару из рук не
выпускал.  Подъезжаем к Лосиноглебску,  Федот просит у меня адрес.  Говорит,
что направляется в Одессу,  а оттуда в загранплавание и будет писать мне.  Я
адрес дала.  -  Рябинина взглянула на меня виновато,  как будто призналась в
чем-то не очень хорошем.  -  А что? - словно оправдываясь, продолжила она: -
Парень из  себя ничего.  Все по-культурному...  И  вот однажды приходим мы с
занятий в общежитие,  а вахтерша наша таким ехидным голосом спрашивает: "Кто
это у тебя,  Рябинина,  за границей живет?" Я удивилась,  конечно. А она мне
письмо  вручает,   губы   поджавши...   Девчонки  обступили  меня.   Смотрю,
действительно из-за границы.  И  подпись:  Бурмистров Федот.  Я  сразу и  не
сообразила,  что  это  тот парень с  поезда.  -  Валентина достала из  сумки
внушительную пачку писем.  Перебрала их и протянула мне одно.  На конверте -
марка с  головой какого-то вождя в  диковинном уборе из перьев.  -  Прочла я
письмо.  Девчонкам дала.  Они говорят:  вот это парень!..  Пожалуйста, прошу
вас, прочтите, - умоляюще посмотрела на меня Рябинина.
     Я  вынул  вчетверо  сложенный  листок,  исписанный  крупным,  не  очень
аккуратным почерком, словно писал пятиклассник.
     "Уважаемая Валентина!  Пишет вам тот самый Федот, который ехал с вами в
поезде до Лосиноглебска.  Может быть, вы меня не помните, но я вас забыть не
могу. И вот решил написать, простите за такую дерзость.
     Не знаю, с чего начать. С того, что впервые так остро переживаю разлуку
с Родиной? Это есть, конечно. Но не это самое главное. Просто мне необходимо
поделиться с вами тем, что я чувствую. Вот именно, не с кем-нибудь, а только
с вами, Валентина, потому что ваше лицо стоит передо мной, как живое.
     У  меня  в  каюте  томик  стихотворений Николая Рубцова,  и  я  читаю и
перечитываю его "Слово о первой любви". Помните?

                        Тобою - ах, море, море! -
                        Я взвинчен до самых жил,
                        Но видно, себе на горе
                        Так долго тебе служил
                        Любимая чуть не убилась -
                        Ой, мама родная земля! -
                        Рыдая, о грудь мою билась,
                        Как море о грудь корабля
                        В печали своей бесконечной,
                        Как будто вослед кораблю,
                        Шептала: "Я жду вас вечно".
                        Шептала: "Я вас... люблю"

     Раньше в плавании мне было грустно лишь оттого,  что я вдали от Родины.
Ностальгия -  ничего не  поделаешь.  Но теперь мне вдвойне грустно:  уходя в
море,  я  не  услышал ни  от  кого таких слов.  И  очень,  очень хотел бы их
услышать от одного-единственного человека на земле - от вас...
     Впрочем,  как  передать мое  состояние?  Разве что словами моей любимой
поэтессы Анны Ахматовой:

                        То пятое время года,
                        Только его славословь
                        Дыши последней свободой,
                        Оттого, что это - любовь
                        Высоко небо взлетело,
                        Легки очертанья вещей,
                        И уже не празднует тело
                        Годовщину грусти своей..."

     - Вы представляете,  -  воскликнула Рябинина,  внимательно следившая за
мной,  -  а  я  даже не  знала,  кто такая Ахматова...  В  школе мы Пушкина,
Лермонтова проходили.  Ну,  еще  Маяковского и  Есенина.  В  журналах читала
Евтушенко...  Побежала я в библиотеку, набрала поэтов разных. Ой, интересно!
Прямо по-другому все воспринимать стала... Особенно Рубцов мне понравился. А
когда Федя написал,  что этот поэт умер в 35 лет,  поверите, я даже плакала,
читая его стихи!
     - Значит, вы сразу ответили Бурмистрову? - спросил я.
     - Как  же  можно  не  ответить на  такое письмо?  -  искренне удивилась
Валентина.  И, вздохнув, продолжила: - Он тут же в ответ второе прислал... -
Она протянула мне другое письмо.
     "Дорогая Валя (разрешите мне теперь называть вас так)!
     Отстоял ночную вахту,  а  тут доставили почту,  и мне совсем не хочется
спать!  Хочется петь,  читать стихи  и  говорить вам,  как  прекрасен вокруг
мир...
     Мы  стоим  на  рейде,  и  из  иллюминатора каюты  видно бирюзовое море,
аквамариновое небо.  Ну  словно пейзаж Клода  Лоррена (помните Эрмитаж,  зал
французской живописи XVII века, "Утро в гавани"?). Берега подернуты туманной
дымкой,  сквозь которую проступают очертания рощи,  кудрявой и таинственной.
Поражаешься и  недоумеваешь,  кто  кому  подражает:  природа  художнику  или
художник природе?  Я всматриваюсь вдаль,  и мне чудится, что там, на берегу,
фигурка девушки. И эта девушка - вы..."
     - Ну,  а потом, - заговорила Валентина, - я прямо какая-то ненормальная
стала.  Дни считаю,  жду писем.  А самой страшно:  он такой умный, так много
читал и видел,  а я...  Специально в Ленинград поехала,  в Эрмитаж пошла. Да
что там за один день увидишь -  картин-то тысячи! Вы почитайте, почитайте, -
пододвинула мне письма девушка.
     Я взял одно наугад.
     "...Вернулся из увольнительной.  Мой сосед по каюте спит,  набегался по
магазинам,  как все наши ребята.  А  я  просадил все деньги на  музеи да еще
посчастливилось в  местную  оперу  попасть:  ставили  "Норму" Беллини.  Меня
обсмеяли на  судне,  потому что  билет  стоит  столько же,  сколько шуба  из
синтетического меха.  Но что деньги, когда я прикоснулся к миру прекрасного!
Услышал  настоящее бельканто.  В  спектакле были  заняты  гастролирующие тут
итальянцы, в том числе несравненный дель Монако! Вот уж истинно - у великого
артиста нет возраста!.."
     Рябинина, видимо, знала письма наизусть.
     - И у нас ребята тоже все о джинсах да о транзисторах.  Театры и музыка
их не интересуют, - покачала она головой. - Я пыталась сагитировать наш курс
пойти на концерт, из Москвы скрипач приезжал, - хоть бы кто откликнулся. Так
одна и пошла...
     - Понравилось? - улыбнулся я.
     - К такой музыке привыкнуть надо, - смущенно призналась Валентина. - Но
я  стала  внимательно слушать  симфоническую музыку  по  радио.  Чайковского
теперь сразу узнаю.  И  Моцарта...  Столько на  свете интересного,  жизни не
хватит, чтобы все узнать! - вырвалось у нее.
     А я подумал:  счастливая душа,  чистая, в которую можно вложить столько
хорошего.  Как  говорили в  Древнем Риме,  табула  раза:  чистая доска,  что
хочешь, то и пиши на ней...
     Я просмотрел еще несколько писем. В одном месте Бурмистров писал:
     "...Четвертый день стоим в  порту,  чиним двигатель.  А в город идти не
хочется. Прекрасная природа, роскошные дома, потрясающие автомобили, но меня
на  берег больше не заманишь никакими коврижками!  Побывал уже раз,  хватит.
Только сошли на берег,  нас окружили рикши.  Ты бы видела этих людей!  Живые
скелеты.  Один стал мне что-то говорить, знал несколько слов по-английски. Я
разобрал только,  что у  него куча детей и  они хотят есть.  Я  не выдержал,
сгреб все  свои деньги,  что  у  меня были,  сунул ему,  а  ехать отказался.
Бедняга чуть не плакал от благодарности..."
     В  очередном из писем Бурмистров говорил о  том,  что плавание порядком
поднадоело,  стало расти раздражение у  членов команды,  все чаще вспыхивают
ссоры. Федот, стараясь не поддаваться этому, вспоминал слова Станиславского,
обращенные к сыну, что такое настоящий, воспитанный человек.
     - "...Это  тот,  -  вдруг  стала цитировать наизусть Валентина,  словно
читала письмо вместе со мной,  -  кто умеет жить с  другими людьми,  умеет с
ними хорошо ладить,  кто умеет быть внимательным, ласковым, добрым..." - Она
замолчала,  потом с грустью произнесла:  - Поверите, как получу письмо, сама
не своя хожу.  Думаю, что я за человек? Что хорошего сделала в жизни другим?
Честное  слово,  хотелось  стать  такой,  такой...  -  Валентина даже  глаза
зажмурила, не находя нужных слов.
     Я  вложил  письмо в  конверт,  глянул на  внушительную стопку посланий:
можно читать и читать хоть целый день.
     Девушка с сожалением посмотрела на письма,  словно ей хотелось, чтобы я
ознакомился со всеми.  Она как бы заново переживала то свое состояние, когда
получала их.
     - Я честно написала Феде, кто я и что, - сказала Рябинина. - И про мать
с отцом,  и про тетю Клаву с дядей Акимом.  Что дядя был на войне, настоящий
герой...  И вот как-то приходит письмо,  где Федя просит моей руки.  То есть
чтобы я вышла за него замуж. Я растерялась: замуж - это ведь на всю жизнь!..
Поехала в  деревню к  своим.  Ведь тетя и  дядя для меня как отец с матерью.
Сказала им все, письма показала и фотографию, что прислал Федя.
     Рябинина достала из  одного конверта небольшой любительский снимок,  на
котором Бурмистров был  заснят  на  фоне  экзотической природы.  Парень  был
недурен собой:  живые улыбающиеся глаза,  загорелый. По-моему, он походил на
свою мать.
     - Письма понравились,  - рассказывала дальше девушка. - Тетя Клава, так
та  сказала,  что Федя прямо настоящий писатель.  Она ведь преподает русский
язык и литературу.  Я им сказала, что писатель не писатель, а человек какой!
Соглашаться или нет?  Тетя сказала: решай сама, тебе ведь жить. Правда, дядя
Аким письма тоже хвалил,  но сказал: взглянуть бы на него сначала не мешало,
замуж   всегда   успеется.   А   я   еще   подумала,   что   старики  всегда
перестраховываются. Что, если отвечу Феде отказом и он обидится? И вообще...
Девчонки в  общежитии как в  один голос твердят:  соглашайся да  соглашайся.
Счастье,  говорят,  тебе  само в  руки плывет...  Ну,  я  написала,  что  не
возражаю. Федя тут же ответил, что по приезде сразу в загс пойдем.
     Глаза у Валентины вспыхнули отражением счастья тех дней.
     - Дальше что? - поинтересовался я.
     - Вы даже не представляете,  как я его ждала! Он писал, что его любимый
цветок - лотос. Я специально разузнала, какой он. Книги по ботанике смотрела
в библиотеке...  Платье к его приезду сама сшила и сама вышила, вот здесь, -
она показала на левую сторону груди,  -  большой такой лотос...  Нагрянул он
совершенно неожиданно,  без всякой телеграммы.  Приехал в общежитие на своей
машине - у него "Жигули" - с цветами и с дружком Степаном...
     При  этом имени она  замолчала,  нахмурилась.  Но  я  не  стал задавать
вопросов, торопить ее.
     - Федя прямо с  порога:  едем в загс подавать заявление.  Я ахнула.  Не
знаю за что хвататься.  Платье новое надела,  то,  с  лотосом.  А он даже не
обратил внимания.  Я подумала: у него самого, наверное, голова кругом, не до
платья тут...  А  главное,  как он объяснил,  времени у него в обрез:  после
плавания -  сразу на какие-то курсы. Его отпустили всего на один день... Ну,
мы помчались в Зорянск.
     - Когда это было? - уточнил я.
     - Да  чуть  больше месяца тому  назад...  Короче,  поговорить совсем не
удалось.  Подали заявление,  он  меня тут же назад отвез.  Даже родителей не
повидали,  они  где-то  на  юге у  родственников гостили.  А  я  так мечтала
познакомиться с его отцом и матерью. Хотя и опасалась: раз Федя такой умный,
начитанный,  значит,  родители сами такие. Яблоко от яблони недалеко падает,
как любит говорить тетя Клава.  Еще подумают:  какую невесту неотесанную сын
нашел себе.  А Федя смеется,  говорит:  нормальные батя с матерью, успеешь с
ними пообщаться.  Успокоил,  мол,  вся жизнь впереди. Так мы до свадьбы и не
увиделись...
     - С его родителями? - спросил я.
     - И с Федей тоже. Он даже писем со своих курсов не писал. Телеграммы да
открытки присылал. Я думала: некогда, учеба...
     - Выходит, вы встречались с ним всего два дня? - удивился я.
     - Два дня,  - грустно усмехнулась Валентина. - Я посчитала: часов шесть
мы  с  ним виделись,  не  больше...  Он  приехал за мной в  четверг вечером,
накануне свадьбы... Тогда впервые я и почувствовала...
     Она замолчала,  и по ее волнению я понял,  что девушка подошла к самому
главному.
     - Понимаете,  -  опять  заговорила Рябинина,  -  дядю  Акима положили в
больницу.   В  пятницу  должны  были  делать  очень  серьезную  операцию.  Я
какой-никакой,  но все-таки медицинский работник,  знаю, что это такое. Ведь
ему уже за семьдесят...  Ну и прошу Федю:  может,  перенесем свадьбу? Тетя в
пятницу будет одна.  А если что случится?  И знаете что он ответил?  Вы даже
себе представить не можете...  А разве, говорит, он еще не окочурился? Это о
дяде Акиме! У меня прямо ноги подкосились...
     Валентина скомкала в руках платочек.  А я вспомнил мать Федота, которая
сидела в этом кабинете вчера. Она употребила то же самое слово "окочурился",
говоря об отце Валентины.
     - Гляжу я  на Федю и ничего не могу понять.  Он ли это говорит?  Как он
переживал за рикш, помните? И вдруг так - о самом дорогом для меня человеке.
- Девушка горестно вздохнула.  -  Федя, правда, смутился, стал извиняться. А
свадьбу,   говорит,   откладывать  нельзя:  столько  продуктов  заготовлено,
пропадут.  Да  и  родственники уже  понаехали.  Повез  он  меня  в  Зорянск.
Настроение,  конечно, совсем не то... Я так волновалась перед встречей с его
родителями.  Сами  понимаете.  В  парикмахерскую специально  ходила,  платье
лучшее свое надела... Ну, мои девчонки собрались на подарок, купили картину.
Красивая.  А Екатерина Прохоровна посмотрела на нее и говорит: "Это что, все
твое приданое?" Я думала, она шутит. Какие там шутки, все всерьез. Я чуть не
расплакалась,  но сдержалась. Все еще надеялась: Федя другой, мне ведь с ним
жить...
     Рябинина долго молчала. Я почувствовал: говорить ей тяжело и больно.
     - Ну и дальше? - попросил я осторожно.
     - Дальше...  У  них вся квартира в коврах.  Хрусталь,  ложки-вилки-ножи
серебряные...  Екатерина Прохоровна распорядилась ковры убрать:  не  дай бог
попортят.  А  серебро унесли к ее сестре.  Не понимаю зачем?  -  воскликнула
девушка.  -  Ведь  единственного сына  женят,  все  должно быть  празднично,
красиво! А у Екатерины Прохоровны вообще все рассчитано: куда кого посадить,
что перед кем На стол поставить... Прямо при мне, не стесняясь, подкрашивала
самогон.  Это для тех гостей, кто попроще, не такой видный. А для начальства
- коньяк дорогой,  икра черная.  Но главное - Федя! Нет чтобы постыдиться за
мать,  какой там, во всем с ней согласен. Смотрю я и думаю: ну и порядочки в
семье.  И мне жить с таким человеком!  Я привыкла у тети с дядей:  кто бы ни
пришел -  колхозный конюх или сам председатель - встречают одинаково. Сажают
на лучшее место,  угощают самым вкусным, что есть в доме. Хотя какие доходы?
Тетя Клава одна работает,  дядя Аким на пенсии и  все больше болеет.  Но все
равно,  они прежде всего -  люди!  -  Рябинина передохнула. - Хотела я все с
Федей поговорить.  Так приятно было бы услышать от него ласковое, ободряющее
слово. Я бы ни на что не стала обращать внимания... А он так и не сказал мне
ничего теплого,  ласкового... Шуруй, говорит, видишь, все вкалывают. С отцом
вдруг сцепился из-за чего-то.  А выражения!  Я сама простая,  из деревни, но
такого не слышала.  Даже стыдно пересказывать...  В письмах одно,  а в жизни
другое.  -  Она покачала головой.  - Подошло время ехать в загс, а у меня на
душе черным-черно.  Сели в машину.  Федя за руль,  рядом с ним - моя подруга
Катя,  она здесь,  в  Зорянске,  живет.  А  на заднем сиденье я,  этот самый
Степан,  который приезжал с  Федей в  Лосиноглебск,  и  еще один друг Феди -
Павел.  Приехали.  Стали  выходить  из  машины,  Павел  нечаянно прижег  мне
сигаретой  свадебное  платье.  Синтетика.  Дырочка  маленькая,  в  общем,  в
складках не видно.  Но Федя так на него накинулся!  Павел говорит: все равно
ведь в сундуке всю жизнь лежать будет.  Это понятно, так принято... Вон тетя
во время войны выходила,  подвенечное платье дешевенькое,  из штапеля,  а до
сих  пор  хранится.  А  Федя  заявляет Павлу,  что  Екатерина Прохоровна уже
кому-то обещала это платье продать.  Павел удивился:  как это -  подвенечное
платье с чужого плеча?  А Федя ему:  мало ли дур на свете.  Я не знаю,  куда
глаза от стыда девать.  И  Катя здесь...  Короче,  Федя говорит Павлу:  мы с
тобой в расчете. Оказывается, Павел икру на свадьбу достал, а деньги ему еще
не отдали.  Это было для меня последней каплей.  Все,  думаю,  надо как-то с
этим кончать,  изменить.  Не  хочу идти замуж за Федю.  Сказать прямо боюсь.
Перед нами было еще пары четыре,  а загс работает до шести. Час оставался до
закрытия... Тут Степан достает из кармана бутылку водки, стаканчик, говорит:
раздавим бутылек для сугреву...  Это перед регистрацией?!  Я  отказалась.  А
ребята  выпили и  Катю  заставили.  Я  все  на  часы  поглядываю.  В  голове
одна-единственная мысль бьется: не хочу быть его женой, не хочу, что делать?
Шепнула я тихо Кате:  миленькая,  придумай что-нибудь, чтобы оттянуть время,
не хочу, мол, раздумала. Этот Степан то ли услышал, то ли догадался. Отводит
меня в  сторонку.  Ну и  тип,  скажу я вам!  На руках татуировка.  На каждом
пальце по букве -  С.Т.п.П.А. - и повыше - солнце... Значит, отводит он меня
в  сторонку  и  говорит:   "Смотри,  сука,  не  вздумай  рыпаться,  пришью!"
Представляете,  так и сказал! Мы, говорит, Шныря в обиду не дадим. А сам нож
мне показывает. Шнырь - это они так Федота между собой называли.
     Рябинина с  округлившимися глазами  схватилась обеими  руками  за  свое
лицо, словно все, что она рассказывала, происходило сейчас...
     - А что было потом - как в тумане... Не помню, как я расписывалась, что
говорила.  Как домой поехали...  И началась пьянка! Слова красивого никто из
гостей не сказал.  "Дернем" да "поехали" -  вот и все тосты. Или как заорут:
"Горько!" А мне на жениха смотреть противно,  не то что целоваться...  - При
этих словах она невольно вытерла платочком рот.  -  Екатерина Прохоровна все
толкует:  возьму невестку,  то есть меня,  к  себе на овощехранилище.  Место
тепленькое,  лишняя копейка в доме пригодится.  Да и на ее глазах,  мол, все
время буду. А сама смотрит на меня ехидно так и многозначительно... Господи,
как можно обижать подозрениями человека,  если совсем не знаешь его?  Да еще
при посторонних!  Я не знала куда глаза девать... Короче, еле-еле дождалась,
когда  гости разойдутся.  Федя  пьяный в  стельку,  храпит прямо за  столом.
Голова чуть ли не в тарелке.  На щеке салат, изо рта слюна течет. Так мне не
по себе стало.  Ну как,  думаю,  с таким наедине?..  -  Она смущенно провела
рукой по лбу.  -  В  постель...  На меня прямо ужас напал...  И этот человек
писал про  музыку,  про  художников!  Слова Станиславского приводил,  какими
должны  быть  люди!  Тут  на  меня  нахлынули воспоминания:  кто-то  кричит,
ругается...  Наверное,  отец припомнился,  когда пьяный приходил. Я, правда,
совсем маленькая была,  а вот запомнилось однако же!..  В о