-в камеру.
   Он сложил за спиной ладони и пошел, сожалея, что не расхохотался, в
психушку бы отправили. Оттуда, говорят, двое бежали с концами...
   ...Лезвие ножа застыло у самого горла, затем он увидел гостей. Всех
сразу, как в блеске зарницы. Их было трое. Четвертый мгновенно исчез за
дверью, оставив в камере пристальный лисий взгляд.
   Зэк вспомнил похороны деда. Надежный дубовый гроб с витыми ручками,
черный бархат, льняная рубаха, таинственный, невесть откуда взявшийся
запах ладана.
   Зеркала, по недосмотру, стояли в белых саванах простынок. Отец потом
ругался, но негромко н без злобы, просто, чтобы высказать свое партийное
отношение.
   Деда провожал почти весь город.
   "Тебе суждено умереть на нарах, как и положено настоящему бандиту.
Похорон не будет..." Он не успел пожалеть о похоронах и подумать о том,
что прежде смерти будет боль. Его окликнули:
   - Здравствуй, Вадим! - Иезуит улыбался, как старому знакомому, но нож
все еще был у горла.
   - Здравствуй! - прохрипел Упоров. - Вы что, не можете без примочек?!
Убери перо!
   Нож убрали, тут же сутулый зэк с хищным лицом и белыми, ухоженными
руками удачливого картежника спросил:
   - Куда ушла воровская касса?!
   Нож застыл сантиметрах в десяти от его шеп. Он успел сообразить: "Они
сами по себе. Их никто не посылал".
   - Какой груз, баклан поганый, какая касса?! Ты что буровишь?! Мне вышка
за мусора корячится!
   - Не хипишуй, Вадим. Нас сходка послала. Вы уходили в побег с воровской
кассой.
   - Я уходил с одной пиковиной. Деньги ваши в глаза не видел. Мусора с
тем же вязнут. Надоело!
   - Да ты что буровишь, лох поганый, там же рыжье было!
   - Мне какая разница?! Пустой уходил. В Таежном бомбанули "медведя". На
том и опалились.
   - Слышь, Иезуит, разреши, я ему брюхо вскрою... - свистящим шепотом
предложил незнакомый Вадиму зэк.
   - Нуждаешься в моей жизни? - спросил Упоров, чувствуя, что тот
действительно хочет его убить. Тем не менее заставил себя расстегнуть
телогрейку, затем рубаху. - Режь! Забирай! У меня больше ничего нет.
   Сутулый зэк решительно спрыгнул с нар, но Иезуит оттолкнул его к стене.
   - Потерпи, Гоша. Что говорил Камыш на очной ставке? Запахни, запахни
гнидник-то. Видали мы животы, и что в животах-видали. Ну?!
   - О чем с тем бесом говорить-первый раз вижу!
   Погляделись да разошлись при своих интересах.
   Из-за двери выскочил незаметный зэк с лисьим взглядом:
   - Линяем! Мусор волнуется.
   - Сейчас! - Иезуит почесал за ухом. Он был явно разочарован разговором
и, продолжая обдумывать ситуацию, смотрел в лицо Упорова бесцветными
глазами уснувшей рыбы. - Помни - убить тебя никогда не поздно...
   Глаза его начали наполняться злобой, готовой выплеснуться в удар ножа,
и Упоров уже знал; теперь надо только слушать, спокойно и внимательно,
чтобы не возбудить действия. Он так и сделал.
   - И мы убьем тебя, если ты дешевнешь, Фартовый.
   Говоришь вроде бы складно, но веры нет v меня. Сомневаюся... Пока
прощай!
   Странное дело: заключенный смотрел вслед своим несостоявшимся убийцам,
но думал о той зеленоглазой девчонке в подшитых кусками автомобильных
покрышек валенках. Ей уже семнадцать!
   - И ее зовут Наташа Камышина, - сказал зэк вслух. - Очень приятно. Меня
зовут Вадим. Должен заметить-у вас серьезный дядя, а вы такая милая.
   Казалось, все его заботы сосредоточились в огромных глазах юного
длинноногого существа, но следующее открытие отсекло радость одним махом:
   - Кто их послал?!
   Зэк поднялся на нарах. "Если Морабели, это была просто проверка твоих
показаний. А если Дьяк? Ему есть о чем беспокоиться... И когда-нибудь тебя
попросят залезть в петлю, чтобы не волновать старого вора".
   Для него ночь кончилась. Он метался по камере, ловил вшей, нянчил
сломанные ребра и искал выход, но войти в игру оказалось куда легче, чем
из нее выйти.
   Игра продолжалась. Он стал в ней козырем...
   Когда судья произнес: "К высшей мере наказания!", Вадим постарался не
думать о том, что стоит за приговором. Он смотрел в зал. Прошел глазами
золото погон, ответил грустной улыбкой на торжествующий взгляд женщины,
которая плюнула ему в лицо у конторы прииска. Ей и сейчас очень хотелось
крикнуть "ура!", но она не рискнула, задушив в себе рвущееся наружу
желание. Наконец он увидел то, что искал: из-за плеча надменного
полковника Полозкова выглядывал большой зеленый глаз, розовое от волненья
ухо и тугая коса на прямом плече. Зэк ей подмигнул. Знакомый глаз
болезненно сузился, зелень поблекла и появилась слеза. Сидевший рядом с
ней бравенький лейтенант из оперативной группы что-то сказал, с опаской
поглядывая на полковника, Она не ответила. Приговоренный улыбнулся: ему
была приятна строгость девчонки, о лейтенанте думать не хотелось, как и о
тяжелых шагах за дверью камеры на избранном кем-то рассвете.
   "Часто умирают только трусы, - приговоренный глядел прямо перед собой,
направляясь в сторону "воронка". - Ты умрешь один раз!"
   Опять мелькнула Наталья Камышина в серой толпе любопытных.
   - Я тебя люблю!
   Слова приговоренного напугали одного из солдат, тот вскинул автомат
наизготовку.
   Упоров хотел оставить признание на свободе. И всю дорогу от поселкового
клуба до тюрьмы наслаждался своим поступком, не допуская к себе и не
пытаясь осмысливать как свершившийся факт приговор выездного суда.
   Борьба с самим собой началась в камере. Он прочувствовал, для чего
дается приговоренному томительный срок ожидания, истончающий донельзя
душевную защиту, с тем, чтобы позволить страху за потерю тела потоптаться
козьими копытцами по голой душе.
   Ко всякому человеку придет своя смерть, по приговору она чужая, и
неминуемое ее приближение поистине ужасно. Остановить вспыхнувший
внутренний хаос помогла мысль о помиловании. Зэк вцепился в нее, как
утопающий в спасательный круг. Сел на нары, мысленно начал писать текст
прошения и увидел, что рядом стоит кружка с чаем...
   "Они начали о тебе заботиться. Плохой признак...
   В недоверии к сочувствию тоже нет ничего хорошего.
   Главное, чтобы побыстрей устали нервы, тогда ты заснешь..."
   Приговоренный закрыл глаза... облегчение не пришло, наоборот: темнота,
как в стоге сена, начала всасывать густой холодный мрак. Но сейчас все
походило на погоню. За ним гнались неизвестные существа, окутанные чадящим
дымом черной свечи. Он подождал их приближения и поспешил увидеть свет.
Осторожно протянул руку, погладил чахлый луч солнца, протиснувшийся к
нарам сквозь зарешеченное оконце. Вошедший в камеру дежурный поглядел на
него дружелюбно, поставил на нары миску с дымящимися щами:
   - Заправляйся. Щи-с мясом. От них пользы больше, чем от пустых мыслей.
   Сказано ломким баском, с непривычной для служаки теплотой. Ему хотелось
быть добрым, и приговоренный почувствовал желание старшины, но от этого
еще больше захотелось жить, делать кому-то добро. Зэк промолчал, не зная,
как выразить свое состояние, чтобы никто не перепутал его со слабостью. Он
еще был чуточку гордый сверху, словно посыпанный маком бублик, и крупишл
гордости только усиливали чувство душевного одиночества. Подобревший
охранник ничем не мог помочь, да и никто другой... разве что отец Кирилл.

   Хочу дойти, хочу узнать,
   Чтоб там, обняв его колени,
   И умирать, н воскрссагь!

   Посеянная Монахом надежда перешла обыкновенное любопытство, зэк, уже на
полном серьсзе, старался совместить ее со своим опытом выживания в
":сейфе'-", "И умирать, и воскресать!"
   Сегодня хочется только воскресать. Жить, не думая о смерти. Ты к ней не
готов. Пределом твоих сил оказался приговор. За ним ничего не вндишь.
Ты-как все.
   А отец Кирилл? Откуда у него?! И есть ли?! Есть. Оно живет и движет
человеком на земном пути, возможно, не совпадающее с его волей и
интересами, но и не встречь им. Рядышком. С тем он уходит. Ты же-в
абсолютном непонимании, неготовности принять судьбу.
   Зажег свечу другого цвета? Много ли тех, кто проскочил мимо соблазна?
Монах... Жить, как он, - страшный выбор! Не твой. Теперь бы любой хорош,
да прошлое не станет настоящим...
   "Изменить можно только сроки, - зэк пощупал пульсирующую вену. -
Подвинуть поближе черту и шагнуть за нее".
   Горящий мозг не желал давать ей имя - смерть, но и не нашел другого
названия. Так оно и осталось простой чертой, за которой он безуспешно
пытался разглядеть наполненное другим смыслом другое существование. Речь
уже не шла о жизни, человек хотел существовать в каком угодно состоянии,
увидеть себя пребывающим в каком угодно мире. Но быть... Увы, все
находилось за гранью земного сознания...
   ...Морабели появился в камере смертников на четвертые сутки после
вынесения приговора. То был уже другой Морабели. Он не угрожал, и в голосе
пропали роковые нотки. Полковник сочувственно выпятил губу, приятельски
кивнул. На этот раз от него пахло коньяком.
   Зэк чувствовал это так остро, как может чувствовать только
приговоренный к смерти.
   - Не понимаю! - Важа Спиридоновнч жестом разрешил заключенному сесть на
нары, прошелся вдоль стены и опять сказал: - Не понимаю!
   Рука в лайковой перчатке сжалась в кулак.
   - Суд называется, мать твою так! Рассветов десять чекистов кончал -
вышку получил. Тебе соучастие не доказали толком, тоже-вышка. Суд, да?
Дерьмо безграмотное! Писал ходатайство о помиловании... Официально писал!
- Морабели глянул на Упорова через плечо. - Моя подпись и подпись
секретаря парторганизации. Беспрецедентный случай!
   - Пустые хлопоты, гражданин начальник...
   - Молчи! Чекист просит. Орденоносец. Те, кто тебя подвел под вышку...
Ты сам-то понял?
   - Что толку?!
   - Ты бы сказал мне, куда ушел груз, Вадим... Это сейчас тебе может
здорово помочь. При моих связях, - полковник щелкнул пальцами, - мы
восстановим справедливость!
   - Гражданин начальник, ничего не знаю. Думаете, только вы этим
проклятым грузом интересуетесь?!
   - Воры?! - Морабели подпрыгнул на месте, заскрипел зубами, точно так,
как это делал покойный Пельмень. - Завтра же всех на этап-и покатятся!
   - А может, и не воры, - зэк выглядел безнадежно умиротворенным. - Они
же нс представились, но сказали-убьют. Нашли чем пугать!
   - Не убьют, - заверил с твердой решительностью Морабели, - кишка тонка!
Ты знай: груз-твое спасение. Ладно, утро вечера мудренее.
   - Утром на казнь ведут...
   - Тьфу! Дурак! О жизни думать надо и бороться.
   Это тебе.
   Важа Спиридонович бросил на нары плитку шоколада, быстро вышел за
дверь, не попрощавшись.
   Заключенный послушал удаляющийся стук шагов, но когда дверь скрипнула
вновь, быстро накрыл шоколад ладонью.
   Старшина обшарил глазками камеру проворно и грамотно, цепко хватаясь
бусинками светлых глаз за каждую мелочь. Он остановил их на руке
приговоренного, ласково спросил:
   - Шо це таке у тоби под грабкой, хлопец?
   - Дюже завлекательно? Подойди поближе.
   - "Подойди!" Ишь чо захотел, бандюга! Щас наряд кликну!
   - Не успеешь, гадость зеленая!
   Вадим шагнул к старшине, и тот стремглав вылетел за дверь.
   Зэк развернул хрустящую обертку, долго смотрел на ровные коричневые
квадратики, вспоминая счастливую, сытую Америку, отделенную от сжавшихся
российских моряков невидимой решеткой внутреннего страха.
   Свобода была рядом, как этот шоколад. Не опознал...
   Стоило свернуть в любой переулок, все пошло бы нормальным курсом.
   Зэк так же аккуратно свернул фольгу и постучал кулаком в дверь.
Старшина появился довольно быстро.
   Распахнул зарешеченное оконце, спросил, не показывая лица:
   - Шо тоби, козлина недостреленная?!
   Приговоренный сунул в оконце плитку шоколада, сказал просто, как сказал
бы доброму знакомому:
   - Возьми детям.
   За дверью стало очень тихо, и зэк пережил хорошие мгновенья, по
сравнению с которыми ссора со старшиной показалась сплошной ерундой.
Озадаченный охранник напряженно сопит, прокручивая в мозгах случившееся,
но не может придумать ничего объяснительного. Кабы изъял-понятно, а то
ведь-отдает, хоть ему впереди судьбы не видно.
   - Зачем? - наконец спросил он настороженно, но без злобы.
   - Сказано-детям. Что они видят?
   - Сам-то почему? - вяло сопротивлялся старшина.
   - Сам уже отъелся. Не сердись на меня за хамство.
   Ты-при деле, при нужном деле, а я сорвался...
   - Понимаю... на твоем месте любой так мог, - голос задушевный, словно
за дверью стоит другой человек. - Шо надо будет-попросишь.
   Оконце осторожно закрылось, положив конец их короткому разговору.
Старшина еще что-то мараковал, потому что пошел не сразу, но когда его
шаги тронули тюремную тишину, приговоренный улегся на нары. Он потянулся
глубоко и приятно, как в детстве после покоса, ощущая мягкую теплоту под
усмирившимся сердцем.
   И хотя догадывался-старшина прежде отнесет шоколад к начальнику, -
все-таки в ожидании надвигающейся развязки появилось крохотное
пространство, разрыв, наполненный другим смыслом и качеством жизни. Даже
смерть, забравшая в себя все мысли и чувства, приняла спокойный образ
логической закономерности. С тем он заснул. Спал долго, без мучительных
всплесков несогласия с приговором, раскаянья за свершенное и еще черт
знает каких волнений. Душа, похоже, закрыла глаза на все суетное, чтобы
пристальней вглядеться в себя, в путь, ей уготованный. Ничего страшного
там не увидела. Потому сон был крепок...
   ...На Пасху вьюжило с противным завыванием, словно Светлое Христово
Воскресение собрало всех голодных волков под окнами тюрьмы. Но зато
четверок был поистине Светлый-и по православному календарю, и по колымской
погоде.
   Приговоренный не видел зарю, он ее чувствовал.
   Что-то изменилось в падающей полоске света. Едва заметная серость
начала светлеть, как светлеет туман в осенней низине, задетый отблеском
молодого солнца.
   Упоров легко соскочил на пол. Ему хотелось привести себя в хорошую
форму до того момента, как раскроется дверь и в камеру войдут люди,
знающие твою участь.
   В том, что они придут именно сегодня, приговоренный не сомневался. О
том намекнул вещий сон с ощущением жестокости тюремных нар, ясным виденьем
стоящих на фэде церкви мамы, деда по революционному отцу, а еще-коровы с
опущенной к изумрудной траве головой. Пять лет он пил парное молоко из-под
той коровы, которую звали Лизавета. Очень удивился: зачем это ей
понадобилось являться в его полусонное видение? Однако сильнее удивления
жила в нем благодарность к ее коровьей привязанности, и Вадим не хотел
просыпаться для того, чтобы прервать суетливый бег вши по животу.
   Сон, однако, ушел сам по себе, незаметно так исчез, будто и не являлся.
Все стало ощутимо острым: приближение казни, запах молодого Пасхального
солнца, осознание того, что ты готов встретить входящих с достоинством
человека, умеющего прощать.
   Он думал, приседая, о словах Монаха, утверждавшего, что предел земного
мужества есть бесхитростная смерть, не искажающая в нас своего
первоподобия. Сделал глубокий вдох, проговорил с придыханием:
   - Это пока слова. Кто устоит на том пределе?
   Потянулся ладонями к пальцам ног, ответил:
   - Он бы устоял... Тебе придется решать все самому.
   Даже если никто не ждет тебя Там, улыбнись им, последним свидетелям
своей жизни. Дальше... будет все и ничего.
   Упоров постоял в раздумье, не заметив, как в камеру вошел старшина,
получивший в подарок плитку шоколада для своих детей. Оставил чистое белье
и крохотный кусок хлеба с настоящим сливочным маслом. Белье пахло
карболкой, кислым трупом, который вытряхнули из него, прежде чем отдать в
стирку. И все-таки то была забота о нем, отчего в зэке зашевелилось то же
чувство признательности, что и к явившейся в его сон корове. Он готовил
себя к последней улыбке для палача. При звуке решительных шагов у входа в
камеру молча встал с нар, расправляя холодными пальцами мятый воротник
рубахи, шепча застрявший в детской памяти кусок дедовой молитвы:
   - Милосердный Господи! Даруй мне покаяние...
   Приговоренного не испугало закрытое лицо прокурора: таким он себе его
представлял-профессионально значительным. Следом вошли двое в одинаково
черных драповых пальто и синих кепках-восьмиклинках.
   "Члены общества сытых пролетариев", - подумал о них Вадим, но
рассмешить себя не смог, потому что мышцы на лице вдруг предательски
одеревенели.
   - Заключенный Упоров Вадим Сергеевич, ваша просьба о помиловании...
   Здесь он просто не мог не прерваться и не посмотреть на окаменевшего
перед ним человека. Все выглядело так, словно решение еще не принято, его
следует хорошенько обдумать, прежде чем произнести. Еще кажется-губы
прокурора склеились навсегда, срослись и уже никогда не разомкнутся,
молчание течет по медленной крови с холодной тяжестью приближающейся
смерти.
   - ...Верховным Советом удовлетворена. Высшая мера наказания заменена
двадцатью пятью годами исправительно-трудовых работ. С отбыванием срока
наказания в колонии...
   Легкости все нет, и кровь по-прежнему тяжелая. Тяжесть ее способна
уронить ослабленное тело. Зэк ловит рукой края нар. Он не способен даже
радоваться: слишком трудное чувство. Кто-то приходит ему на помощь,
прижимает мягкие, прозрачные ладони к ушам, и слова строгого прокурора
идут мимо слуха, в грязную небеленую стену камеры смертников...



   Леонид Мончинский

                               Черная свеча

                               Часть вторая

                      СТРЕЛЯЙТЕ, ГРАЖДАНИН НАЧАЛЬНИК!


   Зубы торчали вокруг провала рта гнилым забором.
   Соприкасаясь, они клацали, и сквозь широкие щели летела пенистая
накипь. Старшина Сокалсвский хохотал.
   - Не! Не могу, ей-бо, не могу-уссываюся! Рожуто кто тебе сменил,
Упоров? У жменю забрать можно.
   Он снова загрохотал, но, подавившись смехом, свирепо закашлялся. Потом,
уже успокаиваясь, тер громадными кулаками заплаканные глаза, приговаривая:
   - Бона как смертушка жалует: рядышком прошла, а человек перетряхнулся.
Четвертак тоже не сахар, но все же жизнь. Встань-ка, я тебя обшмонаю. Так.
Поворотись. Справный еще, только рожа ссохлась. Верно говорят-'лицо
зеркало желудка. Пойдешь со мною до бани, а завтра-на этап. Кончилось твое
безделье. Начинай свободу зарабатывать.
   Сокалевский общупал телогрейку и подал ее зэку, продолжая изливать
приподнятое настроение:
   - До тебя тут чудак сидел дюже умный. Говорит мне - труд, мол, из
какой-то обезьяны человека сделал, а из тебя старшина получился. Ну, я
тоже пошутил:
   "За обезьяну не слыхал, вот точно знаю-тебя завтра стрелять придут". Он
оказался мнительным. Приходят с уторка ему помилование читать-висит на
штанине с голым задом. Шуток не понимает!
   ...Тюремный двор был набит заключенными, ожидающими баню. Зэки
держались по мастям или национальностям, разделившись на плотные кучки. И
одеты были тоже как придется, демонстрируя наглядное расслоение
зарешеченного общества.
   - Прекратить разговоры! - высокий капитан поднялся на крыльцо, отдал
распоряжение старшинам: - Разбить контингент на группы. Суки, бабы, фраера
и политики моются в первом проходе. Воры идут с беспределом, бандеровцами
и прочими. Да! Да! Я имею ввиду тебя, пидор! И не задавай больше глупых
вопросов.
   - А если приставать начнут, гражданин начальник^ Все-таки не вытерпел
пухленький блондин с накрашенными щеками.
   - Сдавайся на милость победителя. В карцер хочешь?
   Толпа загыгыкала, и молодой парень с московским говорком похвалил
капитана:
   - Бриткий служака. Такому палец в рот не клади.
   - Ето ж он на Склочном побег расстрелял. Глянька, бабы!
   Из не достроенного толком корпуса тюрьмы привели десяток испуганных баб
в длинных, пошитых из плотной мешковины платьях, и одинаковых синих
телогрейках.
   Глупо улыбаясь, они жались друг к дружке, не отвечая на соленые остроты.
   - Это же-женщины! - пророкотал над толпой бас артиста Очаева, -
Проявите великодушие, мужчины!
   - Так ведь хочется, гражданин артист.
   - С Кулаковой Дуней общайтесь, любезный. Ей и хамите.
   - Надоело! Они и сами-то голод