ий, дурной. Я уж на этом в жизни обжигалась, с  мужицкими-то
ухватками дурными...
   Сцепились из-за меня, когда в девках была, двое - Алексей и Афанасий. Как
петухи, не раз дрались, прямо друг дружке головенки норовили  свернуть,  вот
какая злоба была друг на друга. Пока не оборвала я ухаживания - обоих.
   А тут однажды весной пошла с подружками  в  лес  сок  березовый  набрать.
Столкнулась там с этим дикарем Афанаськой. Грустный стоит, обиженный, мне аж
смешно стало. Ну, улыбнулась я, то ли ему или солнышку весеннему,  не  помню
уж. А вот Алеша мне больше нравился, это точно...
   И тогда он и увидел, Алеша, нас, улыбающихся.
   В этот же вечер жестоко избил Афанасия. С  дружком  они  были,  потому  и
накостыляли ему крепко. Все избы эта новость облетела, и я пришла  в  дом  к
нему, он слег после побоев.  Маманя  его  приняла  меня  холодно,  понимала,
откуда ветер дует, но смирилась под натиском сына, впустила. Единственный он
у нее был. Посидели, будто даже жалко мне его стало, как родного.
   Ну а Алешу моего осудили, и себя я до сих пор в  этом  виню.  Из-за  того
охладела я к Афанаське, а он уж о свадьбе заговорил, момент нашел...
   И уж поздно все было...  силком  он  меня  взял  в  стогу,  стал  женихом
настоящим. Свадьбу  назначили  в  субботу,  несколько  дней  оставалось.  Он
бутылку самогонки  достал,  лезет,  целуется.  А  я  лежу  в  сене  этом,  с
собою-девкой прощаюсь, чую, сейчас все и произойдет. Лягухи квакают, сверчки
поют, и душу теплом наполняет, а может, так и надо?
   Он выпил, меня принуждал, да зачем? Смотрела я в  звездное  небо,  искала
звезду свою, как сейчас помню, звезду, что мне счастье  принесет...  Окажись
она в руках, ох надкусила бы ее от счастья...
   А он лежит, планы на жизнь строит. Ну, тут ему дурь в голову-то  ударила,
он на меня и полез, нахрапом. Жена, мол, завтра-послезавтра все одно  будешь
мне. И так противно стало, он пьяный, слюнявый. Все мое тело восстало против
насилия такого, против безысходности судьбы - неужто с нелюбимым буду жить?!
   И как-то в  одночасье  он  мне  опротивел.  Увидел,  что  надломил  меня,
извиняться стал, плакать. А я гордо встала, не попрощавшись, ушла.  Не  один
день потом простаивал перед окнами. Выстоял он свою свадьбу, сыграли мы ее к
осени. Ну а я уж ребеночка от него ждала... Он у  порога  ночевал,  когда  я
рожала, совсем рехнулся. Отцовство его очень преобразило, устыдился  и  дури
своей, на коленях ползал. Ну что, испугалась я одиночества, пересилила себя,
согласилась с ним жить...
   Посоветовала я этому  Ивану  Максимовичу  Воронцову,  по  бабьему  своему
уразумению, не приносить впредь близким ему  там  людям  зла,  надеяться  на
жизнь будущую, ведь будет же она, какая  -  другое  дело,  а  там,  как  сам
построишь. Обнадеживала его.  Тоже  душа  потерянная,  больная,  надо  и  ее
успокоить.
   Но - никаких намеков на приятельские отношения, только письма.  Написала,
что отец вспомнил мать его, что особо приятно будет читать ему там, вдали от
могилки ее. Трижды перечитывала потом свое сочинение,  трижды  переправляла,
потом наконец в конверт положила. И душа вдруг облегченно  вздохнула,  будто
сделала я что-то богоугодное, очень нужное. Вот ведь как...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Работал станок, еще мгновение, и в кривом зеркале  вращающейся  заготовки
отразится искаженное, обезображенное лицо.
   Восемь поворотов вокруг оси, пока не взыграет  бликами  металл  так,  что
диву даешься человеческому умению и сноровке.
   И так целый день - тысяча штук деталей, похожих на  блестящие  новогодние
игрушки, падают  в  ящик  рядом  со  станком,  а  пальцы-култышки  Квазимоды
продолжают хватать и хватать машинально следующий кронштейн  и  совать  его,
совать, совать... И крутится войлочный круг, шлифует, полирует  эти  людские
игрушки, неведомо кому и для чего нужные. И  дает  Воронцов  государственный
план, и не может без этой тысячи страна, а получив ее, награждает  Воронцова
тюремной баландой и радуется. А награжденный вкладывает  на  следующий  день
всю свою досаду и необузданную ярость в эти опостылевшие кронштейны и делает
их все больше и больше...
   Он спешил, и было из-за чего. В первые дни ему помогли  выгнать  все  сто
процентов, другим новичкам  это  не  удавалось.  Где  недоставало  сноровки,
заменял ее силою, и через неделю уже выдал первую тысячу, сделал план.
   Доставался план тяжко: деталь, прижатая к  кругу  его  мощными  пальцами,
раскалялась, протирая трикотажные перчатки  и  обжигая  кожу,  было  больно.
Сильно раздавшиеся суставы его пальцев были привычны  к  большим  нагрузкам,
это помогало.
   Заготовку приходилось прижимать большим и указательным  пальцами,  отчего
кожа  на  них  вскоре  обросла  костяными  мозолями  и  уже  не  ощущала  ни
раскаленного диска, ни веса детали.
   Не привык он быть неумехой, нахлебником, потому старался. И хотя в камере
существовал неписаный закон - один за всех, все за одного, но он вскоре,  по
обыкновению, перещеголял всех в выработке, вышел на  вторую  тысячу  деталей
ежедневно и тем самым быстро рассчитался с долгами первого месяца...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Уже через два часа немеют от  долгого  стояния  ноги  и  спина...  Станок
низок, и каждый рабочий день хочется начать с  того,  что  взять  кувалду  и
выдолбить в полу небольшой уступ-ямку. Тогда бы не горбатился весь день.  Но
не положено самоуправства, и ноги невозможно выдернуть тому, кто так  станок
установил.
   Вот и стою, согнутый в три погибели, точно квазимода  какая,  со  стороны
так, наверно, и кажется...
   Так вот дождался гонга. Обед.
   Наконец останавливаются станки, вентиляция стихает, и оглушает  тишина...
Если и есть в жизни радость самая большая сейчас у  всех  здесь  работающих,
так это вот эта тишина, которую можно слушать и слушать, жрать  ее,  сколько
сможешь...
   Хавалка в обед обычная - борщ (водичка с плавающим пятном  жирка,  пустая
каша (месиво неопределенного цвета и вкуса). Кишка тем  не  менее  загружена
основательно. Тяжелеешь даже. На час. Потом все воспоминание об  этом  обеде
исчезает... Из-за стола вылезаешь, к станку да за  цигарочку.  Посидишь  вот
сейчас, и легче вроде. Может, и стоит жить, думаешь...
   И выжить, Вань?
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   В углу успокаивают новенького, что сегодня утром  пришел.  Он  еле  сотню
деталей сделал, совестится.
   - Ладно, Кваз вон тоже вначале еле две сотни вытянул, а потом наладился -
тысячники летят только. Верно, Кваз?
   - Не ленись, - весомо говорит Батя новенькому. -  "Хозяин"  гоняет,  если
только кто отстанет. А так порядки здесь терпимые. Но... не выполняешь норму
постоянно - в ШИЗО отправит.
   Новичок, по кличке Вихорь, показывает руки: пальцы опухли,  кожа  на  них
лопнула, коросты уже пошли. Деталь-то руку жжет, кричал криком от боли.
   Работать-то не привык, видно сразу. Блатным был в Зоне. Привели же его за
то, что дрянь себе ввел в вену, где-то шприц достал  самодельный  да  впарил
себе бурду, из таблеток разных сварганенную. И сдохнуть ведь мог, олух...
   Теперь обузой на бригаде повиснет, делать-то ничего не умеет,  опять  под
блатного косит. Сойдет с него, а не сойдет, собьют. С Батиного ведома  здесь
никто за другого пахать на "хозяина" не собирается.
   Прикрыл Воронцов глаза, чтобы эти последние сладкие минутки перед началом
работы подумать о хорошем  -  новой  своей  жизненной  задаче,  связанной  с
Надеждой...
   Имя-то какое - На-деж-да...
   Может, это  Бог  наконец-то  ему  подсобил,  думает  Квазимода,  дал  ему
маленькую "надежду"...
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Толстый грузин вошел в кабинет без стука и без приглашения уселся  передо
мной на стул, жалобно скрипнувший от его тяжести. Он отдышался, вытер пот  с
лица грязным платком, уверенно заговорил:
   - Васыл Ивановыч, я брат Гоги Гагарадзе. Он у вас в отряде. Писал, что вы
человэк очень хороший, вот я и приехал.  Как  вы  думаете,  когда  мой  брат
освободится? Уже пора на химию отправить.
   - Ему до химии еще... как до вашей Грузии пешком, - усмехнулся я.
   Гость засопел еще сильнее, достал пачку дорогих сигарет и небрежно бросил
на стол.
   - Закуривайте, Васыл Ивановыч. - Брат Гоги  важно  закурил  сам,  оглядел
внимательно кабинет, с опаской посмотрел на дверь и доверительно  заговорил:
- Курите-курите, амэриканские, высший класс!
   - Я к своим привык. - Закурил свой "Беломор".
   - Васыл Ивановыч, дарагой, вот вам падарок от нашей семьи.  -  Он  открыл
большую сумку, которую майор вначале не заметил. - Чурчхэли, хурма дэтишкам,
чача. Там за забором в  машине  два  бочонка  вина.  Все  вам...  за  доброе
отношение к брату... он мне сказал, что могли наказать,  пожалэли.  Спасиба,
дарагой!
   - Спасибо, но у меня есть все свое, зарплаты хватает, уберите  это.  -  Я
почувствовал, что краснею от стыда.
   - Нычего нэ жалко для дарагого человэка! Я назад нэ бэру! - темпераментно
жестикулируя, горячо убеждал брат Гоги,  не  давая  вставить  мне  слово.  -
Сдэлай доброе дэло! Помоги... мат наша болная, ждет  сыночка...  Друг  другу
поможэм... Я вам, вы нам. Пятьсот  рублей  даю,  прямо  сейчас!  -  И,  видя
недоверчивый мой взгляд, полез было в карман... но, заметив  мою  загадочную
улыбку, заколебался на некоторое время и азартно выпалил: -  Можна  болше...
пятьсот сейчас, тыща потом! А лэтом с семьей ждэм в гости...  Все  Сочи  для
вас бэсплатно!
   - Мало!
   - Полторы тыщи! - Не моргнув глазом повысил ставку Гагарадзе и вперился в
меня заплывшими глазками. -  Больше  нэ  могу!  Это  ведь  поселэние,  а  не
помилование. За выход брата по чистой нэ пожалэю по тысяче за год!
   - Семь с половиной лет дороже "Жигулей" стоят,  -  холодно  отчеканил  я,
дернув левой бровью.
   Неожиданное подергивание брови поставило грузина в тупик,  он  недоуменно
вылупил глаза и, что-то в уме подсчитав, хлопнул пухлой  ладонью  по  столу,
как отрубил:
   - Две тыщи!
   - Я вот Гоги скажу, как брат его дешево оценил, - усмехнулся я.
   - Пять кусков! - разъярился Кацо.
   - У Гоги на усадьбе триста деревьев мандаринов... годовой доход  под  сто
тысяч, - начал я серьезную арифметику, - у вас,  других  братьев  и  сестер,
этих деревьев наберется еще тысячи  полторы  корней...  в  общей  сложности,
только на мандаринах, ваша семья имеет в год полмиллиона рублей чистыми... и
вы... за любимого брата, грея на его саде руки,  жмотитесь  какими-то  пятью
тысячами? Нехорошо... Гоги будет сердиться...
   - Что хочэшь! - вяло прошептал обмякший торгаш.
   - Миллион... налом, белый Гогин "Мерседес", один из его  домов  в  вечное
пользование. По рукам! - Я приподнялся, подавая ему здоровую руку, и тут  не
выдержал, засмеялся от души, при  виде  парализованного  гостя  с  разинутым
ртом... - Проваливай, проваливай вместе с сумкой и бочонками, а то  привлеку
за попытку дачи взятки... умора. Мне подмазку предлагать!  Вы  бы  лучше  не
жгли попусту бензин сюда, а спросили в сухумской или иной  другой  тюрьме  у
любого вора, берет ли Мамочка взятки. Проваливай!
   - Ты нэ бэрешь, другие бэрут! - вскочил разъяренный гость  и  вылетел  из
кабинета.
   Через полчаса я  случайно  глянул  в  окно  и  увидел  капитана  Волкова,
садящегося в машину с  грузинскими  номерами.  "Волга"  рванула  с  места  в
город...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Со злополучного вечера, когда проснулись руки у лекаря, когда  увидел  он
женскую спину и опять почуял власть способностей  своих,  когда  пойман  был
жестокосердным начальником с чужой анашой, оказавшейся  у  него  в  кармане,
преследовал Пантелеймона Лукича запах окорока, что проплыл мимо глаз, но так
и остался им не распробованным. Вкусовая эта галлюцинация  теперь  следовала
за ним неотступно, хоть плачь... Вот  и  сейчас...  Плелся  он  в  бригадном
строю, отогревая телом промерзшую птюху  хлеба,  спрятанную  под  мышкой,  а
думал  о  нем  -  коричнево-кровавом  окороке,  обрамленном  желтовато-белым
сальцом, и запах его, запах - смесь копчености и домашнего уюта,  будоражил,
заставлял непроизвольно втягивать ноздри  и  отдавался  в  желудке  спазмом,
болью, пустотой.
   Так и приплелся в котельную - теплую свою каморку, где  хорошо  дышалось,
несмотря на пыль, - здесь все, казалось, было пропитано забытым теплом воли.
Войдя в нее, он понял, что сейчас здесь запах-преследователь  сведет  его  с
ума. Принял решение отвлечься, взял ломик да на  улицу  -  рыть  канаву  для
трубопровода.
   И правда - забылось;  окаменевшая  земля  давалась  с  трудом,  до  обеда
пришлось долбать промерзший грунт, и за  это  время  улетучился  как-то  сам
собой мучивший запах...
   Саднило зато подбородок - после визита ко Львову пришлось побрить его,  а
ведь до того разрешал подполковник в  порядке  исключения  носить  Поморнику
маленькую бородку. Когда же на лекаря озлился, на другой день приказал через
офицеров - сбрить. Вот и ходит теперь Лукич голый, бритый, униженный.
   В обед, когда наполнял желудок баландой, вспомнил опять  об  окороке,  но
заставил себя повести дурацкий разговор с соседом, и -  забылось.  Съел  все
быстро и задумался, глядя на заиндевевшие окна - расплылся по  ним  орнамент
изморози, напомнивший ему детство и тепло дома...
   Будто сидит он, Паня, как звала его матушка, у окна... так же  глядит  на
суровую картину за окном, а  здесь,  дома,  -  запах  пирогов  с  черемухой,
пахучие они, манящие. Мама зовет к столу, и он пьет молоко, откусывает пирог
и смотрит, смотрит в ту неведомую жизнь, что простирается  до  горизонта  за
окном...
   Она, эта жизнь, оказалась такой предсказуемой, и совсем бы в  ней  ничего
путного не было, не обратись он к Богу, что  дал  ему  понятие  -  зачем  да
как...  Но  в  последнее   время   чувство   тяжкого   отупения,   вызванное
монотонностью и мраком существования, все сильнее давило в  нем  способность
соображать. Мысли ворочались, как каменные глыбы, он стал забывать  молитвы,
стыли в голове мысли, превращаясь в лед, усыплялась душа...
   НЕБО. ВОРОН
   Система  тюремного   заключения,   придуманная   людьми,   -   это   тема
нескончаемая, для отдельного исследования. Рискну лишь высказать свое мнение
в части того, как забывается здесь само предназначение человека.
   Да, не дело человека понимать, в чем оно, за него все решено,  и  никогда
не разгадает он эту главную загадку - зачем пришел на этот свет, кто  послал
его и кто позовет. Верящие в Бога для себя эту  проблему  решили,  но  внизу
раскинулась страна, что официально отреклась от Неба,  возведя  это  в  ранг
Закона. Потому сама  загадка  бытия  здесь  представляет  сегодня,  за  годы
богоотступничества, такой клубок противоречивых измышлений и теорий о себе и
мире, что разобраться в нем не сможет уже и всесильная Небесная Канцелярия.
   Ну а душа, как правильно подметил "Достоевский", действительно усыпляется
здесь, у заточенного человека. Входит ли это в изуверские планы  подавления,
что моделируются десятилетиями в стране Эсэсэсэрии тайными ее идеологами или
теми, кто руководит процессами в ней из-за пределов ее земных границ,  -  не
ведаю, не имею к тому отношения. Но усыпление души, что в  результате  этого
происходит, дает те самые плоды, против которых и борется Система.
   Простота Неба, к сожалению, неподвластна тем, кто внизу, и это еще  более
подтверждает тот факт, что на  территории  давно  хозяйничают  темные  силы,
изгнать которые из себя народ пока не может.  А  потому  уготовано  мне  еще
много лет наблюдать этот духовный разброд внизу, именуемый жизнью.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Переводя  с  вашего  витиеватого  небесного  слога  на  наш  земной,   я,
скудоумный, по вашему мнению, уважаемый Ворон,  подтверждаю  -  да,  система
Зоны направлена и продумана с расчетом на то, чтобы  человек  забыл  в  себе
человека. И в этом смысле это явно сатанинское  место,  ведь  здесь  человек
понемногу теряет себя, то есть свою душу.
   А если Россия - это место на Земле, куда слетелись темные  силы,  как  же
это допускаете вы, на Небе?!
   НЕБО. ВОРОН
   Не имею понятия. От себя же могу сказать, что Зона - идеальное чистилище,
место для тяжких страданий и покаяния.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Может быть, это и есть Ад?
   НЕБО. ВОРОН
   Если угодно, пусть будет так, если вы настаиваете вообще на существовании
такового.  Здесь,  на  Небе,  столь   отвратительных   мест   нет,   система
перевоспитания - это земное. Что касается ада, человек может  придумать  его
сам.
   Вы называете адом войну, а многие солдаты не могут жить  без  нее,  и  по
окончании войны стремятся на новую,  и  ищут  то  состояние,  что  вчера  им
казалось адом, а сегодня - единственным местом, где им хорошо.  У  них  была
святая  цель  -  защита  Отечества,  Победа...  был  четкий  враг  и  оружие
возмездия...
   Так где начинается рай и кончается  ад  у  вас  там?  И  еще...  Не  надо
идеализировать зэков! Они невольники пороков! Своих  пороков...  Восемьдесят
процентов из них пожелали красиво жить за счет других и не вкалывать. Только
двадцать процентов попали по воле случая: автоавария, навет, косвенная вина,
соучастие и так далее. Так вот, восемьдесят из ста сами выбрали в  обмен  на
шмотки,  деньги,  рыжье,  увечья  и  убийства  дорогу  в  ад.   Предположим,
свершилось чудо и завтра вас всех выпустят  на  свободу.  Случайно  попавшие
сразу кинутся в семьи, в работу, наверстывать упущенную жизнь. А эти  филины
ваши, дупелисы, клячи, все отпетые восемьдесят процентов?  Это  через  месяц
полсотни банд, беспредел, десятки трупов невинных  людей.  Работать  они  не
будут. Западло... Ибо принцип у них: "красиво жить не запретишь".  И  вот  в
чем он заключается: 1. Достать на халяву большие деньги.  2.  Прибарахлиться
(за чужой счет). 3. Сразу же покуражиться в ресторанах с бабами...
   Все! На большее мозгов не хватает. Это все их мечты о воле. Вся "воля"...
Тупиковая ветвь человечества... Простите  за  стиль,  нахватался  тут...  Не
отвечайте...
   ЗОНА. ПОМОРНИК
   - Так, попчик! - крикнул мне бригадир на улице. - Приказ  -  в  дымогарку
двигай к котлам, быстро! Что-то о тебе начальство стало заботиться...
   - Так скурвился, падла! - закричали из строя бесноватые. - На вахту ночью
бегает! Грехи снимать! - заржали.
   Пропустил я все это мимо ушей, пошел быстро к кочегарке. От  кого  приказ
этот, почему?
   ЗОНА. ФИЛИН
   Это я ложанул Волкова, трекнул ему,  что  Лебедушкина  надо  с  изолятора
вытащить на ремонт, и меня тоже туда. Он ничего не понял -  махнул  рукой  -
какие котлы, делайте что хотите...
   На нем два висяка - Бакланов да  Жаворонков.  Я  ему  подкинул  идейку  -
Бакланова на морячка списать, свидетелей я  подыщу,  а  Жаворонкову  туда  и
дорога - один шел, побег, двинутый, списано...
   ЗОНА. ПОМОРНИК
   За час до конца смены все равно пришел  бы  я  туда  котлы  осмотреть,  а
теперь еще три лишних часа в тепле побыть выпало. Пришел,  сел  на  табурет,
помолился и, сам не знаю как, задремал...
   Удар по плечу меня разбудил. Бригадир стоит, злой, что-то говорит мне,  а
я сплю еще, голос его, как иерихонская труба, разносится. И не пойму, что он
от меня хочет? А потом дошло - матом ругается, чтобы не спал я на работе.
   Ну, тут я проснулся, и в этот момент бригадир неожиданно исчез.
   Огляделся я, отметив - в который раз - довольно зыбкую грань между сном и
реальностью: что это было сейчас? Кто знает? Я в последнее время цеплялся за
благие видения, это спасало меня от  скотского  состояния,  когда  начинаешь
зверем смотреть на людей. А ведь есть и другая жизнь, куда  ты  еще  сможешь
вернуться, даже если тебя там никто не ждет.
   А те, кто рядом со мной, да простит их Бог, в любую минуту готовы сбиться
в стаю да затравить меня, уничтожить, как белую ворону. Я для  них  был  как
кусок дерьма, не желающий пахнуть, вопреки своей природе. Я был не такой...
   За час до окончания смены я, переборов сон, взобрался на котел,  открутив
крышку люка, просунул  туда  старую,  проржавевшую  задвижку-клапан