окно на белеющую в полумраке Зону, - перед женщиной за такие руки вам  не
должно быть стыдно. Поверьте мне.
   Я поднял на нее глаза. Впервые.
   ...Я будто знал ее всегда, и досель живы волшебные ощущения ее  налитого,
но удивительно нежного, бархатистого тела...  и  потока  волос,  они  всегда
омывали меня всего, с какой бы стороны я ни обнимал ее... Зажатая опасностью
разоблачения нашей связи, она силилась подавить чувства, стоически  молчала,
кусая губы, но иногда прорывались такие дикие страсти и  стоны,  разрывающие
ее естество, что мне становилось страшно... она возродила во  мне  память  о
женщинах, которых я любил телесной любовью, и от  каждой  она  взяла  только
лучшее и оттого была по сути  бессмертна  -  Женщина,  воплотившая  Страсть,
вечная, не упустившая ничего из искусства любви и женских тайн...
   В вонючем бараке, вспоминая об очередной тайной  встрече,  я  каждый  раз
спокойно и трезво не верил в ее существование,  считая  все  это  счастливым
сном. Когда все повторялось, я даже не мечтал о продолжении, потому  что  мы
вели себя так, будто в этот  момент  были  некими  бессмертными  существами,
неутомимыми и не знающими о существовании времени.
   Никогда и ни с кем, уже на свободе, куда я вышел и безрассудно  нырнул  в
свои проинтеллигентские московские круги, полные всяких высоких соблазнов, я
не подходил даже близко к тем ощущениям, что испытывал в полутемной комнатке
санчасти, на ее кушетке...
   МЕЖДУ ЗОНОЙ И НЕБОМ. ДОСТОЕВСКИЙ
   Измаявшийся на башенном кране Пашка гениально придумал себе  развлечение,
что сделало риск подъема на  такую  верхотуру  вполне  осмысленным  с  точки
зрения активного отдыха. Он смастерил подзорную трубу. Линзы Гуськов  удачно
стибрил в клубе, из кинопроектора  "Школьник",  в  литейном  цехе  прихватил
плотную оберточную бумагу.
   День премьеры трубы был весьма  подпорчен  отсутствием  главного  объекта
наблюдения,  той  очаровательной  дачницы,  возможно  бывшей   катализатором
могучего изобретения. Пока же в поле  зрения  попадали  только  дворняги  да
одичалые куры. Впрочем, как раз сегодня и можно было забыть о трубе.
   Пашка сегодня чуть опоздал на развод, потому что ночью было свидание. Уже
второй раз приезжала бабенка ладная из соседней деревни, чернявая,  сильная,
ловкая. Кормила его эти два дня на убой, как на воле,  по  полному:  первое,
второе, третье, а  ночью  воздавал  сытый  и  страшно  голодный  на  женскую
половину Пашка своей чернявой услады для нее невиданные...
   Внизу Гуськов увидел деваху в  коротком  платьице,  загорелую,  с  белыми
лямочками от лифчика на полных плечах.  Зовущую.  Но  он  разрешил  себе  не
обращать на нее внимания: зачем это ему сегодня?
   - Дай глянуть, - потянулся крановщик и ловко выхватил из рук  наблюдателя
трубу.
   - Ты и так весь день сеансы ловишь! - возмущенно закричал изобретатель  и
буквально вырвал свою игрушку из заскорузлых рук Кольки.
   Впрочем, и сам посмотреть толком не успел: пребывание под  облаками  было
прервано окриком звеньевого снизу:
   - Пашка, вниз! Шустро! Бетон пришел!
   Скатившийся на землю - спускаться было менее страшно  -  Гусек  подхватил
оставленный у основания крана свой инструмент - лопату, вскарабкался в кузов
самосвала. Длинноволосый водитель -  вольнонаемный  Серега  -  без  интереса
следил за ним с подножки.
   - Че, Серег, по моде подстригся? Не то что мы!  -  Гусек  пригладил  свою
колючую голову. Он начал свою старую песню - подколки, только с  их  помощью
можно было расшевелить вечно сонного Серегу.
   - Не нравится? - помотал Серега гривой.
   - Почему ж... - не согласился Гусек,  ловко  очищая  борта  от  налипшего
бетона. - На бабу даже очень похож.
   - Глохни, ты... - огрызнулся и слез с подножки оскорбленный водитель.
   - Че, чаю теперь не привезешь? - играл Пашка с огнем. - Так и так  бы  не
привез... - заметил преувеличенно грустно. - Ну, че  ты,  Серега,  жлоба  из
себя давишь? Трешки тебе уже мало с червонца... Пятерик захотел?
   Серега, жадный человек, помялся.
   - Да нужна мне твоя пятерка... - прогундосил  неуверенно.  -  Рыскают  на
вахте вон... хрен от них что спрячешь. А штраф, между прочим,  полтинник!  -
оживился он, присвистнув.
   - Заяц ты, заяц... - грустно констатировал Гусек, спрыгивая с кузова.
   Серега посмотрел на него затравленно, решился:
   - Ладно, давай...
   - Счас! - сделал рукой Гусек и помчался от самосвала. Квазимоду он  нашел
на рабочем месте, в пропарочной камере.
   - Бать, червонец дай, - выдохнул Пашка. - Чай привезут.
   Воронцов одобрительно кивнул, подтянувшись,  выпрыгнул  из  уже  остывшей
камеры, уселся на высокий штабель бракованных свай.
   - А ты чего на работе, свиданка же у тебя?  Сутки  отобрали,  что  ль?  -
озабоченно спросил, оглядывая зевающего Гуська.
   - Да нет... Привязались, почему да как,  не  родственница  вроде.  Ну,  я
говорю - невеста, второй раз уже приезжает. Все, говорят, хватит разврата...
Я кричу - невеста, вы не оскорбляйте ее! Завелся... Ну,  вот  меня  днем  на
работу и выгнали. Мать справку прислала - болеет раком.
   - А вечером - назад, к ней?
   - Ну да... - разулыбался Гусек.  -  Она  готовит  ужин  там  счас,  Бать.
Обедать не буду, ребятам пайку отдай!
   Квазимода кивнул.
   - Чего зеваешь все?
   - Да не спал ни грамма, Бать. Понимаешь... -  Гуськов  весь  светился.  -
Вчера расписали нас. Считай, у нас медовый месяц.
   - Поздравляю, - помягчел и  скупо  улыбнулся  Батя.  -  Давай  с  бетоном
быстрее, не в твоих интересах задерживать...
   - Ну... - Пашка уже весь был у своей чернявой.
   - Жених... - почти по-отечески оглядел его Батя и подумал: "Вот и у  меня
такой сын уже мог быть - молодой,  розовощекий,  девок  так  же  бы  портил,
стервец..."
   Оглянувшись вокруг, стянул сапог.
   - Щас.
   Засунул руку в дурно пахнущее нутро, осторожно вынул из разреза кирзы два
червонца, завернутые в целлофан, столь же осторожно  развернул,  вынул  одну
купюру, разгладил важно и протянул Пашке.
   У самосвала Гусек, так же точь-в-точь, как Батя, оглянувшись по сторонам,
сунул свернутый в комочек червонец лохматому Сереге.
   - А как насчет "слона"? - спросил солидно, заговорщицки.
   - Какого слона? - испуганно вытаращил глаза Серега.
   - Пут?вого чая, индюхи, - растолковал Пашка. - Ну ладно, - разрешил, - на
крайняк можно высшего грузина или 36-го казака кубанского. Только грузинский
веник не лажани!
   До Сереги наконец дошло, он ошалело кивнул, залез в кабину.
   Пашка облегченно вздохнул, он был доволен собой. И  Батя-Квазимода  будет
доволен. А ему надо  быстрее  разбираться  с  этим  бетоном.  Валя,  Валюша,
Валентина...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Вырванная с корнем монтажка, крепящая стропу к поднятой  краном  бетонной
свае, сорвалась и как бумеранг зловеще просвистела над головой Бати, глубоко
воткнулась в грязь. Он ошалело смотрел на нее, а сзади истошно крикнули:
   - Кваз, берегись!
   Батя инстинктивно пригнулся, и освободившаяся стропа  с  тяжелым  крюком,
обдув голову ветерком смерти, неумолимо устремилась в сторону  Гуськова.  Он
же нелепо оседал, и она  пролетела  над  ним.  Батя  поднял  голову,  заорал
страшно и гортанно, как пещерный человек.
   Перепуганный Сычов еще более опустил сваю, отчего немой до сих пор  Гусек
вдруг закричал надрывно и глухо.
   - Ты чего?! - захрипел Батя крановщику. - Ты чего, сука?!
   Люди, тесно сидевшие у каморки на коротком перекуре,  вдруг  вскочили  от
близкого душераздирающего крика. Все увидели смертельно белое пятно лица еще
мгновение назад улыбчивого Пашки.
   Поднятая краном свая весом в тонну, сорвавшаяся  с  пятиметровой  высоты,
упала на колени задремавшего Гуська... и что теперь от них осталось?
   Нижней части его тела, скрытой под ней, как бы уже  не  существовало.  Он
оседал куда-то в землю, с запрокинутой, непослушной головой.
   Батя первый  подбежал  и  хотел  схватить  парня,  но  придавленное  тело
распадалось на куски... Батя, враз взмокший, подсунул свои пальцы-клешни под
сваю, лицо напряглось, залившись багровым от натуги  румянцем,  и  казалось,
что оно лопнет, обнажая кровавое человечье мясо. Его сильные  пальцы,  ломая
ногти и сдирая лохмотьями кожу, скользили по окровавленному бетону.
   Подбежавший Бакланов подсовывал под сваю лом, другие бестолково тыкались,
мешая друг другу. Никто даже не отскочил, когда Колька наконец дернул сваю и
она подалась на них, вторая монтажка заскрежетала, и  если  она  вырвется  -
свая  придавит  всех.  Но  странно  -  никто  не   сдвинулся,   стояли   как
зачарованные, стараясь  не  глядеть  вниз,  где  совсем  уже  врос  в  грязь
расплывшийся алым пятном Гусек.
   Нечеловеческим усилием Воронцов все же приподнял сваю; просунутый под нее
лом удерживали теперь уже шесть рук. Она все же поползла вбок и краем  вбила
в землю носок сапога Лебедушкина. Он тихо взвыл.
   - Потерпи маленько, Сынка, - необычно мягким, грудным  голосом  сказал  в
белое лицо Лебедушкина Воронцов, - потерпи...
   Заматывали тело Пашки майками, поддерживая хрустящее месиво, что осталось
от его ног.
   Лебедушкин присел на  ящик  и,  зажмурившись  от  боли,  попытался  снять
расплющенный сапог, но тот словно сросся со ступней.
   Квазимода осторожно поднял на руки верхнюю половину Гуська,  кровавые  же
ошметья, обернутые в набрякшие майки,  поддерживали  еще  двое.  Батя  понес
Пашку к вахте, оставляя на грязи бурый след.
   Ворон все это время не спускался к хозяину,  сидел  на  пролете  крана  и
задумчиво разглядывал тихо плачущего  крановщика,  он  вообще  знал  гораздо
больше, чем испуганные люди внизу.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а
сегодня - бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий,  куда  себя  деть
после своей замечательной работы и во время ее.
   - Допрыгались... - раздраженно бросил он, когда Воронцов  осторожно  внес
Пашку. - Все мне здесь уляпаешь... - сдвинул он с  лавки  газеты.  Брезгливо
посмотрел на капающую кровь.
   Я заметил: ничего в глазах не было, кроме раздражения.  Сдержался,  чтобы
не  ответить  этому  подонку.   Хорошо,   что   заскочил   начальник   цеха,
вольнонаемный.
   - Федорыч, - взмолился, - отпусти, я сам его донесу до  санчасти.  Решай,
Федорыч, решай, родной. - А он медлил, трусил,  пугливо  оглядывая  кровавую
мою ношу. - Не убегу же я с ним! - заорал я, как придурок.
   Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и  кинулся  звонить  -  испрашивать
разрешение у Зоны.
   - Не убежишь, Квазимода? - все же вставил подленькую фразочку Сурков.
   Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на  ухо
мне прошептал: "На меня греха не таи", - обиженным фальцетом, ответил матом:
"Пошел, не до тебя".
   Тут прибежал Федорыч - разрешили. И я ступил - осторожно, как в  холодную
воду в апреле, - с грузом своим бесценным, мальчишкой, который годился мне в
сыновья, на свободу.
   Ах, какими длинными были эти километры до санчасти...
   Бедный  Гусек,  полчаса  назад  розовощекий  крепыш,  новоявленный   муж,
исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданно ухнувшей на него
дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза. Не  было  слышно
криков и стонов, что еще больше меня страшило и быстрее гнало вперед. Словно
нес я куклу тряпичную с хриплым динамиком внутри.
   У этого Суркова, важно семенящего позади, тоже проснулась совесть, и  он,
в нарушение Устава, предложил помощь. Я только  матюгнулся  в  ответ,  и  он
замолчал до санчасти. Может, зря я отказался:  мышцы  занемели,  даже  лицо,
залитое потом, как бы окаменело. Горячей солью щипало глаза, я  вот-вот  мог
упасть. Но не просить же Суркова вытереть лицо его шелковым платочком?
   Расхристанное тело Пашки дышало и булькало в такт моему загнанному  бегу.
Мы дышали пока вместе. И я ощутил его  вдруг  родным  сыном,  хоть  постылая
судьба лишила меня такой радости. Отчаянию потери не было предела, я  что-то
хрипло говорил ему, умолял не уходить... Кровавый пот и слезы  смешались  на
моем страшном лице, а душа полыхала болью до огненных кругов  в  ослепленных
глазах.
   НЕБО. ВОРОН
   У меня тяжкая эта картина стояла пред взором - я ведь могу видеть все, не
обязательно  быть  рядом.  Кто  же  еще  сохранит  память  о  Мире,  живущем
мгновения. Ворон - вечное понятие для людей... Я  -  память  этого  мира,  в
котором человек гордыней возомнил себя хозяином,  вершителем  судьбы.  Я  же
вижу и знаю его завтрашний день и близкий конец - со слезами и кровью, когда
он, "гений и творец", обессиленно  забарахтается  в  своем  вонючем  дерьме,
вспомнив Бога и умоляя  дать  еще  денечек  жизни...  Но  все  расписано  на
Небесах... Бедный, жалкий человек...
   Да, они дышали в унисон. Только тот, с раздавленной плотью,  что  был  на
руках моего хозяина, жадно пил свои послед-ние глотки жизни.
   Он умрет неслышно, и благо, что сознание не вернется  к  нему  -  слишком
убог последний приют для  молодого  тела,  слишком  много  солнца  падало  в
процедурный кабинет из зарешеченного окна.
   И слишком красиво будет лицо женщины-врача, что  склонится  над  ним.  То
самое лицо дачницы в купальнике, что он так и  не  смог  разглядеть  в  свой
бинокль.
   ЗОНА. ТЕРАПЕВТ ЛЮБОВЬ
   Мне достаточно бросить один взгляд на травмированного,  чтобы  определить
его шансы на жизнь. Когда измазанный в крови  человек  внес  свою  печальную
ношу, я сразу поняла, что парнишка не жилец.  Крепкий  мужчина  был  пугающе
уродлив. Едва положил парня на кушетку, и ноги подкосились, он осел рядом на
колени. Да так и остался, как в церкви на молитве,  перебирая  дрожащими  от
напряжения руками грязные и вонючие майки, в  которые  были  завернуты  ноги
несчастного парня. Он припер его на руках с восьмого участка,  а  это  почти
три километра.
   Я вытерла салфеткой его  высокий  лоб  и  страшное  лицо,  но  оно  опять
взмокло. Сам он этого сделать не мог - руки свело судорогой.
   Так вот, я еще раз вытерла его лицо и тут догадалась, что это не  пот,  а
слезы...
   Охранник едва вытолкал его во двор. В моей памяти остались  его  глаза...
Глаза жили как бы отдельно от перекошенного лица  -  умные,  спокойные,  все
наперед знающие. И исход парнишки он знал, но принес в надежде на  чудо.  Он
на мгновение обернулся в дверях и с такой мольбой поймал мой взгляд,  что  я
вся содрогнулась. Он просил сделать это чудо... И я увидела в  нем  огромное
сердце, все исполосованное шрамами...
   На улице он  поругался  с  прапорщиком,  что  его  конвоировал  к  нам...
Сорвался в разрядке нервов.
   Когда ножницами разрезали окровавленные брюки пострадавшего, нашли полный
карман битого стекла. Помощник мой сказал, что это линзы бинокля.
   Бинокль... в Зоне... зачем?
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Они меня выставили сразу же из санчасти, как смог подняться  на  ноги.  С
другой стороны, зачем им мешать. Сынок, Пашка...  главное,  чтобы  они  тебя
вытащили. А на это надежда слабая...
   И потопал я с прапором в Зону, и впервые  вдруг  оказался  в  ней  раньше
времени окончания работ. Она была непривычно пуста, и это давило на меня еще
тяжелей. Во рту почему-то появился  необычный  горький  привкус,  и  я  стал
искать курево, как одержимый, будто спасительные таблетки от сердца.
   Курево-то было вскоре найдено, но утешение не пришло.
   НЕБО. ВОРОН
   Я видел, как он бродил между газонов и клумб пустой  Зоны.  Видимо,  даже
непривычная тишина действовала на него удручающе. Он был в эти минуты как бы
волен, никто им не помыкал.
   И потому я не подлетал, давая  ему  насладиться  этим  состоянием,  может
быть, почувствовать себя - хотя бы на недол-гий миг - прежним, каким он  был
до первого суда. А я знал, каким он был, я все прочел в  свое  время  в  его
глазах.
   И был мой Квазимода... ох, кем он был!.. Я читал книгу его жизни,  и  она
начиналась светло и привольно:  там  были  красивые  девушки  и  удача,  там
роились верные друзья, был любимый город - все это было.  Обобранный  своими
же людскими законами, мой друг и  хозяин  превратился  в  Зоне  в  злобного,
усталого угрюмца. Что может  сделать  для  него  мудрая  птица,  не  умеющая
остеречь бредущих во тьме? Я был с ними рядом, и это был уже подвиг;  многие
мои соплеменники копили Великие Знания о жизни, беспечно плодясь в чистых  и
свежих лесах, устраивая свои гнезда счастья и презрительно относясь  к  тем,
кто внизу.
   Я же посланник Добра в эту страшную Зону, чтобы отмякли черствые сердца и
зажглась ясным лучом в их душах спасительная надежда... Я уже сделал многое,
меня полюбили зэки, и я вижу, как в них перегорает зло, как они  тянутся  ко
мне, и теплеют их лица,  и  туманятся  влагой  взоры,  и  прорастают  крылья
Совести, а это путь к спасению души... Тело бренно, а она  бессмертна...  За
души людские на Небе идет вечная битва меж Тьмой и Светом... Я воин Света...
Я вещий...
   Мой удел - быть с людьми, спускаться к ним и спасать их  от  духов  Тьмы,
собирать по крупицам Знания о самой печальной их жизни. Я - санитар  людских
душ, самый грустный дворник Земли...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Напугав своим окровавленным видом дневального,  я  бухнулся  на  койку  в
бараке и вдруг ощутил на себе замызганную, царапающую тело  засохшей  кровью
одежду и пропитанные соляркой и бетонным раствором мокрые сапоги. Надо  было
смыть с себя пыль, грязь, ужас  и  кровь,  только  вот  силы  иссякли.  Руки
противно дрожали, тело бил нервный озноб.
   Гулко громыхая шагами в пустом бараке, подошел завхоз.
   - Воронцов!
   Я приподнялся, но помимо своей  воли  рухнул  на  кровать.  Он  понимающе
оглядел мои в засохшей крови руки и тяжело выдохнул:
   - Пашка еще... живой?
   Я неопределенно пожал плечами, отвернулся, показывая, что не хочу  с  ним
об этом говорить. Завхоз постоял и утопал прочь.
   Словно дождавшись его ухода, сразу появился в окне мой ворон.
   Ка-а-арр! - подавал он знак: я здесь, прилетел.
   - Кар, - ответил я ему. - Слышу.
   Не хотелось даже шевелиться, но я выдавил для него  подобие  улыбки.  Это
единственное существо, которое мне сейчас было нужно.
   Ворон неуклюже пролез в форточку, сел  ко  мне  на  грудь.  Протезик  его
смешно торчал, не давая ему умоститься поудобнее.
   - Пойдем отсюда, - сказал я ему, и мы пошли.
   Летал он еще плохо, и когда за бараком я опустил его  на  асфальт,  ворон
торопливо, пугливо озираясь по сторонам, засеменил за мной.
   Смешная птица. С самомнением,  со  своим  законом  чести  и  трогательной
дружбы. Что он, интересно, думает о нас, обо мне?
   За спортплощадкой я рухнул в тень одинокой  березы.  Странно,  но  я  уже
простился с Пашкой. Теперь надо завтра узнать, когда... это...
   Лежал я в траве, она нежно обвила шею и  голову,  ласкала  меня,  и  душа
потихоньку успокаивалась, будто смиряясь. Ворон затих, пристально глядел  на
меня, и почудилось, что он  что-то  напряженно  силится  выговорить,  что-то
открыть мне и помочь разобраться в себе самом. Я словно читал его волю...
   И в этот миг понял я, Квазимода, что все беды,  смертной  стаей  вьющиеся
вокруг, происходят из-за моей озлобленности. Ворон, может  быть,  уже  и  не
взлетит никогда. Кто виноват?  Я!..  Гусек  умирает...  Сынка  Лебедушкин  с
отдавленной ногою, и разве нет в том и моей вины? Есть, безусловно. А я  сам
- косой и страшный, зачем я такой людям нужен, зэк, старый козел...
   Почему люди от общения со мной страдают и бегут как от  прокаженного?  Уж
лучше бы меня сегодня придавило, только уж сразу, одним махом, красиво и  не
больно, как в кино... чтоб ничего не успел вякнуть. Хлоп - и на том свете...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Золотистым туманом, пронизанным каким-то ясным светом, обволокло его...
   И вдруг явственно услышал над собой странный голос  и  удивленно  перевел
взгляд на ворона. Он сидел на старом пне и почудился снизу  высоким  древним
монахом-чернецом. Распушив на горле перья, что-то клекотно вещал, и лежавший