а. Хорошо, что  другая  прилипла  раньше  -
Мамочка. И я не знал, обижаться или себе в заслугу ставить.  Вон  прапорщика
Шакалова как позорно зовут, а Мамочка им почти родня... Уважительно...
   А вот и начальник колонии собственной персоной - подполковник Львов...
   ЗОНА. ОРЛОВ
   Что ж, бывать на офицерских планерках  в  Зоне  мне,  понятное  дело,  не
приходилось - зэков как-то не принято на них приглашать. Но представить, что
же происходит на этих скорб-ных анализах пороков Зоны, в общем-то нетрудно.
   Ну, вначале моложавый наш начальник - хозяин Зоны Петр  Матвеевич  Львов,
увидев Медведева, наверное, спросит в своей обычной бойкой манере:
   - Никак майор?
   Ну а так как они в давних приятельских отношениях, наш майор  пожмет  ему
руку и ответит по-дружески, что-то типа того:
   - Здравствуй, здравствуй, Петр.
   Поглядят они друг на друга, полюбуются, отметят,  что  будто  и  не  было
двухлетнего перерыва в их служебных отношениях, будто просто  из  очередного
отпуска вернулся в колонию Медведев.
   - Не сидится? - улыбнется Львов.
   - Не сидится, - согласится Медведев. - Думаю отряд взять.
   - Ну и бери, - улыбнется начальник колонии. - Кому, как  не  тебе?  Ну  а
пока давай-ка на планерку, друже, опаздываем...
   Встретят Медведева там давние знакомые  объятиями,  посмеются,  похлопают
его по брюшку. И вся  атмосфера  наполнится  неким  духовным  слиянием  этих
красивых и сильных мужиков,  предощущением  ими  какого-то  большого  общего
дела. А всего-то дело это - охранять нашу зэковскую компанию. Чудно. Ну, что
ж, рассядутся они за большим зеленого сукна столом, лица вмиг  посерьезнеют,
деловыми мужики  станут.  Ведь  рядом  бюст  Ленина,  портрет  Дзержинского,
библиотека политической литературы, кубки да грамоты - идиллия, а  не  Зона.
Живи да радуйся.
   - Начнем, товарищи! - всех окинув строгим взглядом, скажет Львов.
   И  доложит  дежурный  помощник  начальника  колонии,  что  за  время  его
дежурства, скажем, произошло: две пьянки, одна драка -  без  тяжелых  травм,
синяки; незаконная покупка тушенки в столовой из общего котла, восемь банок.
   И верно, утверждаю: за отчетный период других важных событий в жизни Зоны
не случилось. Да, Бакланов, Цесаркаев и  Кочетков  набили  морду  выходящему
скоро на волю Синичкину, и было бы странно, если бы этого  не  случилось:  к
нему отношение у всех одно - неважное.
   - А что за пьянки? - грозно спросит Львов. - Откуда водка?
   - Разбираемся, - вздохнет дежурный.
   Кто ж из зэков признается, откуда водка? Нет, лучше пойманный в изоляторе
отсидит, но сдать того, кто водяру ему пронес, - западло, нельзя.
   - Передадим дело в прокуратуру, - на всякий случай говорит Львов.
   Но кто ж за пьянку передаст? - это он так, чтобы разбирались, не  бросали
это дело.
   - Что там с Синичкиным?
   - Что, что, морда набита, наколку, говорит, поставил себе сам,  -  мрачно
буркнет дежурный, - но заявление в прокуратуру он писать отказывается.
   - Правильно, себе дороже, ему через три дня выходить.
   Ну, расскажет дотошный майор Баранов, что, мол, раньше Цесаркаев  защищал
Синичкина и того не обижали. Но за это он, попадая вместе с  Цесаркаевым  на
личное свидание, якобы закрывал глаза на то, что мать  его  принимала  ночью
этого самого защитника...
   - Что значит - якобы?  Так  принимала  или  нет?  -  вопрошает  начальник
колонии.
   Пожимают плечами офицеры - сие есть тайна.
   Присуждает взволнованный начальник сладострастцу-кавказцу шесть  месяцев,
всем остальным упомянутым, кроме уходящего и неразгаданного Синичкина, -  по
десять суток изолятора.
   - Нет, - говорит, - дайте-ка и этому Кочеткову шесть месяцев,  он  созрел
для более весомых сроков.
   Фиксируют все  офицеры  и  клянутся  бдеть  денно  и  нощно  за  комнатой
свиданий, что  так  легко  становится  местом  столь  мрачного  разврата.  А
Баклановым займется Волков.
   Похмурится Львов, почешет за ухом.
   - Ну а с планом как?
   - Как... как обычно: перевыполняем. А также заготавливаем картоху и овощи
на зиму.
   - Правильно, - смягчается тогда подполковник  Львов,  говорит  мудрое:  -
Готовь сани летом, а телегу зимой.
   Все радостно кивают.
   - А вот, - выскочит какой-нибудь вздорный лейтенантик, - вопиющий случай!
Во  вторую  смену,  в  промзоне,  в  швейном  цеху   одели   душевнобольного
Стрижевского в женскую одежду!
   - Как так в женскую одежду? - вскинется радетель моральных устоев  Львов.
- А подать мне переодевших!
   Все тут потихоньку посмеются, а лейтенант, возможно,  растеряется,  он-то
уже свой суд свершил.
   - Виновный, Чирков,  что  сшил  ему  женскую  косынку  и  платье,  уже  в
изоляторе! - доложит.
   - Вот так...  В  женскую  одежду...  -  успокоится  Львов.  -  Правильно,
изолятор. - Но тут вспомнит, может быть, и о  стебанутом  Стрижевском.  -  А
чего ж этот Стрижевский у нас делает? Почему не отправлен в психбольницу?
   Похмельный майор медслужбы тут как тут.
   - Нет, - говорит, - разнарядки на этап на данного больного. Ждем...  -  и
икает при этом майор медслужбы, - не первый месяц... Бывает, и  больше  года
ожидаем.
   - Да они ж за год его в Софи Лорен приоденут!
   Посмеются офицеры шутке Петра Матвеевича.
   Незадачливый лейтенант ввернет еще более глупое, но - факт...
   - А вот Пеночкина застали  за...  В  общем,  к  приводу  швейной  машинки
приделал, понимаете, искусственную эту... Ну, влагалище, и...
   - Какое искусственное? - не поймет подполковник.
   - Да сам слепил из...
   - Из гуммиарабика, - подскажет кто-то. Есть в цеху такой материал -  черт
знает для какой надобности он там, вполне возможно, для той самой.
   Поморщится и вздохнет начальник колонии. Совсем плохо станет лейтенанту.
   - Да, вот еще раз представляю тем, кто у нас недавно. Остальные-то хорошо
его знают... - покажет  Львов  на  героя  моего  повествования.  -  Медведев
Василий Иванович,  опытный  товарищ,  бывший  замполит  Зоны,  он  со  всеми
пятнадцатью отрядами справлялся, а вы сейчас  мне  ноете  тут,  что  тяжело.
Направляем его в шестой отряд, там он сейчас нужнее всего.
   - Если доверите, не  откажусь!  -  встанет,  оглядит  всех  орлом  старый
служака, поведет перебитым крылом-рукой, еще в  войну  простреленной,  плохо
сгибающейся.
   - Как не доверить? - любовно оглядит  верного  служаку  своего  начальник
наш. - Родина оценила труд Василь Иваныча орденом, это ли не доверие?
   Доверие-доверие, только второй орден на нас уж не заработаешь, мог  бы  и
приусадебным хозяйством заняться или эти, как их... корни и сучья затейливые
- крученые собирать, тоже дело,  больно  их  много  в  близлежащих  лесах  -
корежит лес природа, будто мстит за что...  Нет,  поди-ка  -  снова  к  нам,
затуманивать головенки зэкам байками о всеобщем благоденствии, что наступит,
ежели они бросят  озоровать-грабить...  Ну,  давай  дерзай,  Василь  Иваныч,
Мамочка наша, мать вашу...
   ...И выйдут все на свежий воздух, закурят  под  плакатом  "На  свободу  с
чистой совестью" и подумают: нет, не зря утро прожито, а жизнь удивительна и
прекрасна по большому счету. А вечерком можно по случаю  прихода  Иваныча  и
сообразить шашлычка на природе -  она  ведь  шепчет,  шепчет...  Ну  а  пока
разбредаются по Зоне,  по  уготованным  им  судьбой  и  штатным  расписанием
местам...
   ВОЛЯ. ОРЛОВ
   Для неприхотливого взгляда Зона - не худшее из подобных поселений - могла
бы  показаться  этаким  городком-пансионатом,  тут  тебе  и  волейбольная  и
баскетбольная площадки, турники да брусья, летняя эстрада, где в эти дни  по
выходным показывали веселые и  патриотические  фильмы  из  жизни  советского
народа. Зимой же зэки окунались в сладкую киношную жизнь в зимнем  клубе,  в
мир мудрых мыслей - круглогодично в библиотеке, в мир грез  от  распаренного
тела - в бане, а в наиболее сладкий мир чревоугодия - в столовой.
   Весь этот, казалось, вполне пригодный для  человеческих  экземпляров  мир
окаймляли чистые асфальтовые дорожки, что вели невольников в центр Зоны, где
возвышались  два  ухоженных  фонтана  в  окружении  аккуратно  подстриженных
газонов и цветочных клумб - ну прямо дворянское гнездо...
   Все это не  могло,  безусловно,  хоть  на  миг  заглушить  в  них  тяжкое
состояние неволи, безнадеги, под стать  которому  складываются  и  мысли,  и
чувства. Одному состояние это нашептывает раскаяние, а от него и  к  высотам
нравственным,  к  очищению  -  один  шаг.  Другому   здешняя   жизнь-нежизнь
подсказывает остервенелое убеждение, что главное - не попасть-ся,  в  другой
раз  сделать  умнее,  но  отказываться  от  прежних   жизненных   ценностей,
воровских, скажем, - упаси боже... Но и над теми, и  над  другими  ежедневно
висит  тоскливое  осознание   своей   отверженности,   ненужности,   и   тем
унизительнее  становится  существование.  Именно  в   такой   миг   чаще   и
раскрывается вся человеческая сущность, старательно оберегаемая на воле.
   Рядом с фонтанами стоял большой стенд  наглядной  агитации  с  портретами
членов Политбюро ЦК КПСС, именуемый зверинцем. В верхнем левом  углу  стенда
покоились  медные  барельефы  трех  бородатых  основоположников  "Берендеева
царства" - коммунизма. Их ласково звали "три мудака". Черный ворон по своему
преступному  умыслу  выбрал  именно  этот  стенд  для  оправки  естественных
надобностей.  Жирные  белые  полосы  на  бессмертных   ликах   приводили   в
исступление  замполита.  Зверинец  усердно  драили  тряпками  шныри,  смачно
плевали на вождей, с трудом удаляя засохшую клейкую  массу.  А  на  рассвете
ворон обязательно садился на стенд и прицельно помоил великих коммудистов...
Дурной пример птицы подмывал зэков сделать  то  же  самое,  но  на  зверинце
сидеть - западло...
   ...А душевнобольной Стрижевский, бывший выпускник юридического факультета
Ленинградского университета, любивший больше всего прозаика серебряного века
Ремизова,  читавший  запрещенного  Бердяева  и  лично  знакомый  с   великим
подводным странником Жаком-Ивом Кусто,  в  двадцать  пять  лет  прошедший  с
экспедицией через Каракумы, а  в  тридцать  один  чуть  было  не  защитивший
диссертацию по "Принцессе Турандот"  и  творчеству  Станиславского,  умница,
путешественник, убивший свою сквалыгу тещу, сидел в черном от грязи белье  и
улыбался, вспоминая, какой он был красивый днем, когда его кружили в танце и
улыбались ему...
   А душевно здоровый и насмерть запуганный джигитом Цесаркаевым "балерун" и
романтик Синичкин, любимец курса, позер, человек тонкий и нервный,  любитель
девочек и крепкого столичного кофе, лежал в углу барака, предвкушая  близкую
волю, готовый на все ради нее. Да, его опять побили эти  двуногие  свиньи  и
предлагали ему самое ужасное.  Но  он  выдержал,  он  не  поддался  им,  как
поддался тогда, когда пришел в Зону, и еще много раз. И когда отдавал в  дни
свиданий свою мать этому  подонку,  и  тот  ночью  приходил  к  ней,  а  он,
Синичкин, сидел в соседней комнатке-кухоньке и плакал, как ребенок.  И  мать
терпела, потому что знала - это ради него,  сына,  чтобы  ее  кровинушку  не
трогали в этом проклятом месте. И он терпел, потому что знал: это  все  ради
того, чтобы однажды выйти на волю целым и невредимым, сохранить зубы и ребра
и увидеть свой балетный класс.
   Могли ли помочь этим -  душевнобольному  и  здоровому  душой  -  те,  что
заседали утром? Конечно же нет, это только  им  кажется,  что  что-то  в  их
власти...
   А в чьей же? Ну, вы же сами знаете, зачем эти вопросы?
   Во власти Того, кому было угодно потом распорядиться  жизнью  этих  двоих
самым лучшим образом; возможно, с учетом тех мук, что приняли здесь эти  две
грешно-безгрешные души.
   НЕБО. ВОРОН
   Да чем они могут помочь, эти глупые  люди,  похожие  друг  на  друга.  Я,
ворон, знаю, что никто не нуждается в их помощи, лживой  в  самом  основании
ее...
   Стрижевский был беспощадно избит и выброшен с крыши второго этажа, за что
и получил помутнение в мозгу. Не надо было ему защищать в  комнате  свиданий
свою молодую жену, поверившую  капитану  Волкову  в  досрочное  освобождение
своего супруга. Узнав об измене жены, Стрижевский набросился на  капитана  с
кулачищами и в ответ получил не один удар сапогом и дубинкой  по  голове,  а
пытаясь скрыться на крыше, был настигнут  солдатами,  прапорами  и  случайно
сброшен головой  вниз.  Этот  полет  и  привел  Стрижевского  в  сегодняшнее
состояние.
   Стрижевскому Он дал скорое успокоение на уютном кладбище в Ленинграде,  а
перед уходом туда освятил его мечущуюся во мраке душу, отчего за две  недели
до смерти блаженный человек читал на память Велимира  Хлебникова  и  Алексея
Толстого, пел красивым голосом, очаровав этим чудесным  явлением  все  равно
любившую его жену. И, похоронив убийцу своей матери  рядом  с  ее  могилкой,
красивая седая женщина ходила к почившему, снова  любимому  мужу,  скорбя  о
столь безвременном уходе проснувшейся великой, по ее мнению, души.
   Душа Синичкина нашла утешение в одном  из  престижных  театров,  где  он,
занимая должность не столь уж великую, упивался искусством, глядел на  своих
и чужих кумиров и насыщался большой любовью ко всему прекрасному, что было в
нем всегда. Он стал большим теоретиком сцены и вскоре написал диссертацию  о
творчестве  Станиславского,  которую  приняли  на  ура,  потому  что  ничего
подобного о мастере театроведы еще не читали. Синичкин стал вхож  в  большие
дома столицы, пока давняя порочная  страсть  не  привела  его  в  лоно  себе
подобных, и он забылся  в  их  кругу,  почитаемый,  гонимый,  талантливый  и
непонятый. Он ни о чем не жалел, и его  никто  не  жалел.  Мать  умерла,  не
простив ему ничего. И он не простил ей ее второго мужа,  что  однажды  ночью
налег  огромным  своим  животом  на  прямую,  уже  балетную  спину  пасынка,
разжигавшего  его  похотливые  фантазии   округлыми,   обтянутыми   формами.
Оправившись тогда от страха и боли,  он  со  сладостным  ужасом  ждал  снова
чего-то подобного, и в балетной среде пришло оно к  нему  неизбежно  и,  как
оказалось, навсегда... Часто он вяло думал, что лучшие годы его жизни прошли
в тюрьме, где он хоть к чему-то стремился - к воле, скажем...
   ...Или этот интеллигент,  автор  сего  повествования,  который  почему-то
уцелел и не был убит в одну из ночей. Хоть он здоровый, не робкого  десятка,
держал под подушкой нож, и было бы много кровищи, но мог  ли  кусок  металла
спасти его от толпы урков, которые никак не могли понять, кто он  -  свой...
чужой... Или журналист Хельсинкского соглашения...
   ЗОНА. ОРЛОВ
   - Кар-р-р-р! - Здоровенный черный  ворон  сел  на  подоконник  зэковского
барака и, выпучив свой иссиня-черный глаз на  стеклянную  банку  с  янтарной
жидкостью, распушил на шее перья и склонил голову набок, изучая  этикетку  с
надписью "Золотой улей". Это была сладкая, приторная паточная бурда.
   - Привет, Васька! - окликнул его Лебедушкин, крепкий  зэк  лет  двадцати,
бережно  раскладывавший  на  тумбочке  нехитрую   снедь,   приобретенную   в
колонийском ларьке: хлеб,  пару  банок  кильки  в  томате,  несколько  пачек
сигарет, пачку чая и банку сиропа "Золотой улей": много ли купишь на  восемь
рублей месячной отоварки. - Батя, кишкодром готов!
   - Ну и нюх у  него  на  эту  патоку,  -  ласково  проворчал  средних  лет
осужденный Воронцов с  изуродованным  глубоким  шрамом  лицом.  Он  степенно
подошел к своей койке, небрежно швырнул на нее сетку с отоваркой, сам тяжело
уселся рядом. - Сгоняй пока в каптерку, отнеси лишний харч, - он  кивнул  на
сетку, - да чай поставь, а я банку открою.
   Минут через двадцать они сидели друг перед другом и пировали... втроем...
Ворон глотал кусочки хлеба  в  сиропе,  закусывал  килькой,  а  потом  опять
клянчил у Лебедушкина патоку "Золотой улей".
   - Не балуй мне птицу, - строго сказал Воронцов. - Больше  ему  от  нашего
стола не перепадет, самим мало, а ну, кыш!
   Ворон укоризненно посмотрел  на  хозяина,  словно  понимая  его  речь,  и
принялся пить воду,  налитую  ему  в  консервную  банку,  провожая  голодным
взглядом исчезающую с тумбочки снедь.
   Никому, кроме Бати-Квазимоды,  ворон  Васька  в  руки  не  давался.  Лишь
изредка дозволял себя  погладить,  но  при  попытке  его  взять  и  насильно
подчинить чужой воле тут же пускал в ход весь свой  оборонительный  арсенал:
хищно клевал, бил мучителя  крыльями  по  лицу,  когтями  раздирал  в  кровь
жесткие зэковские руки.
   Свобода была этой птице милее  любого  угощения,  и  маниакальное  к  ней
стремление вызывало у зэков сколь уважение, столь и  глухое  недовольство  -
они чувствовали, что птица сильнее: ворон в любую минуту  может  взлететь  и
послать всех свысока и подальше. Он был вызовом в этом мире,  где  все  были
несвободны.
   Единственным, кому ворон прощал все, с кем был покладист и  несвоенравен,
был его страшноватый хозяин.  Кличку  Квазимода  разменявший  пятый  десяток
вор-рецидивист Иван Воронцов получил за дефект физиономии - ее портил рваный
шрам, рассекавший все лицо - от скулы по брови  до  лба,  придававший  Ивану
сходство  с  известным  литературным  персонажем.  Поврежденная  пулей  кожа
исказила лицо - левый глаз смотрел в небо, даже если правый был устремлен  к
земле.
   Выгодно отличали побитого жизнью Воронцова  мощный  треугольный  торс  да
огромные кулачищи размером с кувалду. Все это было от привычки с  детства  к
тяжелому физическому труду, что сделал его чуть согбенную  фигуру  сухой,  а
кожу от работы на воздухе гладкой. Столь же  ослепительно  гладким  был  его
всегда  выбритый  до  полированного  блеска  череп,  что  вкупе  с  резко  и
мужественно  очерченным  подбородком,  правильным,  почти  римским  носом  и
ровными морщинами на лбу  придавало  Квазимоде  ту  степенность  и  свирепую
резкость одновременно, что так ценятся здесь, в Зоне.
   НЕБО. ВОРОН
   Влияние  его  не   распространялось   на   мои   умственные   занятия   и
метафизические  наклонности,  но  характер  мне  Квазимода  передал  свой  -
нетерпимость, жестоковластие над слабыми и пустыми. Это и отталкивало теперь
от меня моих добродушных и вялых серых ворон, с которыми я общался вне Зоны.
Я буквально заражался от общения с хозяином жестокой  силой,  что  меня,  по
большому счету, не радовало, и избывать ее приходилось потом в одиночестве -
долго и не всегда успешно.
   Я чутко улавливал настроение своего хозяина, знал, когда надо  позабавить
нехитрыми своими уловками, а когда просто тихо  умоститься  на  широком  его
плече, прильнуть к шее, щекоча его мягким крылом, сделаться молчаливым и все
понимающим слушателем-собеседником. В такие минуты Батя выкладывал  мне  все
самое  сокровенное.  В  единственно  же  доступном  языке  нашего   общения,
умещающемся с моей стороны в хрипловатом  "кар-р"  да  одобрительно  урчащем
"ках-х", были все оттенки моего согласия или недовольства, веселья, страха и
понимания - главного, чего ждал от меня хозяин. Он слышал меня, и этого  ему
было довольно для успокоения своей жесткой души. Я же видел, как теплел  его
взгляд после моих разговоров, как сходила вечная угрюмость.  В  минуты  этой
наивной откровенности даже казавшийся  устрашающе-безобразным  шрам  как  бы
распрямлялся на посветлевшем лице. Тогда был заметным  и  настоящий  возраст
его - за сорок лет. Это золотое время в жизни мужчины, когда  молодость  еще
не ушла, но коль расслабится человек, испугается возраста,  и  начинается  -
исподволь, едва заметное угасание организма, его движение  к  исходу.  Батя,
похоже, событие это в своей душе прозевал, не  заметил  и  теперь  неуклонно
двигался в сторону заката. Хотя была во всем еще крепкая  мужская  закваска,
тело у таких и в шестьдесят лет выглядит  на  сорок.  Мудрые  женщины  таких
чувствуют, для них возраст не помеха, важно осознание мужика молодым и вечно
сильным. Впрочем, это теория, что я могу знать о земных женщинах?  Все  -  и
ничего. Ках-х...
   ЗОНА. ОРЛОВ
   Батя в последние годы ка