что будет со мной дальше, товарищ майор? Небось угробишь  меня
сейчас?
   Товарищ майор, говорила - я это  явственно  слышал,  -  не  гражданин,  а
именно товарищ...
   А ведь она свободна, свободная птица, и не имею я права ни держать ее, ни
погибель ей назначать, ни на что не имею права, потому что она - свободна...
Это им рассказывать?
   Ну что вопрос о ЧП оставили напоследок, значит,  решать  будет  начальник
колонии круто, готовься, майор. Дошли, наконец, и до моего вопроса...
   - Что ж, давайте обсудим, что делать с Воронцовым,  -  тихо  обратился  к
офицерам, глядя куда-то в потолок, Львов. Стиснул в руках  карандаш,  словно
пробуя его на прочность. - Как это  так,  мы  ворона  проворонили?  -  Львов
злился. - Вы,  Василий  Иванович,  конечно,  не  в  счет,  месяц  как  отряд
приняли...
   - Я знал о вороне, товарищ подполковник, - отвечаю тут я спокойно.
   Львов кашлянул, оглядел меня, как чужого, обвел взглядом всех сидящих:
   - А еще кто? Вот вы, товарищ Овчаров, полгода отрядом этим  руководили...
- оглядел офицера.
   - Воронцова приходилось дважды наказывать. Про ворона ничего не  знал,  -
отрапортовал тот. Ловко у него получалось.
   - Хорошо. А вы, товарищ майор, почему не сообщили о вороне -  переносчике
анаши? - меня теперь спрашивает начальник колонии, по-прежнему спокойно.
   От этого спокойствия я и растерялся. Не знаю, что ответить, -  ну  как...
ну, знал, меры принял, но... птицу мне никто не прикажет убить...  А  потом,
что - трубить всем -  ворон,  ворон,  давайте  его  все  вместе  изловим  да
убьем!.. Смешно.
   - Я беседовал с осужденным... - говорю обтекаемо.
   - Ну! - резко оборвал подполковник. - Ну а что птица  перелеты  с  грузом
совершает, тоже знали?
   -  Предполагал.  Вчера  первый   раз   видел,   предупредил   осужденного
Лебедушкина... это тот, что ногу повредил при ЧП на стройке.  Ну,  побожился
он, что, кроме чая, ничего не переправляет птица...
   Чувствую - не то сказал, сейчас он меня и зароет. Не надо было мне вякать
- знаю, знаю. Дурень старый...
   - Побожился!.. - поднял брови Львов, передразнил  еще  раз,  уже  зло.  -
Побожился нашему майору осужденный! Вы у  него  духовный  отец,  поп?  Кроме
чая... А чай - это так, семечки, да?
   Я плечами пожал, решил уже больше не встревать, отмолчаться.
   - А наркоту? - это майор Куницын уже мне вопрос задает.
   - Нет! - твердо отвечаю. - Я верю осужденному.
   Теперь Львов пожал плечами, оглядывая со злой улыбкой офицеров.
   - Он верит осужденному...
   Повисла гнетущая пауза.
   - Капитан Волков, что будем делать? - грозно проговорил Львов, собравшись
с духом, решившись, кажется, на какие-то крутые меры.  Все,  кобздец  нашему
Квазимоде...
   Поднялся Волков, победительно на меня поглядел и пошел в атаку, втаптывая
меня, Воронцова, всех зэков в одну большую навозную кучу...
   - С июля прошлого года, как  только  Воронцов  прибыл  к  нам  с  особого
режима, у него восемь нарушений, это девятое. Явление это, таким образом, не
случайное, а, сами понимаете, систематическое. Это рецидивист,  и  этим  все
сказано. Родина проявила гуманность... указом от 1977 года, случайно, он был
переведен с особого режима на строгий. - Голос капитана  крепчал,  слова  он
выговаривал чеканно и веско. - И я думаю, что эту ошибку надо исправлять,  и
хорошо, что мы вовремя сумели раскусить его. Я с  ним  беседовал  пятнадцать
раз, и человек этот... если, конечно, его можно назвать человеком,  настроен
крайне резко к администрации. У этого человека нет ни  жены,  ни  детей,  ни
даже родственников! - сказал он это как-то торжествующе.  -  Таким  образом,
отсутствует  то  связующее  звено  с  волей,  что   заставляет   осужденного
задуматься о свободе. И потому все  направлено  на  что?  -  почти  радостно
закончил он. - На  удовлетворение  ежеминутных  низменных  порывов!  Что  ж,
гораздо хуже, если бы данный  случай  не  произошел.  Если  бы  ему  удалось
освободиться, он причинил бы много  бед  людям  и  государству.  У  него  же
золотые  руки  на  ограбление,  свой  почерк  даже  есть.  И  вот  теперь  -
пожалуйста! - какая-то вшивая птица для него дороже жизней своих  товарищей!
- Он победно оглядел присутствующих. - А если  бы  солдаты  стали  стрелять?
Другие осужденные напали бы  на  них.  Ну  что,  допустим,  сто  человек  бы
погибли, - разрешил он, - но двадцать-то ушло бы в побег... - поднял  палец.
- И кто? Вчерашние рецидивисты, имеющие  не  одну  судимость.  В  общем,  он
опутал всех невидимыми нитями, как паук.
   Смотрит на Львова. А тот в знак согласия кивает. Приехали...
   - Считаю, что данный случай следует расценивать как сопротивление властям
и  передать  дело  прокурору,  а  наказать  по  всей  строгости  закона!   -
приговаривает Волков.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Круто, конечно, завернул оперативник. Тридцать  офицеров  молчали,  ждали
решения участи кровожадного зэка Воронцова. Львов, нахмурив брови и  опустив
взгляд на пухлое личное дело Воронцова, тоже замер.
   На Медведева было жалко смотреть: у него опять схватило сердце, и, белый,
мокрый, он украдкой вытирал пот и искал валидол по всем многочисленным своим
карманам. Ничего,  конечно,  там  не  было,  и  оттого  майору  стало  вдруг
страшно... Осталось только свалиться здесь в приступе...
   - Ясно, - прервал тишину Львов. - Майор Овчаров, что думаешь?
   - Думаю, что это  слишком  жестко  будет  -  передавать  дело  прокурору.
Воронцов действовал явно без плана, никакая это не  попытка  нападения,  это
ясно... просто взрыв эмоций произошел у  неуравновешенного  зэка...  Считаю,
что перевод его через суд обратно на особый режим или же на крытый  тюремный
режим будет адекватным проступку наказанием...
   НЕБО. ВОРОН
   Крытый тюремный режим, для справки, место особо жестокое, знаком я с ним.
"Крытка" часто доводит даже бывалых зэков до попыток самоубийства. И у моего
хозяина есть печальный опыт пребывания  в  ней.  Особенность  этих  зловещих
централов в жестокой нетерпимости к заключенным  там  людям,  продиктованной
указаниями сверху.  Чего  стоил  только  один  из  эпизодов,  случившихся  с
хозяином в далекой тюрьме города Златоуста...
   Впрочем, я чувствую и вижу, что, кроме меня, попытки анализировать  лютую
жизнь в неволе предпринимает и человек по кличке Достоевский. Давайте  лучше
почитаем, что он пишет по этому поводу, - и язык побогаче, и осведомленность
пошире - он же... внизу... занимается летописью.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Красивое название какое - Златоуст... Кто ж в древности думал, что  город
станет для осужденных мрачным символом именно затыканий  этих  самых  уст  -
правому и виноватому. Жестокие там порядки были, дикие.
   В те годы, когда находился там  еще  не  рецидивист  Воронцов,  в  крытой
тюрьме Златоуста исправно  выполняли  некое  закрытое  постановление  власть
предержащих - поменьше кормить сидящих в заключении людей.
   Да, именно так - поменьше. Безусловно, в "умном"  том  постановлении  все
это было выражено "красивыми" канцелярскими  ничего  не  значащими  словами,
даже, видимо, в чем-то верными по сути. Но на  практике  администрация  Зоны
исподтишка морила людей настоящим голодом. И  довольно  успешно:  загибались
зэки пачками, мерли от болезней, в основе которых и была голодуха. Утерявшие
совесть  чудо-коновалы  "крытки"  аккуратно  писали  диагнозы  разнообразных
грозных напастей, косивших беззащитный  люд.  И  тогда  родилась  простая  в
исполнении и жуткая идея -  кормежку  можно  добыть  рядом,  у  близлежащего
человека.
   Нет, никто никого не ел, как в недавнюю войну, хотя ситуация  была  почти
сходная по жестокости... нет, до каннибализма не доходило.
   Люди просто стали играть в карты на кровь...
   ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
   Сидели мы тогда  в  одной  камере  с  Филиным,  вором,  этапированным  из
Благовещенска, дерзким и наглым, он сейчас здесь в Зоне, даже в бараке моем,
да Ястребовым по кликухе Ястреб. Мы друг за дружку держались,  но  там  было
как - держись не держись, не выдюжишь все одно, потому что  пищи  просто  не
было, и купить негде, за этим тамошние менты строго следили.  Люди  валились
на разводах.
   И тогда пошла мода - играть на кровянку.  Играли  обычно  в  стиру,  игра
такая.  Раскидывает,  значит,  карты  банкующий,  игра  идет  вчетвером.  Я,
допустим, проиграл. Беру заточку, полосую  себе  руку  и  сцеживаю  в  миску
кровянки - ну, сколь смогу. Вот. А те трое по очереди мисочку и  опустошают.
А что делать? Жить-то хочется...
   Не скажу, что этим только  и  занимались,  нет,  но  когда  припрет  уже,
приходилось. Ну а того, что вены вскрыл, тащили в больничку, а там посмотрят
- ясно, укол сделают, зашьют, а на следующий день выталкивают.  А  он,  если
малосильный, пошатается да и завалится где-нибудь.  Не  жилец  -  оттащат  в
камеру, лежит, загибается.
   Иногда и в больничку не тащили, дубаки зайдут  -  ага,  играли,  напинают
нас, и этого беднягу тоже отделают да бросят - подыхай. В духоте он за  двое
суток иной раз и доходил, быстро...
   Как мы с Филиным оттуда выбрались,  не  знаю.  У  меня  молодой  организм
выдюжил, а он сухой еще тогда был, как жила весь, тоже сдюжил... да и  шулер
он, там у него тоже все в долгах... уж кровушки он попил...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   В общем, порешили офицеры -  дикого  заключенного  Воронцова  обуздать  -
передать дело в суд, чтобы оставшийся срок ему заменили тюремным  режимом  -
"крыткой". Решили, да не решили. Остался Медведев и его особое мнение.
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Эх, дурак, дурак ты, Квазимода... Знал бы, что я-то и  спас  тебя,  почти
незнакомого мне, всего одну я с тобой беседу нормальную и провел.
   Но это, говорю я коллегам и товарищам своим, не  означает,  что  я  плохо
думаю об этом человеке. Капитан Волков  говорит  красиво  и  логично.  Видны
причины и следствия, но...
   ...Знаю я, что для пришедшего с  особого  режима  тюремный  режим  -  это
финиш, точка, крах. Ты еще не успел отойти от особого, не надышался воздухом
здесь, а тебя опять в смрад камеры... Нельзя, сдается мне,  добьем  мы  тебя
как человека...
   Сказал я им про тебя, Квазимода, что в любом  есть  черное  и  белое,  но
черное в тебе уменьшается, и это видно из личного дела. И не говорите,  что,
мол, просто поднаторел  он  и  не  попадается,  нет.  Ты,  Воронцов,  просто
наконец-то научился  управлять  собой.  Про  характеристики  твои  сказал  и
спросил потом: так разве лучше было бы, если  бы  приспособленцем  был  этот
Квазимода, во всем бы кивал нам, а за спиной делал по-своему?
   Не веришь ты в нас, вот где корень зла. Да, огрызаешься нам.  Но,  может,
это и есть проявление твоего достоинства,  а?  Да  и,  в  конце  концов,  не
наркоман ты, не насильник, Квазимода, вор ты только. А... птица, она и  есть
птица, кто же из нас природу не любит? Всю свою любовь нерастраченную вложил
ты в этого ворона и потому сорвался при его гибели.  И  это  понятно  должно
быть каждому...
   Главное, говорю им, что за двадцать шесть лет ты никого не убил, а  я  не
видел в Зоне ни одного зэка, чтобы он, отсидев такой большой  срок,  остался
бы столь человечным и не был замешан в чьей-то смерти...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   В общем, речь майора Медведева подействовала... Батю  решили  оставить  в
Зоне. Дали ему шесть месяцев  ПКТ,  под  личную  ответственность  начальника
отряда.
   Блаженный майор победил, в очередной раз.
   И тут на планерку влетает ДПНК  (дежурный  помошник  начальника  колонии)
капитан Тюленев и скороговоркой докладывает, что жена Бакланова  в  истерике
выбежала со свидания, а по ногам у нее, мол, кровь течет.
   Пришлось разбираться, оказывается, у Бакланова кукурузный початок.
   -  Какой  початок...  кукрузный...  -  удивленно  посматривает  на   него
подполковник Львов.
   - Как какой?! - удивляется капитан, в недоумении почесывая свое пузо.
   Все офицеры в предвкушении переглянулись, заулыбались.
   - Ну, да  ж...  Ну,  он  в  член  свой,  пенис,  вогнал  шары.  Да  целых
двенадцать, в три ряда... Повели его в санчасть, уже вырезают.
   - Садист, - прерывает  его  начальник  колонии.  -  Это  же  надо,  целый
початок. Вот садист, умудрился же. В изолятор на  пять  суток.  А  жена  его
где?
   - В санчасти, пытаемся кровотечение остановить.
   - Значит, так. Приказ: сегодня же после работы всех проверить и  вырезать
всякую дрянь. Ясно?! - Львов посмотрел на начальника санчасти.
   - Так точно,  товарищ  подполковник.  Если  только  инструментов  хватит.
Придется наточить ножи, - полушутя-полусерьезно ответил капитан Крысин.
   Возникла пауза, затем все поочередно стали делиться своими познаниями:
   - У Дятлова, как мне известно, усы наворочены.
   - А у Коростылева вообще такая балда. Он, говорят, ввел в  член  парафин.
Помню, спрашиваю, для чего, мол, ты это... А он мне в  ответ  -  чтоб  жинка
помнила, что, мол, лучше меня никого нет.
   - А из чего же они шары делают?
   - По-разному, кто оргстекло, кто из жженого целлофана. Кто во что горазд.
   - Сегодня вырежем, завтра снова натыкают.
   - Хватит, - прерывает всех  хозяин  и  оглашает  очередной  приказ:  -  С
сегодняшнего дня  всех  осужденных  перед  свиданием  проверять  на  предмет
членовредительства. Если кого уличим еще раз, то вместо  свидания  изолятор.
Пусть там кукует со своими причиндалами. Ясно?!
   Все согласно закивали и после планерки пошли выполнять приказ  начальника
колонии.
   ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
   Наутро топаю я в камере из угла в угол и себе думаю: все, Кваз, вот  тебе
и срок новый. С вечера думал о Ваське, а теперь о себе вспомнил, и не знаешь
уже, кого жалеть больше. Так, и во что  ж  это  выльется?  Года  в  два,  не
больше. Значит, освобожусь в сорок восемь, почти в пятьдесят. Жизнь прожита.
А вдруг майор чем поможет? Нет, надежда  на  него  зыбкая.  И  что  ж  тогда
делать? Бежать. Хоть захвачу кончик жизни. А если  поймают?  Не  поймают.  А
если и так, в последний момент прикончу себя, умру на свободе, а снова рабом
к ним... не вернусь.
   Но - как бежать?  Сейчас  изолятор,  потом  -  суд,  пересыльная  тюрьма.
Уходить надо только в дороге, с особого не убежишь. Хотя в шестьдесят первом
удалось...
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   Этим своим единственным побегом Батя гордился, охотно рассказывал о нем.
   Был молод тогда, двадцать пять... сильный, ловкий, верткий, ментам трудно
было с ним справляться на воле, если только в тупик не загнать. На  просторе
же уходил, расшвыривая их. А пули не боялся, знал потому что ее, пулю...
   Так вот, побег. Выдумал он вот что: выходили из  Зоны  машины,  груженные
большими деревянными ящиками с чугунными чушками...
   Весна тогда накатила оглушительная какая-то, буйная. Весна -  утро  года,
уже не хмурился день в тайге, а  природа  оттаивала  стремительно.  Исчезали
прямо в воздухе последние  мокрые  снежинки,  деревья  покрывались  какой-то
неземной свежей пеленой, и  в  них  то  заголосит  скворец,  первый  вестник
нарождающейся жизни, то в небе подхватит песню жаворонок. Поют-поют...
   Снег прятался от солнца, остался только в тени заборов, капель моросила с
крыш, а вечером  зависали  длиннющие  сосульки,  чтобы  к  полудню,  молнией
сверкнув на солнце, разбиться вдребезги, с серебряным перезвоном.  Появились
бурые проталины, серый снег с шорохом проваливался, освобождая ростки жизни.
Пахло талой землей, прелым листом, проклюнулась первая зелень, теплые  ветра
ласкали лицо... Низко над Зоной с радостным  стоном  летели  вольные  косяки
гусей к родимому северу...
   В общем, одурел от  всего  этого  Квазимода,  потерял  рассудок.  Ожившая
природа словно  ручьями  растекалась  по  его  телу,  будила  молодые  силы,
будоражила  лучше  крепчайшего  чифиря,  пьянила  сладковато-острым  запахом
прошлогодней листвы и парной земли. И сколько ни уговаривал его друган  Петя
Ветютнев не дурить, пошел вразнос Квазимода - бежать, бежать, бежать...
   Подъехала к вахте машина с этими чушками, а он уже там, под ними, заложен
осторожненько Ветюхой. Залез солдатик в  кузов  -  перед  ним  груда  чушек,
оглядел он их, все в порядке... Ну а под чугуном вряд  ли  кто  продержаться
может больше десятка секунд - проверено, тяжесть-то какая...
   Воронцов продержался семнадцать  минут.  Вначале  высвободил  одну  руку,
затем вторую. Пока было полное ощущение гроба, но можно уже немного  дышать.
Тело неумолимо расплющивалось. А отказаться от затеи - как?  Кого  звать  на
помощь? Надо терпеть. Выдюжить.
   Машина неслась  по  проселочной  колдобистой  дороге,  и  каждая  ухабина
страшной болью отдавалась в придавленном человеческом теле. Чушки били  его,
избирательно, по самым больным местам. Воронцов плакал.
   Но вот неимоверным напряжением он  пересилил  страшный  груз  и  рванулся
вверх, сумев ухватиться руками за край ящика, подтянуться...
   ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
   Как же, помню. Неслись  мы  по  голому  березовому  перелеску,  белотелые
красавицы надели  только  сережки.  Милые  березоньки...  Шоферюга  прет  за
семьдесят, машинешку подбрасывает, трясет. Но я уже на свободе. Вылез...  На
свободе!
   И ветерок весенний меня обдает... Ради таких вот минут и  живет  человек,
когда свершаются сокровенные желания, и ничего ему больше от жизни не  надо.
В горле комок у меня, плачу,  сердце  выпрыгивает,  вот-вот  впереди  машины
покатится.
   Дождался поворота, шлагбаума, - ну, и сиганул  на  полном  ходу.  Неловко
подвернул лодыжку и скатился в кювет, ахнув от боли. Переполз  в  неглубокий
овражек и с наслаждением напился талой воды. Надо же бежать, а я тут на двух
руках и одной ноге, как зверь-подранок, скачу вниз по склону. Ногу жжет, она
распухает прямо на глазах, как гриб весенний. Снял телогрейку, сапог  стащил
и наложил холодный компресс.
   Перетянул стопу, лежу. Природа вокруг тихая, ничего неохота. Я лежу,  как
новорожденный...
   Поспал под корягой. Прошел теплый дождь с первой грозой, семь погод весны
сменились, я и пошел, поплелся вдоль  оврага.  Сломал  ветку,  ножом  срезал
сучья, костыль себе сладил и заковылял к глухому железнодорожному  разъезду,
где только что товарняк прошел.
   Залег в кусты,  земля  сырая,  а  ею  никак  не  надышусь...  затаился  в
боярышнике, поджидаю своего поезда. Дождался. Забрался на вагон  без  крыши,
лег там на уголь, а когда поезд разогнался, осторожно приподнял голову...  а
вольный ветер приятно в лицо хлещет... И даже колеса мне на радость  стучат:
"сво-бо-да, сво-бо-да..."
   Так я месяца два с пересадками рвался к дому. Вначале  сухарями  питался,
затем подкреплялся первыми весенними грибами  -  сморчками,  строчками,  лес
меня кормил, и выходил он меня. Потом в одной деревеньке купил кусок окорока
хорошего да у бобыля тамошнего одежу гражданскую выпросил. Добрался  так  до
волжских степей, там уже яйца ел из  перепелиных  и  куропаточьих  гнезд  да
водицей запивал.
   Никогда я потом так не питался, как человек и должен на воле есть, - всем
настоящим, от природы.
   А когда первая вишня в садах зацвела!.. У меня уже  тогда  жизнь  кочевая
пошла - по деревням и городам, бродяжья, и житуха наладилась. Татьяну  тогда
и встретил. Первая она с меня  невинность  мужскую  сорвала.  Ушел  от  нее,
достал паспорт, чтоб в Сибири где-нибудь  затеряться  или  на  Севере  новую
жизнь начать. Молодой был, ничего не боялся... Только скитания мои  внезапно
кончились, уйти дальше на Север  не  удалось,  задержала  случайно  ментура,
просекли  липовую  паспортуху,  а  прокатали  пальчики  на  пианино  -  я  в
розыске... Ну, и все.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Представил со стоном душевным Квазимода, как хорошо сейчас на воле.  Если
побег удастся, застанет он еще бабье лето, грибы, ягоды...
   Да, осень - вечер года, но все равно... трудно затеряться в  стране,  где
пока работают-рыщут ментовские ищейки. Да и как он там, на воле, без копейки
денег, с этим шрамом...
   В общем, все это... не туда...
   Как появились, так  в  мгновение  и  рухнули  все