олке сидел.  Там  хоть
несколько людей порядочных оказалось, на них вся надежда в сучьей норе...
   Сел, оглядел я ссучившийся весь контингент и про себя, вот  тут,  сейчас,
решил: нет, или будет, как во всех Зонах, по закону воровскому, или я замочу
пару-тройку активистов, чтобы уже не жить такой жизнью, пусть под суд  снова
пойду, ничего, хоть Зону сменю. А вышку не дадут, обхезаются. Вот такой  мой
себе наказ.
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Смотрю, сел Ястребов и взгляды ловит - тех, кто  против  него  голосовал.
Да, с этим  придется  напоследок  повозиться,  дурь  блатняцкую  умерить.  В
изолятор вначале, прижмем по выходе, еще прощения попросит, тоже  мне  пахан
самопальный...
   Вызываю я тут осужденного Уларова. Три срока, член СПП.
   - Вот уже три месяца осужденный Уларов бегает от работы, - докладываю.  -
Ваше мнение, что делать? Кукшин...
   Вначале не хотел в Зону входить этот Уларов, узнал, что там кровный  враг
его - Джигит. Затащили, теперь вновь условия ставит, фрукт.
   - А я что думаю... - зашепелявил Кукшин. - Гляньте,  какую  морду  отъел.
Такой на плове у него и дома не было, какую у нас тут  отожрал.  Почему?  Не
пашет потому что... Где Уларов? В туалете. Где Уларов? С  обеда  не  пришел.
Где? В бане. Вот так каждый день. Влупить ему пятнашку, чтоб зазря бригадный
хлебушек не халявил.
   - Исключить из СПП! - кто-то крикнул. И поддержали многие.  Проголосовали
единогласно.
   Этот обиделся, что-то по-узбекски говорит, матерится, видать.
   - Ты, может, по-русски  не  понимаешь?  -  спрашивает  Поморник,  человек
Божий, ему бы все найти возможность человека выспросить.
   - Все он понимает, как жрать в столовой - первый бежит, - тут вдруг голос
подал Володька Лебедушкин. - Гоните его из отряда.  От  него  прет,  как  от
параши, потому что не моется. Я не знаю, что он там у вас в бане делает,  но
прет дерьмом от него страшно!
   Заржали тут все. Уларов покраснел, опять матерится.
   Поднялся Дикушин:
   - Ты, Закир, дурака не строй тут: "не  понимаю"...  Лебедушкин  прав.  До
того дело доходит, что вон намедни ребята его силком в душ затолкали  да  со
шланга поливали, выскочить не давали.  А  что  делать,  если  не  моется!  В
рабочем так и помыли...
   - Так я заболел! - крикнул вдруг Уларов. - Замерз ведь. Совсем  дурак!  -
показал он неизвестно на кого. И снова все заржали.
   Уларов заплакал.
   НЕБО. ВОРОН
   Печалиться надо, а не смеяться. Не моется  этот  бедный  человек  по  той
причине, что Джигит обещал лишить его муж-ской чести, и оттого боялся Уларов
заходить в баню, ведь именно там это с ним и должны были  проделать.  Угроза
была давно, и Джигит забыл уже свое обещание, но  у  Уларова  остался  страх
бани, и он не мог побороть этого в себе; и надо бы мыться, а  боялся.  Знал,
что не выдержит этого унижения, может с собой покончить...
   ЗОНА. УЛАРОВ
   Джигит почему так стращал меня? Проиграл я ему в карты. А  чем  отдавать?
Попой своей, говорит, отдать, чурка. Я говорю - не дамся! А Джигит  смеется:
не заметишь, говорит, как в бане обмарусим...  Так  я  испугался.  Хожу  все
время, гляжу, нет ли рядом этих козлов, что опозорили земляка моего -  Саида
Кайранова, он тогда на запретку кинулся, током  убило  его,  хороший  парень
был, из Самарканда. Ведь меня на воле ждут две жены и  одна  невеста.  Да  и
таджик со мной сидел, говорил, Джигит со своими петухами всю Зону держит  за
долги, может на любого натравить. Страшно, да?
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   И дали  немытому  "азияту"  для  начала  пять  суток  изолятора.  Мамочка
предупредил, что теперь если будут пропускать  архаровцы  из  нашего  отряда
занятия в школе, из барака вынесут на вахту субботний телевизор -  последнюю
нашу усладу.
   Под конец заметил, что если Кроха еще раз уронит в школе ручку на  пол  и
будет ее искать полчаса, а на самом деле заглядывать под юбку пожилой  Марии
Ивановне, которая ему втемяшивала знания о Пушкине, то он будет доучивать "У
лукоморья" в штрафном изоляторе, а заодно изучит  и  "Во  глубине  сибирских
руд...".
   Табуретки задвигали, зашаркали сапожищами, подались все курить на  улицу.
Утопал Мамочка, Володька ушел, а я все сидел и сидел, боясь встать.
   Что, теперь я - сука, активист, подлая тварь?
   Но я же не с теми, кто хочет подставить,  сгноить  моих  товарищей  Гоги,
Володьку, Дрозда-балабола. Я с теми, кто им помогает.
   Кто я, за кого я?
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   Батя, изнуренный за эти долгие  минуты  душевной  борьбы,  словно  долгие
смены пахал на самой трудной, вымотавшей все силушки работе, почувствовал  -
глаза. Кто-то смотрит на него.
   И увидел вдруг на ветке за окном знакомый силуэт.
   Не понимая происходящего до конца, встал, открыл форточку, и... ворон...
   ...и ворон, его ворон...
   Васька, ворон...
   Ловко протиснувшись в знакомое отверстие, мягко взмахнул крыльями  и  сел
на плечо окаменевшему от неожиданности хозяину.
   Квазимода боялся сдвинуться, потому что это могло все разрушить - видение
исчезнет...
   Но видение, так дурманяще пахнущее лесом и волей, знакомо  повело  клювом
по  забывшей  его  шее  и  легонько  стукнуло  по   плечу   железной   своей
ножкой-костыликом, будто  пробуждая  хозяина  и  подтверждая  -  я,  я  это,
здравствуй...
   И тогда испуганный, вспотевший, растерянный, огромный страшный мальчишка,
затаив дыхание, повернул чуть голову к тому, чего не должно было быть, но  -
существовало, и тихонько выдохнул остановившийся в легких воздух, и тихонько
дунул на хохолок птице...
   Васька...
   И, увидев, что ее признали, птица вновь  вспорхнула  с  плеча  в  спертый
барачный воздух и наконец - каркнула, больно-знакомо  и  привычно  резко:  -
кар-рр!
   НЕБО. ВОРОН
   Здравствуй, человек по прозвищу Квазимода, я вернулся к тебе,  и  пройдем
наши мытарства до конца.
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   А я продолжу рассказ об этой замечательной встрече...
   ...И стояли ошарашенные зэки  в  дверях,  глядя  на  заплаканного  нового
бригадира, и Володька, застывший среди них, растроганный,  смотрел,  разинув
рот, и верил и не верил в то, что видел...
   - Вернулся... - сказал Батя всем.
   Володьке, Ворону, Мамочке,  этим  непонятливым  своим  сотоварищам,  Небу
вечернему за окном, своей покойной  матушке,  Надежде  Косатушкиной  и  жене
Мамочки Вере, и дураку Шакалову...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   С утра на разводной площадке хозяйничал прапорщик Шакалов. Он  постукивал
о голенище деревянной дощечкой, и на легком апрельском морозце  щелкала  она
звонко. Сами осужденные, дожидаясь своей очереди, стояли в строю,  шеренгами
по пять  человек,  бестолково  подталкивая  друг  друга,  травили  анекдоты,
смеялись и дурачились. Холода отступили, и людям хотелось жить и  надеяться.
Прибавлялись дни на  воробьиный  скок,  но  каждый  скок  этот  отзывался  в
зэковской душе, она чуяла его.
   Надо было убивать время, а убивать вот так, весело, было  куда  приятней,
чем думать о своей горькой доле.
   Человек везде остается человеком, я не согласен  с  рассуждениями  нашего
уважаемого Ворона, что наш род тупиковый. Даже свыкаясь с ужасной долей, он,
человек,  неожиданно  спасается  смехом  в  самых  плачевных,  казалось  бы,
условиях. И это не истерика, а здоровый смех  -  его  лекарь,  и  нет  здесь
ничего необычного. Ко всему человек привыкает - к войне, эпидемиям, голоду и
холоду и смертям. Сжимается душа и разжимается, и остается в конце концов он
человеком. Оттого, что есть в нем частичка Божьего, уважаемый Ворон...
   Напомни сейчас этим людям, где они находятся,  они  бы  разом  прекратили
свой смех. Но духовито тянуло с ближайших  полей  тяжелым  весенним  волглым
воздухом, и не выстоишь спокойно, он будоражит сознание свежими  переменами.
Зима - это Зона, от нее устаешь, как  от  долгих  лет  срока...  и  хочется,
хочется освобождения от снега, холода, решеток, долгой тьмы...
   У въездных  ворот  шеренги  умолкали,  здесь  хозяйничал  и  усердствовал
Шакалов. Считал стриженые головы и после каждого ответа похлопывал  дощечкой
по жирной своей ляжке, точно подстегивал себя, да так и выплясывал на месте,
как застоявшийся жеребец,  сходство  с  ним  прибавляли  струйки  пара,  что
вырывались после каждой команды из ноздрей лихого старшего прапорщика.
   Проходила бригада, и он вскидывал перед собой доску,  помечая  количество
прошедших зэков, и вновь отмахивал доской. Командовал так,  словно  принимал
парад  и  любовался  войсками.  При  случае  отпускал  в  адрес  кого-нибудь
залихватское командирское словцо:
   - Ну шо-о, Скворчик, пригорюнився?
   Или:
   - Шагай, засранец!
   Причем все это - с веселой улыбкой  деревенского  дурачка,  и  потому  на
грозного валета редко кто обижался всерьез.
   ЗОНА. ВОЛКОВ
   Пришли и пятились задом  к  вахте  "ЗИЛы"  с  железными  камерами  вместо
кузовов.  Вокруг  площадки  выстроились  автоматчики,   в   полушубочках   и
валеночках, лихие ребята, только дернись кто, пришьют сразу... Овчарка  Дина
стояла одна, но она четверых стоит, на лету беглеца  разрывает,  и  они  это
знают.
   Пятерочками они подходят, залазят в машины. Готово, на месте.
   Я подал команду - проверить форму одежды. И засуетились прапорщики и  сам
Шакалов. Солдаты поправили  шапки,  застегнулись,  а  то  это  воинство  как
оборванцы выглядело...
   Вот, подходит очередь бригады Дикушина, и Шакалов ищет бригадира глазами.
Кричит:
   - Где бригадир?
   Те будто не слышат, перед собой смотрят. А дурной Квазимода, стоящий чуть
впереди колонны, вдруг отвечает:
   - Я бригадир!
   - Тихо, ты! - рыкнул на него Шакалов. - Бригадир где, спрашиваю?
   А эта сволочь по-наглому опять встревает:
   - Я! - да уверенно так.
   И тут вдруг вся шеренга на него стала показывать - он, он.
   Смотрю, Шакалов скривился, будто касторки  хлебнул,  растерянно  на  меня
оглянулся. Подошел я наконец, тоже ничего не пойму. Бунт?
   - Чего базаришь? - говорю Квазимоде. -  Язык  без  костей?  В  ПКТ  опять
захотел? Что за шуточки дурацкие?! - Это я уже всей колонне говорю.
   Он усмехнулся и примолк. Тут шеренга зашумела.
   - Тихо! Почему без бригадира? Где Дикушин?
   - Здесь я! -  выходит  из  строя  Дикушин.  -  Никаких  шуток,  гражданин
капитан. Воронцов - бригадир со вчерашнего дня.
   Ничего не понимаю.
   - А ты тогда кто? - спрашиваю.
   - А меня переизбрали, - отвечает. - Вчера. Его назначили.
   Гляжу на Квазимоду, тот перед собой смотрит, обиделся,  видать.  Киваю  -
понятно.
   - Воронцову - остаться, - говорю. - Остальным можно идти.
   Стою, разглядываю его.
   -  Выслужился...  -  сплевываю.  -  Не  забывает   тебя   твой   Мамочка.
Экспериментаторы, мля... Как бы боком он не вышел, ваш эксперимент...
   - Общим собранием выбрали. Не ваша забота...
   - Не моя, - подтверждаю. - Моя забота другая в отношении тебя,  обезьяна.
Бригадир ты там будешь или царь обезьяний, я,  как  и  обещал,  сделаю  тебе
такую жизнь, что о любой свободе ты здесь забудешь. Понял?
   Смотрит, желваки ходят.
   - И похороню я тебя здесь, Иван Воронцов. И никто не узнает, где  могилка
твоя... - Это я уже уходя пропел  ему.  Пусть  не  задается.  Никто  его  не
спасет, пусть это точно усвоит, ни Мамочка его любимый, ни власть, ни Бог.
   Потому что Бога нет, а власть здесь - я.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Ладно, посмотрим, кикимора в галифе. Все ерепенишься, а понимаешь -  наша
взяла, нет у тебя теперь служак, чтобы сопли вытирали.
   Вся отрицаловка всегда хотела видеть меня бригадиром, верно?
   Да. А что же теперь они за спиной хмыкают. Ястребов  воняет,  вижу,  зубы
скалит. Но ему же будет лучше оттого, что я на себя все хлопоты по  деньгам,
и его деньгам в том числе, возьму.
   Значит, прав я.
   И для них в первую очередь на это пошел, не для себя. Ну а то, что думали
- не соглашусь надеть я повязку, так я и сам не  думал,  что  так  легко  ее
надену... Но - меняется человек, чего меня вчерашним метром мерить-то? Живой
я.
   Козлом я для кого стал? Хорошо, пусть только он мне это  скажет.  А  я  -
возражу. Бригадир - да, но не козел. И все, точка, дело сделано.
   А Володька вчера, когда собрание уже заканчивалось, обернулся  в  дальний
угол и громко сказал:
   - Батя своих не сдаст. Главное - человеком быть, а кто в этом сомневается
- глотку перегрызу.
   И  так  это  по-мужски,  твердо  у  него  получилось,  у  моего  друганка
непутевого, сиротинки, что прямо разлилась у меня по  сердцу  теплота.  А  в
углу замолчали - испугались.
   Ухожу я садиться в машину, а тут Шакалов привязался.
   - Где ж тогда отличительный знак, бригадир? - кричит.
   Показываю ему рукав - вот она, планка красная бригадирская, что вам покоя
не дает.
   - А почему черная бирка? - опять кричит. Смотрю, точно - нагрудный знак с
моей фамилией пока черный.
   - Не успели написать...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   А Шакалов уставился на этот красный кусок  материи,  как  бык  на  мантию
матадора, аж рот раскрыл. Волков же с трудом сдержал себя, чтобы не  сорвать
с Воронцова этот лоскут, что теперь окончательно их разделил  со  строптивым
зэком...
   - Может, сорвать, товарищ капитан? - нашелся Шакалов,  видя  недовольство
лоскутком и вышестоящего начальника.
   - Не знаю, на планерке об избрании не говорили, может, и надо  срывать...
- задумчиво произнес Волков, разглядывая напрягшегося,  громко  сопящего  от
своего бессилия и унижения Квазимоду.
   И сорвали б, если бы приметливый прапор в этот миг не увидел в  последней
проходящей пятерке неестественно выпяченный бок под  телогрейкой  одного  из
зэков.
   - Э-э-э! - радостно и призывно крикнул он. - Вон тот, рябенький шкет,  ко
мне, голубчик!
   - Крохалев, - пригляделся Волков.
   Ленин - а это был он - часто-часто заморгал расписанными веками и несмело
подошел.
   - Ну, и что у тебя под бушлатом, хлопец? - не зло спросил Шакалов.
   Шут вытащил большой газетный  сверток,  в  котором  оказалось  полбуханки
хлеба и большая стеклянная банка.
   Банка тотчас умелым броском Шакалова улетела в железную бочку для мусора,
сиротливо звякнув там.
   - Чифирь вот тебе, - удовлетворенно протянул Волков.
   - Хлеб возьми, - великодушно  разрешил  Шакалов,  брезгливо  после  банки
хлопнув ладонью о ладонь, пропустив мимо ушей вялую реплику капитана о  том,
что вывозить хлеб на объект запрещено. - Пусть...
   - А воду из чего пить? - возмутился Ленин.
   - Марш в строй! - рявкнул на него Волков.  -  Из  козлиного  копытца,  из
чего... И хлеб надо отобрать.
   - Да ладно, товарищ капитан, - протянул Шакалов - Бывает ведь, что с утра
аппетита нет, а день длинный...
   Волков посмотрел на него, видимо вспомнив  свой  завтрак,  а  я,  стоящий
рядом в замерзающей шеренге, представил себе его завтрак.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Машины с зэками тем временем повернули в сторону трассы. Шакалов со своей
доской важно удалился  на  вахту,  чтобы  до  нашего  возвращения  предаться
размышлениям  о  своей  роли   в   перевоспитании   зэковского   континента.
Металлические ворота медленно покатились до упора и надежно закрыли Зону.
   Хотя я и выбрал раз и навсегда позицию стороннего наблюдателя, но  бывали
моменты,  когда,   кроме   ежедневной   выматывающей   работы,   мне   вдруг
предоставлялась возможность вспомнить, что я  рожден  не  только  для  того,
чтобы кидать целый день бетон на пару с Лениным или Лебедушкиным...
   Такую возможность мне дал новоизбранный  бригадир.  Однажды  после  обеда
Батя, относившийся ко мне с некоторой подозрительностью, но тем не менее  со
сдержанным уважением, пригласил меня к себе в бригадирскую.
   - Вот что у нас на полигоне творится, - вздохнув, прихлопнул он рукой  по
бумагам, лежащим на столе. - Сам разобраться не умею, но вижу  -  непорядок.
Помоги, если сможешь.
   - Попробую, - уклончиво ответил я, польщенный вниманием к  моей  скромной
персоне.
   - Попробуй, - не мигая, уставился он на меня. - Ты  все  равно  бумажками
вечерами загружен... У тебя же образование...
   Я взял папку "Расценки".
   - А вот - нынешнего  года,  -  вынул  Батя  другую  стопку  из  стола.  -
Домостроительный комбинат получает по прошлогодним расценкам, а мы по новым.
Вот тут у меня и ум за разум заходит, - жестко добавил он.
   ВОЛЯ. ВОЛКОВ
   До планерки было еще рановато, и я пошел в штаб, к себе  в  кабинет.  Вот
ведь как... Стоило мне только недельку с  гриппом  проваляться,  а  тут  уже
какие перемены...
   Этого подонка бригадиром сделали...
   Всем своим существом я ненавидел этот мир, который  судьба  мне  поручила
охранять, и сила этой ненависти очень помогала мне в работе. Я заметил,  чем
больше я зэков ненавидел, тем результаты  мероприятий  лучше.  Они  признают
только силу и ничего, кроме силы, как в волчьей стае...
   А то, что они "перевоспитываются", - это все бабушкины сказки, сколько  я
перевидал этой блатоты и ни одного "перевоспитавшегося" что-то  ни  разу  не
встретил.
   Есть те, что маскируются... безусловно. Вот Квазимода этот хотя  бы,  как
ловко  Блаженному  мозги  пудрит...  Гнилое  же  яблоко  никогда  не  станет
здоровым,  так  и  человек  с  червоточинкой  в  душе  не  способен  никогда
возвратиться в общество честным и порядочным.  Обиды  на  неудавшуюся  жизнь
вновь и вновь должны подталкивать его на очередное преступление.
   И остается только одно: заставить преступника долбаного бояться, а значит
-  уважать  закон,  меня  уважать.  И  обойти  меня  этому  люду  трудно,  я
мнительный, я насквозь их вижу.
   Бывает, старательно выстроенные версии, что я продумываю, предотвращая их
очередную вылазку, не подтверждаются, но это ничего не значит,  надо  всегда
быть начеку и все предугадывать. Может, злюсь я излишне, матом их крою почем
зря, вон даже Львову жалуются. А он тоже как девочка: "Матерились, капитан?"
Сам будто не знает...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Больше всего на  свете  капитан  не  любил,  когда  осужденный  не  хотел
сознаваться в чем-либо. Тогда он изводился сам и изводил жертву. Она, уже  в
отчаянии, проклиная все  на  свете,  просила  подсказки,  желала  сознаться,
только бы избавиться от этих нудных, выматывающих душу допросов, на  которых
ладно бы материл - часто и бил упертых зэков бугай капитан, бил нещадно.
   Непонятливость  жертвы   приводила   неуравновешенного   Волкова   в   то
исступленное  состояние,  когда  он  мог  забить  до  полусмерти  очередного
страдальца. Как погоны уцелели  до  сих  пор,  непонятно.  Откупался  потом,
испугавшись, наркотой ублажал, обещал помочь в досрочном освобождении.
   Вызывал жен, сестер под разговор о досрочке старый сатир,  а  по  приезде
затаскивал их к себе в  кабинет,  раскладывал  нехитрый  пасьянс:  я  сделаю
невозможное твоему мужу (брату, свекру, сыну)  и  выполню  свое  обещание  -
отпущу его раньше. Но обмен  неравноценен,  и  его  надо  "смазать".  Жертва
сладострастца не совсем понимала сути вопроса, но когда он начинал  при  ней
смазывать   сливочным   маслом   свой   огромный   "бутерброд",    предлагая
полюбоваться, она, бедная, осознавала, что ее ждет.
   Реакция была разная, чаще - нужная любвеобильному капитану, ввергавшему в
слезы и тошноту представительниц прекрасного пола...
   Успокоение капитан находил только в своих  любимчиках,  которые  умело  и
подробно докладывали обо всем, что творилось в Зоне.
   Он всегда был в курсе всех зоновских дел и зэковских разборок. И  сегодня
он уже знал, что Бакланов пал от руки  беглеца-морячка,  но  приберегал  эту
информацию до удобного случая. Чтобы получить с нее дивиденды.  А  дивиденды
были нужны после этого дурацкого выступления Филина  перед  уходом.  Да,  не
помог он Филину, но и как мог помочь  офицер  зэку,  совершившему  побег?  И
травануть его не удалось, вот же сука... Раскусил Дергача...
   Мог. Рассказал бы любой комиссии и доказал бы, что  Филин  -  важный  его
стукачок, а побег совершил в состоянии расстройства, и тихонько перевели  бы
Аркашу в другую Зону, и новое дело заводить бы не стали. Мог...
   Ну да  ладно