Люди внизу не нашли ничего более умного, чем начать вырубать  под  корень
можжевельник, он якобы стал причиной конвоирского недогляда. Те, кто жил  за
пределами Зоны, с тупым упорством, столь свойственным  вашей  породе  людей,
крошили три дня невинные кусты, после чего взялись еще и срывать холм.
   Ничего интересного...
   Наблюдать глупое занятие тошно, в Зоне дела  поважнее  -  меня  ждет  там
Батя, мой человеческий друг, один из самых светлых образов  внизу.  Пролетая
над этим местом, я вскоре обнаружил, что  планы  по  изменению  ландшафта  в
очередной раз удались - огромный холм совершенно исчез. Неужто был  причиной
этому землеустройству лишь тот веселый человек, что тогда ушел, как  лебедь,
в белом плаще от черных галок-людей?
   Я сижу на своем любимом пристанище, огромном Дубе. Это Древо тоже  вечное
и мудрое, и мы с ним печально смотрим на разор людской, на разброд  их  душ,
жалеем и стенаем и сокрушаемся об их мирском уделе...
   ЗЕМЛЯ. ДРЕВО
   Я помню крещение Руси и тебя с той поры, Ворон...  В  моем  теле  заросли
наконечники татарских стрел, пули пищалей и раны других времен...  Почему-то
людям очень нравится стрелять в свое Древо... убивать Добро... Меня силились
и сжечь, и срубить, но слишком живительны соки  во  мне  и  крепки  корни...
Посмотрим еще на свет лет пятьсот, если люди совсем  не  сожгут  этот  Божий
мир... Мимо меня прошли тысячи и тысячи  каторжников,  невольники  на  своей
просторной земле... Плодов ее хватит  всем,  только  не  ленись  вспахать  и
бросить зерно... Но они норовят украсть,  убить,  унизить  и  обмануть  друг
друга. Что же в их душах, Ворон?
   НЕБО. ВОРОН
   Тьма.
   ЗОНА. ОРЛОВ
   Зона расположена у подножия  обезлесевшей  сопки  и  с  птичьего  полета,
наверное,  напоминала  игрушечный  городок:   коробочки-бараки,   опоясанные
спичками-столбами с паутиной колючей проволоки и  сеток-ограждений  (спирали
Бруно). С земли же спираль впрямь была похожа на паутину, в  которой  не  то
что человек - воробышек залетный увязнет.
   С тыльной стороны сопки - две небольших заводских литейных трубы  горячих
и душных цехов, отнимающих здоровье. Высокая труба - котельная,  где  работа
погрязней, зато там можно и передохнуть, и в картишки перекинуться - в тепле
и покое.
   Завод был небольшой, но нужный  великой  стране  победившего  социализма:
отливал в тигельных печах чугунные и алюминиевые детали,  швейный  цех  гнал
рукавицы, с пальцем для автомата, вероятно,  для  охранников  таких  же  Зон
где-нибудь в  Перми  или  Магадане.  Нужное  и  своевременное  производство:
количество Зон и их обитателей, идущих вместе со всем народом к  коммунизму,
не уменьшалось.
   Были  в  Зоне  школа  рабочей  молодежи,  что  учила  зэков   грамоте   и
политэкономии,  и  профтехучилище,  готовившее  из   воров   и   насильников
электриков и крановщиков.
   За холмом  раскинулся  железобетонный  комбинат,  в  него  из  Зоны  вела
трасса-коридор - по ней ежедневно проделывали свой скорбный путь на работу и
обратно подневольные. Комбинат  был  небольшой,  но  от  него  зависело  все
строительство большого северного города, что  гнал  план,  сдавал  квартиры,
строил детские сады, ясли и пивнушки - в общем, создавал ту  инфраструктуру,
без которой и вышедшему на  волю  щипачу,  и  домушнику  не  прожить.  Таким
образом, сидящий здесь уголовный элемент создавал по мере возможностей  свой
рынок труда.
   Как срослись давно в нашей жизни вор и работяга - вместе пили и  хоронили
корешей, женили детей и отбивали друг у друга жен, так  и  стало  достаточно
условным разделение города с поселком-Зоной. Город был недалеко,  километрах
в десяти, и называли его "новый", а поселок, сросшийся с ним,  звали  старым
городом.
   Новый город наступал на пятки старому, но не мог  ни  оттеснить  его,  ни
захватить: так уготовано свыше, плохое и хорошее всегда рядом, оттеняя  друг
друга; потому и  хибары  старого  города,  неистребимо  живучие,  умудрялись
сохраняться меж новостройками движущегося к светлому будущему нового города.
   ВОЛЯ - ЗОНА. ОРЛОВ: МАЙОР МЕДВЕДЕВ
   Дом Медведев построил себе сам на окраине  поселка,  на  пригорке.  Когда
приехал сюда по распределению на работу, квартир не  было,  а  скитаться  по
чужим углам уже надоело. Завел  огород,  построил  первым  теплицу,  собирал
завидные урожаи картошки и других овощей. Офицеры сначала  посмеивались  над
его затеей, дразнили куркулем, а когда побывали на новоселье  в  просторной,
пахнущей смолой пятистенке,  сами  взялись  рубить  домишки  да  обживаться.
Медведев был крепким мужиком, простое русское лицо, курносый, взгляд добрый,
но когда допекут - суровый, лучше не лезть под руку.
   За перелеском от дома Медведева -  Зона:  исправительно-трудовая  колония
строгого режима. Широкая тропинка к ней проторена майором за  четверть  века
работы. Прошли перед ним тысячи осужденных,  сменялись  поколения,  уходили,
иные вновь возвращались.  Василий  Иванович  относился  к  своему  нелегкому
труду, как и весь его крестьянский род, старательно. Слова же покойного ныне
отца о  его  работе  были  нелестные:  "За  худое  дело  ты  взялся,  сынок!
Неблагородное  и  неблагодарное.  Я  не  неволю,  но   постарайся   остаться
человеком. Честно живи! Это мой наказ. Хоть ты и коммунист, но помни, что ты
крещеный, мать тайно тебя под Покров окрестила... Живи с Богом в душе!"
   Василий Иванович вышел из дому и направился в  Зону.  Миновав  перелесок,
остановился, оглядывая окрестности. Недавно и города-то не  было,  а  теперь
вон как раскинулся, красивый и большой... А что через десять  лет-то  будет,
как размахнется... Жизнь идет, созидает...
   ВОЛЯ - ЗОНА. МАЙОР МЕДВЕДЕВ
   Поселок,  "старый  город",  построен   руками   моих   питомцев;   школа,
библиотека,  больница,  клуб  -  все   это   зэковские   мозоли,   досрочные
освобождения за ударный труд, пот  и  возможность  забыться  в  долгие  годы
неволи. А еще вот те деревянные заборы, вышки, проволочные  ограждения,  что
опоясывают низину у подножия холма, сами же для своей охраны возвели, своими
руками... Освободившись, многие остаются работать здесь, это их город...
   Ну а страна наша - разве не их страна, не ей ли во славу они обязаны жить
и творить? К сожалению, они "творят"  свои  преступления  во  славу  себя  и
дружков, да девок распутных, да своего  ненасытного  кармана...  Но  ничего,
заставим их работать для других, может быть, единственный раз в их жизни.
   Сколько же за четверть века службы в Зоне было у меня бессонных  ночей...
Да только  бы  их...  Сколько  было  всего,  что  изматывает  похлеще  самой
изнурительной физической работы:  предотвращение  саботажа,  драк,  побегов,
поножовщины - кислорода Зоны, без которого не может жить и дышать она.
   ...Вот и знакомая вахта... Все здесь по-прежнему, и я такой же, каким был
два года назад, когда в последний раз выходил  через  нее  -  с  раскаленным
камнем вместо бешено молотящегося сердца, который уже дома швырнул  меня  на
пол огненной вспышкой боли, погрузил во тьму на долгие дни. Инфаркт...
   Ничего, оклемался. Только по выписке из больницы ушел на пенсию,  в  Зону
уже не вернулся. Да вот замучила тоска по привычной работе, и  напросился...
Рапорт о возвращении на службу майора в отставке удовлетворили.
   А зачем? Ой, спросить бы у  себя  чего-нибудь  полегче...  Старый  дурак,
заложник своих привычек, страшной и нужной работы...
   Вот идет навстречу вечный прапорщик, здоровенный жлоб Шакалов,  привычный
всем дежурный контролер по прозвищу Яйцещуп.
   Бдит. Меня не узнает, конечно, занятой.
   Ну, Василь Иваныч, поехали, все сначала? Поехали...
   Здравствуй, Зона.
   ЗОНА. ОРЛОВ
   Вошел пожилой человек в свой  старый,  до  противности  знакомый  мир,  и
пошло-поехало... Зэки шли на работу. Урчали  крытые  железом  фургоны,  вяло
зевал  конвой,  сдерживая  рвущихся  к  людям  рыкающих  собак,   заканчивал
перекличку осужденных Шакалов, в тишине утра сипел  его  навсегда  сорванный
голос: "...Сорок два... сорок три..."
   Медведев вошел на вахту,  следом  открылась  дверь,  и  Шакалов  втолкнул
пятерых испуганных  зэков.  Они  нехотя,  однако  привычно  сбились  в  углу
комнаты, с тоской ожидая наказания - провинность была написана на их угрюмых
лицах.
   -  Разделись,  быстро!  -  крикнул  на  них  Яйцещуп,  служака,  любивший
дознаваться и отлавливать нерадивых.
   Кликуху свою позорную он получил за маниакальную  привычку  при  входе  в
Зону щупать каждого входящего зэка  за  мошну,  ища  там  скрадки-ухороны  -
табак, анашу и еще что-то запретное. Трудно  понять,  кому  этот  ежедневный
ритуал доставлял больше сексуальных ощущений -  дурному  верзиле  прапорщику
или ухмыляющимся зэкам. Никогда  он  ничего  не  находил,  но  нехитрую  эту
процедуру превращал в потешный спектакль, в ходе которого ржал  и,  как  ему
казалось, ост-рил, что-то наподобие:
   - Ну что, у тебя пусто все? Небось охмурил Синичкина с утра?
   Синичкин - известный в Зоне голубой - мог стоять здесь же, что еще больше
подогревало губошлепа.
   Зэки неохотно разделись, прикрывая  руками  наготу,  глаза  к  потолку  -
жалкие и униженно-злые.
   - Та-ак, шо-о уши развэсилы? Спыной, спыной к нам! - крикнул прапорщик. -
Сины-ычкин! Отошел, можешь одеться, пупсик... Ну, дывытесь, товарищ майор, -
обратился Шакалов к Медведеву, будто и не было этих двух лет,  словно  вчера
расстались. - Последние художества! - Шакалов сплюнул. Оглядел вдруг майора,
и до него дошло. - Так вас с возвращением, что ли, поздравить? Как здоровье?
   - Спасибо. Видишь, еще на одну ходку пошел, - грустно улыбнулся Медведев.
   - Дело хозяйское, товарищ майор... - осторожно заметил Шакалов.  -  Но  я
после пенсии сюда  ни  ногой.  Хватит,  насмотрелся  на  этих  мазуриков!  -
Гаркнул: - Стой нормально! - боковым зрением  уловив  шевеление  в  углу.  -
Подывытесь...
   Медведев обернулся,  чтобы  полюбоваться.  Спины  над  чахлыми  ягодицами
осужденных вздулись и покраснели до синевы, словно пороли их нещадно кнутом.
   Подойдя ближе, майор усмотрел на телах в  синюшно-красных  отеках  свежие
наколки: у двоих - кресты с распятием Христа, у третьего - большой полумесяц
и маленькую мечеть под ним.
   - Вчера же всех осматривали. А за ночь уже намалевали! -  развел  руками,
надуваясь от злости, прапорщик.
   Медведев озабоченно кивнул ему, еще раз оглядел красноспинных.
   - Фамилия? - спросил спину - обладательницу полумесяца.
   - Цесаркаев, - весело ответила с кавказским акцентом спина.
   - Почему не крест? - задумчиво спросил Медведев.
   - Мусулманын, гражданын началнык... - обидчиво протянула спина.
   - Ну да... В изолятор! - кивнул конвою. - И сколько  таких?  -  обернулся
Медведев к Шакалову.
   - Да с полсотни уже набралось. Но это последние...
   Цесаркаева вывели, а Медведев рассматривал следующую спину - сгорбленную,
стариковскую.
   Шакалов возмущенно помотал головой:
   - Это вообще отдельный случай... Кукушка, повернись!
   Дед  повернулся,  и  взорам  предстал  большой  портрет   генералиссимуса
Сталина. Человеческая плоть словно  изгоняла  "вождя  народов"  -  грудь  по
татуировке была изрезана, шрамы только-только зарубцевались.
   Медведев, наклонив голову, рассмотрел сморщенный лик вождя, поднял  глаза
на седовласого ухоженного старика  Кукушку.  Тот  смотрел  чистыми  голубыми
глазками - ну прямо ангел...
   - Чего это ты  вдруг?  -  осторожно  спросил  майор,  показав  на  сурово
хмурившегося  вождя,  поросшего  седым  волосом  на  впалой  груди  зэка.  -
Одевайся...
   - Дак я сводил ее, - радостно сообщил старик. - И крест на спине...  тоже
сводил.
   - Тоже... мусульманином заделался! - выдохнул Шакалов.
   Кукушка    реплику    пропустил    мимо    ушей,    продолжал    говорить
деловито-рассудительно, одновременно неспешно одеваясь:
   - Это я в тридцать седьмом наколол. Чтоб не расстреляли. Тогда  ведь  как
было: если... он у меня на сердце, - показал на грудь, -  стрелять,  значит,
не будут. А теперь-то зачем? На волю скоро. Вот  ляписом  и  ножичком  решил
свести со своего сердца мавзолей. Не совсем удачно, согласен.
   - А крест зачем сводил?
   - Я свой крест уже относил... - серьезно ответил зэк.
   - Никто не спасался... никаким  портретом,  -  вставил  злой  Шакалов.  -
Расстрел - и хана.
   - Спасался, еще  как  спасался,  -  упрямо,  надув  губы,  как  маленький
ребенок, возразил дед.
   - В санчасть, - показал Медведев на него вошедшему  конвоиру,  тот  грубо
подтолкнул  на  ходу  одевающегося  старика.  -  Повернулись!   -   приказал
остальным. - Фамилии?
   - Бакланов... Кочетков... Синичкин... - нестройно ответили голые.
   У  последнего  спина  была  чистая,  Медведев,  оглядев   его,   отметил:
наколка-родинка на щеке, припухла красно-синяя точка. Майор знал,  что  этот
знак на щеке означает приниженность в среде заключенных.
   Синичкин странно тушевался под внимательным взглядом майора.
   - Ты чего? - спросил, заметив это, Медведев. - Ну, кто тебе ее  поставил?
- указал на "родинку".
   Худощавый, женственно мягкий в движениях, чуть жеманный, Синичкин  совсем
растерялся,  покраснел;  заходили  руки,  приоткрылась  нагота,  которую  он
старательно прятал. Бакланов и Кочетков, стоявшие спокойно и открыто, ехидно
улыбались.
   - Что за смешки? - перевел на них суровый взгляд Медведев.
   Лица у обоих мгновенно стали отсутствующими.
   - Опустили они его, вот что... - безразлично махнул рукой Шакалов, -  вот
и пометили. Ему через три дня выходить, воля тоже пидоров должна знать...
   - По делу можно, товарищ прапорщик?  Без  комментариев...  -  раздраженно
махнул на него майор. - Доложите об осужденном.
   - Можно и по делу, - обиделся Шакалов, продолжив жестко: -  У  него  срок
был два года. Говорят, сознательно сел, чтобы здесь погулять с мужиками.
   - Это как? - не понял Медведев.
   - Работать, видать, не хотел.
   - Кем же вы работали? - оглядел фигуристого красавца Медведев.
   - Учителем... - хрипло сказал тот, отвернув голову.
   - Во-во. Бального танца! - поднял указательный  палец  Шакалов.  -  Детей
портил, - резюмировал он, - за то и сел.
   - Танцуете? - без улыбки спросил  Медведев.  Двое  рядом  стоявших  голых
зэков прыснули.
   Синичкин покраснел, гордо и красиво повел головой:
   - Н-нет.
   - Кликуха Мотылек, все порхает, - оглядел бычьим взглядом учителя  балета
Шакалов. - Тут тоже... мотыля, наверно, бо-о-льшого поймал...
   Опять залыбились, еле сдерживая смех, зэки, стоявшие рядом  с  закатившим
мокрые глаза, от унижения и злости уронившим безвольно руки, смирившимся  со
всем Синичкиным.
   - Да прекратите вы! - раздраженно бросил Медведев  Шакалову.  -  Ясно.  В
изолятор! - приказал, отворачиваясь от голышей. - И врача туда вызовите.
   Когда зэки оделись  и  тронулись  к  выходу,  Медведев  окликнул  старого
знакомого:
   - Кочетков! Я ж помню письма от матери твоей, помню...
   Кочетков, остановившись, набычился:
   - Умерла мать...
   Медведев оглядел его -  вдруг  сразу  сгорбившегося  и  ставшего  рыхлым.
Поморщился, как от боли.
   - Да? А жена... дети?
   Кочетков неопределенно пожал  плечами.  Бакланов  смотрел  на  Медведева,
криво сморщившись: мол, чего пытаешь, курва, человека?
   - Вижу, за два года ничего в тебе не изменилось, жаль... -  сказал  после
паузы Медведев. -  Помню,  как  объяснял  ты  на  политзанятиях,  кто  такой
козел... Помнишь?
   Уходящий  Синичкин  вздрогнул,  Бакланов   подозрительно   посмотрел   на
Кочеткова. Медведев поймал этот взгляд.
   - Раньше, как я помню, вы все дрались, а  теперь  -  не  разлей  вода?  -
оглядел обоих.
   Бакланов опустил глаза, пожал плечами - как хочешь думай, начальник, твое
право.
   - Так вот, объяснял ты нам, что козел - это тот,  кто  ведет  баранов  на
бойню. На мясокомбинатах ты это видел. Козлы, значит, -  предатели.  Это  ты
относил ко всем активистам... Ты - не баран,  не  козел...  Ты  себя  волком
звал. Ах, как страшно! - язвительно помотал головой Медведев.
   Кочетков стоял не двигаясь, кажется, готовый броситься на майора.
   -  Этакий  продолжатель  волчьего  племени   воровского...   -   Медведев
презрительно оглядел его. - Ну, что молчишь, волчара?
   - Не буду я вам говорить  ничего,  -  не  поворачивая  головы  в  сторону
Медведева, пробасил Кочетков.
   - А то, что вы здесь предателей воспитываете, которые  жрут  друг  друга,
как в волчатнике, это без вопросов,  -  неожиданно  звонким  голосом  встрял
Бакланов и стал пялиться на Медведева взглядом - дерзким, ненавидящим.
   - Вломить? - уверенно спросил Шакалов, показывая дубинкой на говоруна.
   Майор еле заметным движением головы запретил, медленно оглядел  Бакланова
с ног до головы, что-то себе отметив.
   - В изолятор. Бакланову еще пять суток.
   - Во-от... - зло начал тот.
   - И еще пять, - перебил его  властно  майор,  поворачиваясь  от  зэков  к
выходу, мгновенно уставший.
   Бакланов окаменел. Синичкин уже давно стоял лицом к дверям,  напрягшийся,
будто ждущий удара. Кочетков пялился в стену.
   Медведеву отчаянно захотелось быстрее выскочить  с  вахты  обратно  -  на
волю, побежать домой, а  там  скинуть  галифе,  китель,  встать  под  душ  и
долго-долго мыться, постепенно забывая и про Зону, и про баклановых,  и  про
синичкиных...
   Он даже помотал головой, отгоняя жгучую эту потребность, кашлянул, быстро
прошел мимо замерших зэков - опять  в  лагерную,  закрытую  зону  жизни,  от
которой никак он не мог отвертеться...
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Все, нюни нельзя распускать... вернулся - терпи. Бегу-бегу и стараюсь  не
думать ни о чем. Ну... Иваныч, хватит ныть...
   - Товарищ майор! - Наперерез шел коренастый капитан Волков,  оперативник.
- Опять к нам? Рад, рад.
   Ну, пожали друг другу руки. Как же, рад ты, ага...
   - Думаю, что теперь дружнее будем работать, а? - заглянул в глаза Волков.
- И вообще... кто старое помянет?.. - спросил осторожно, ожидая реакции.
   Ах ты, сука продажная, заелозил -  "кто  старое  помянет..."  Знаешь  мой
характер покладистый, а то бы не подошел, только  на  летучке  бы  издали  и
зыркал, как обычно и было.
   А взгляд-то затравленный - чует свою подлость. Знает, что ему не прощал я
никаких выходок в колонии, и  теперь  его  методы  могу  предать  гласности.
Отвратная рожа у этого капитана, мясистая, нет шеи,  она  лежит  у  него  на
широкой груди. Маленькие ломаные ушки и поросячьи глазки на конусной  голове
с ежиком жестких, смоляных волос, которые растут от самых  бровей...  Уголки
рта всегда подковой вниз, что придает этому шкафу пугающую свирепость.
   Намылился этот  Волков,  гений  оперативной  работы,  однажды  в  краевое
управление - штаны протирать да баб в  кабинетиках  щупать.  Те  кабинеты-то
почище, понятно, да и академия поближе. А если дальше с такими же успехами -
можно и в столице остаться, и генеральские погоны отхватить; а почему  бы  и
нет? Тогда и не засидишься в нашем медвежьем углу. А вот сидишь, потому  что
я, майор Медведев, рапорт подал на тебя,  дорогой  товарищ  оперативник,  за
шашни с зэками и поборы бакшиша с них, чего не стыжусь и что, как  коммунист
и коллега, должен был сделать. Чтобы не плодить генералов-чудаков  на  букву
"м"...
   Что ж ты на меня так усмешливо глядишь? Ничего, я  потерплю.  Но  выходки
твои мерзкие как не прощал, так и не буду прощать, как бы ты ни  уговаривал,
а сломать меня, знаешь же, невозможно.  Так  что  живи  рядом,  халявщик,  и
старайся человеком наконец стать, это никогда не  поздно,  капитан.  А  если
подтвердится то, о чем были у меня большие подозрения на твой счет,  дорогой
оперативничек, но не успел я их проверить, будет тебе тогда вместо  хлеба  с
маслицем баланда - обещаю.
   - Разрешили, значит, вернуться? - оглядывая меня, обронил  скороговоркой,
а сам, видать, думает - опять проблемы с этим майором  Блаженным  -  так  он
меня пару раз называл.
   До зэков сразу кличка эта дошл