е и на которого верняк
положиться можно было. Но уже тогда он начал  ссучиваться,  кровь  чужую  не
играл в стиры... скурвился...
   - Что, кранты мне, значит? Не-е-ет... Ванька, не губи! - стал на  жалость
давить. - Засудят ведь! Опять говеть в полосатом кичмане!
   Не реагирует, скалится даже.
   - Что, ты людей будешь портить, мразь, а я тебя покрывать? Нет!
   - Вань, но не родился же я таким! Жизнь-сука таким  скурвила,  которая  и
тебя запарила. Мы же рядком шли по ней, вместе топтали зоны! - кричу я  тут.
- Моих расстреляли, твоих не жаловали! Где правда?! Мы  же  родня  с  тобой,
меня десятилетним пацаном на малолетку угнали... Один я на свете, а ты  меня
еще засадить хочешь...
   Слушает.
   - Не сопливься, я не меньше твоего пережил, а скотом не стал.
   - А я стал, Вань! Стал! Ну укоцай меня тогда, скота!  -  Смотрит,  решает
что-то... Дожимаю слезой: - Не вернусь я туда, в "крытку".  И  один  на  тот
свет не пойду - прихвачу кого-нибудь с собой... кто рядом будет...  Это  без
дураков, Вань... - Ну, тут и зарыдал я, для понта.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Истерика у зэка  началась.  О-о-о!  Это  надо  видеть  настоящую  блатную
истерику! Припадочные эпилептики и буйнопомешанные в дурдомах по сравнению с
этим театром просто ангелы... Идет такая бешеная игра на жалость, на  испуг,
что у непосвященного человека волосы дыбом встают...
   ...Крупные слезы покатились по впалым его щекам, закапали на пол.
   - Не был, не был я животным! - И по голове лысой стал себя бить.  -  Ведь
один-н-над-цать лет зее-ее-брой ходил...  -  выталкивал  сквозь  рыдания  из
горла. - Пожалей, Ванька-а-а! А не пожалеешь, и себя, и тебя решу, знай...
   Смотрит Квазимода, не знает, верить - нет слезам этим.
   - Вон скотина Дергач малолетнюю девочку  изнасиловал,  убил  и  может  на
солнце смотреть, радоваться, а мне - помирать? Я же в Зоне  сломался,  Ваня,
заделался вором и убийцей! На  воле  я  ж  не  убивал!  У-у-у-у!  -  И  стал
колошматить себя по груди, лицу, биться о стену башкой.
   - Ну, хватит! - не выдержал  Квазимода  и  отвесил  пару  легких  пощечин
кричавшему.
   Тот вмиг каким-то странно проясненным взглядом глянул на бывшего братана:
пронесло, что ли?
   - Заткнись, народ соберешь, - тихо сказал Батя, обмякший уже.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Угроз этого гада я не страшился, просто стало жаль его, паскуду. Да,  зло
посмеялась над ним судьба, здесь нет вопросов... Но что  же  делать  теперь,
все прощать ему? Уж нет.
   - Тебе бы, гад, пику к горлу приставить и  посмотреть,  как  ты  в  штаны
наложишь... Все.  Закончили.  Если  еще  к  мальцу  подъедешь  -  убью,  как
последнюю тварь. Своими руками задушу, хоть неохота за тебя снова  сидеть...
Он же на свет мужиком родился, скот, ему же отцом становиться еще... А...  -
махнул я безнадежно рукой на Кешу - не поймет он.
   Сопли размазывает, плачет, подлюга.
   - Иди морду вымой! - говорю. - А что скажешь про скулу свою? -  остановил
я его окриком.
   - Придумаю, - мямлит. - Синяков-то нет. Умеючи вправил.
   И ушел, и снова гадостно стало на душе, ничем не вытравишь мерзость  эту.
Ну когда ж это кончится?!
   ЗОНА. ДРОЗДОВ
   Снова вызвал меня Мамочка, об этом бедняге поговорить - о Журавлеве,  что
парится здесь почем зря, за кого-то...
   Ну, я начал разговор с ним без дурочек своих обычных, серьезно. Имеем  ли
мы, так и говорю - мы вроде как бы заодно с ним,  с  офицером,  -  имеем  мы
право помочь человеку против его воли?
   Такой вот непростой вопрос задал я начальнику отряда.  Ну,  ему-то  такие
нравятся. Он бы всем помог помимо их воли, как я заметил, - характер у  него
такой. Ну а тут похмыкал, для приличия, и отвечает: имеем.
   Тогда, говорю, поймите правильно. Вы сами знаете, что не хотел я  быть  у
вас в активистах, против этого, потому как  знаю  эту  систему  вашу,  и  не
просите! - пресекаю, не хочу спорить по ее поводу. И ничего  доказывать  вам
не буду.
   Просто хочу помочь соседу по бараку Журавлеву. После  вашего  рассказа  о
его бедах поговорил я с ним по душам и могу теперь утверждать -  не  виновен
этот Журавлев, не виновен.
   А я не какой-нибудь ангел-спаситель, я бомж, если вам так  угодно.  Но  я
человек, который считает себя отчасти интеллигентным, и моя  обязанность,  я
считаю, помочь этому несчастному,  несущему  чужой  срок.  А  то  он  просто
рехнется скоро на наших с вами глазах...
   Смотрю, растерялся наш правдолюбец, понятно. Кто с такими вот  закидонами
к нему приходит? Думает, видно, а уж не  подход  ли  это  какой  со  стороны
бомжа?
   Но, смотрю, поверил, расслабился.
   - А я знаю, кто убийца. Журавлев во сне проболтался, назвал его...
   - Ну? - привстал аж со стула этот сыщик-любитель.
   - А скажите, если Журавлев рядом стоял,  ему  соучастие  могут  дать  при
пересмотре дела? Хотя он же не знал, что смерть здесь произойдет? А?
   - Нет, не могут, - твердо майор отвечает. -  В  правосудии  такой  случай
называется эксцесс исполнителя.  А  если  он  вообще  не  принимал  никакого
участия, то он просто "скрыватель" называется и получит свой срок, но уже за
укрывательство, не более. Это условный срок, как правило. -  И  ждет,  когда
назову я имя убийцы. Я смотрю на него  и  думаю  -  вот  и  встретились  два
одиночества...
   Зачем это все надо майору Медведеву, которому, как говорят, и осталось-то
до весны здесь мантулить, нас перевоспитывать, да зэку Дроздову, у  которого
своих хлопот полон рот на воле, которая вот-вот, по теплу мне будет?
   А Журавлев-то, Журавлев... Вроде как сыр в масле катается, к  куму  через
день бегает, даже пиво один раз тайком от него  принес  и  меня  угостил,  а
сам-то - как лошадь загнанная, забитая...
   Не милы ему походы эти в бухгалтерию, потому как ничего пока не дают  они
ему. Ни на комиссию его почему-то не выставляют на  досрочное,  ни  послабок
никаких не дают.... Будто за все его потуги во благо родной тюряги  сразу  и
отпустят его, в один день. А сам он на эту тему боится пикнуть и  вообще  не
говорит ни с кем.
   Все писулечки свои вечерком строчит,  считает  на  счетах,  дебет-кредит,
разрешают ему ведь счеты  даже  в  бараке  держать.  Пьянь  барачная  иногда
дерется ими, счетами, и безответный бухгалтер  всегда  без  стонов  собирает
потом свои кругляшки по углам, выправляя погнутые  о  дурные  головы  спицы,
аккуратно вставляет их и тихонечко пощелкивает опять по вечерам.  Вот  такой
человек.
   И в каждом подозревает, что хочет тот выпытать из него имя тайное убийцы,
за которого он парится, и потому не верит никому, и мне в том  числе.  Но  я
это имя уже услышал, и теперь я носитель информации и враг ему,  наверное...
Дурак, ох и дурак. Свидетелем на суде выступать придется? Да ради бога...
   ВОЛЯ. КУКУШКА
   Он вскакивал с кровати на заре, суетливо одевался  и  ошалело  глядел  на
беспечно сопящих стариков, медленно осознавая, что это не Зона... Привык  за
четыре десятка лет Кукушка к  изматывающей  работе,  к  жесткому  режиму,  а
тут... спи сколько хочешь, ешь сколько влезет. Поначалу таскал из столовой и
прятал под матрацем "птюху" - куски хлеба, боялся шмона... дергался,  стонал
во сне...
   Ложиться опять в койку и нежиться он уже не мог, шел на  кухню  помогать:
выносил ведра с помоями, чистил картоху, напевая трогательные песни:

   Дождик капал на рыло
   И-и на дуло нагана...

   Или:

   Будь проклята ты, Колыма!
   Что названа чудом планеты...
   Сойдешь поневоле с ума,
   Оттуда возврата уж нету...

   Слушая песни, курносая повариха Дуся, добрая  пожилая  бабенка  его  лет,
вытирала фартуком слезы, жалея уркагана. Подсовывала ему лучшие куски и едва
сдерживала себя, чтобы  не  погладить  его  по  сивой  головушке.  Уж  очень
хотелось утешить изломанного  судьбой  человека,  согреть  его  неприкаянную
душу. И устроила Кукушке праздник. Он заявился, как обычно,  на  рассвете  и
сунулся было чистить картоху, но Дуся отняла ножик и  усадила  за  небольшой
стол на кухне. Поставила чашку разноцветных крашеных яичек, бутылку красного
вина "Кагор", пышно выпеченную пасху, и Кукушка сам  припомнил  из  детского
далека:
   - Никак, Пасха седня?
   - Пасха... Давай помянем родителей, - она налила ему полный стакан винца,
плеснула себе на донышко чашки, - мне  нельзя  пить,  начальница  строгая  и
варить обед надо...
   Кукушка медленно выпил, катал яичко на своей корявой  ладони,  глядел  на
него, и вдруг впервые за долгие годы просияла на  его  лице  добрая  улыбка.
Детство... Пасха... Нарядные  девки,  наяривают  гармони,  парни  куражатся,
пляшут... Люди идут с узелками на могилки, поминают близких...
   А он даже не знает, где зарыты отец с матерью, теперь уж и крестов  нету,
изветшали... И так стало горько на душе, что заплакал Кукушка, уронив голову
на руки... один, совсем один в целом мире... Дуся погладила его по голове  и
тихо сказала:
   - Я тебе тут сумочку собрала... бутылочку,  закуски,  стаканик  положила.
Сходи помяни своих дружков, ты ж мне сказывал, что их много лежит  на  вашем
каторжном погосте... Я бы с тобой пошла,  да  подмены  нету,  кормить  людей
надо...
   - А че! Ядрена корень! - вскинулся Кукушка. - Я  бы  сроду  не  догадался
проведать... спасибо. Ну до чего же умные вы, бабы...  Там  же  все  друганы
мои...
   Он прошел через лес  и  остановился.  Зашлось  сердце  при  виде  Зоны...
Колючка, заборы, запретка, вышки... все до  боли  знакомо  и  притягательно.
Мелькнула шальная мысль: вот бы сейчас проскочить в свой  барак...  да  нет,
кенты на работе... там не чтут церковных праздников.
   Зоновское кладбище примыкало  к  ней  полуостровом,  окруженное  глубоким
оврагом.  Обычно  "досрочно"  умерших  увозили  родные,  но  за  многими  не
приезжали по разным причинам: то не было средств,  то  уже  позабыли  его  и
отпели загодя, то это были никому не нужные старики вроде Кукушки...
   Кладбище с годами росло, наслаиваясь пластами, ибо его расширению  мешали
овраги. Крестом вбивали над покойником две сшитые гвоздем штакетины, писался
черной краской номер... вот и вся память...
   Кукушка перелез через овраг и ступил на  погост...  Все  в  пояс  поросло
старым густым бурьяном, рос он буйно на человеческом навозе, зарывали  зэков
не глубоко, особенно зимой. Выдолбят кайлом и ломами ямку чуть  выше  колен,
кинут туда  помершего  да  присыплют  сверху  бугорок,  он  через  пару  лет
проваливался, и новый "досрочно  освободившийся"  ложился  на  старые  кости
какого-нибудь уже безымянного вора или суки, все тут были равны...
   Кукушка  долго  и  безуспешно  бродил  по  кладбищу,   раздвигая   руками
многолетнюю поросль, отыскивал кресты, но прочесть на них что-либо было  уже
невозможно. Пересохший на весеннем  теплом  ветру  бурьян  хрустко  ломался,
путал ноги. Стомившись, Кукушка присел у одного крестика  на  корточки,  как
привык сидеть на перекурах в Зоне, разложил на могилке маленькую скатерочку,
закуску,  открыл  бутылку  и  налил  стаканик  водочки,  плеснул  чуток   на
могилку... Посмотрел кругом и проговорил:
   - Христос воскрес, братаны! - Никто не отозвался. Кукушка выпил, закусил,
мусоля голыми деснами запашистый пирожок с  картохой.  Налил  еще.  Солнышко
припекало, изнутри тоже пошел жар... - Чибис-пахан! Кодла в  сборе,  я  сказ
буду держать, Фазан-перо! Ты тоже тут? Ту-ут... И Варнач, и Сова, и  Крач...
Чайка-танкист, ты ж Герой Советского Союза, хоть ты отзовись!
   Колька Тетеря и Гошка Выпь, Широконос-Лютый,  Шилохвостый,  Пашка...  как
тебя? Запамятовал уж...
   Шуршал на весеннем ветру сухой  бурьян...  И  слышались  Кукушке  в  этом
шорохе простуженные голоса легших тут друганов: "Как там живете? Стоит зона?
Воры в авторитете?"
   Кукушка испуганно огляделся, и почудилось ему после третьего стакана, что
стоят рядом тенями все, кого позвал, и  ждут  ответа...  Он  пошарил  еще  в
Дусиной сумке и вынул пачку чая, пустую железную банку и бутылку с водой.  И
он был поражен заботливостью и проницательным умом  этой  старой  женщины...
Это надо же  допереть!  Все  сготовить  для  чифиря!  Ну  и  ба-ба-а...  Ума
палата... Он быстро развел костерок  из  бурьяна,  а  когда  вода  закипела,
высыпал всю пачку и прикрыл тряпицей... Огляделся опять, друганы ждали...
   Кукушка сделал два глотка первым, затянулся цигаркой.
   - Ну, давайте по кругу... Что я вам могу сказать,  вольный  я  человек...
Дайте хоть помереть спокойно... А Зона стоит, будь она  неладна...  А  жизнь
ушла... кобыле в трещину... - Он пьяно поднялся и пошел к Дусе...
   На опушке леса Кукушка оглянулся и разом протрезвел. Над погостом  черным
смерчем вился дым, высокое пламя поедало жирный бурьян и двигалось к Зоне...
В дыму купался черный ворон...
   - Костер! Костерок-то не  затушил...  вольтанутый!  Враги  сожгли  родную
хату...
   ЗОНА. ЯСТРЕБОВ
   Никто меня здесь не поймет, и  потому  при  случае  надо  рвать  когти...
Расскажи кому-нибудь - на  смех  подымут...  нет,  это  сокровенное,  мое...
Неужели это все было, как во сне, и у меня есть дочь, Ангелина Страусе... Да
еще одаренная пианистка... Вот пупок судьба подкинула... Нет, прийти я к ней
не приду, если только  со  стороны  посмотреть.  А  вот  подарочек  нужен...
Скажем, шубку, рыжье, брюлики... Чтоб знала наших и век бы помнила. А примет
ли? Может, и на порог не пустит... И снова вспомнилось...
   А  к  вечеру  не  выдержал,   решил   посоветоваться   с   этим   умником
"Достоевским", который каждый вечер что-то маракует с бумагами. Вроде  мужик
спокойный, молчаливый... А вдруг это все не так,  а  я  себе  башку  забиваю
всякой всячиной... Размечтался...
   Подхожу к нему, предложил попить чаю, а там и рассказал сокровенное.
   Однажды,  лет  так  пятнадцать  назад,  когда  очередной  раз  попал   на
пересылку, застрял на месяц-другой... Воспаление - и попал в больничку.  Там
и списался с одной зазнобой, молодой девкой. Загремела она за  растрату.  То
да се, не замужем, сама из приморских немцев. А тут  амнистия  на  носу,  но
только для участников, инвалидов и беременных... Я ей малявочку, она мне,  и
пошло-поехало, пока до любви не  договорились...  Я,  конечно,  глядь  через
дверную щель на нее, хороша девка, что говорить... И она  меня  присмотрела,
вроде как ничего. Ну, тут я и взялся ей помочь. Туалет-то с умывальником  на
этаж один. Вперед наша камера, потом их. Ну, чего говорить-то, накапал я  ей
в полиэтиленовый мешок и спрятал под умывальником. И так раз пять,  она  мне
за это там куреху под краном оставляла... Все,  как  помню,  числа  какие-то
высчитывала.
   Не знаю, чем это дело закончилось, но тут меня дернули на этап, ну, и все
забылось, конечно. Разве упомнишь все...
   Уже допили чай, прозвучал отбой, а я  все  никак  остановиться  не  могу.
Пришлось объяснить скороговоркой, мол, полгода назад на  "крытке"  вдруг  по
радио услышал, как школьница играла на пианино, и все точь-в-точь сошлось: и
фамилия, и город, и по годам. И с тех пор хожу сам не свой... Вот  и  думаю,
возможно ли такое, а если возможно, как списаться, не испугается ли... Тут я
нашел одну кралю в городе, обещала помочь...
   Что скажешь?
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   И в тот же вечер говорили двое погонников, и шторы в кабинете  задернуты,
и свет они не включали, и лиц не видно.
   - Я же тебя предупреждал, без моей санкции никаких действий...
   - Ну, вот я и докладываю...
   -  "Докладываю"...  -  передразнил  начальственный  голос.  -  Когда  уже
завертел все, теперь... "докладываю"...
   - Можно и отменить, - сразу согласился, хмыкнув, собеседник.
   - Ладно, отменить...  Давай...  Только  чтобы  чисто.  Уже  раз  там  был
несчастный случай... Тоже твои дела?
   - Нет, то совершенно реальный несчастный случай.
   - Ну, и здесь надо так же - совершенно реальный, совершенно случайный...
   - Ну а я на что?
   - Да иди ты... на что? Опять у тебя кукнар по Зоне гуляет. Нет, скажешь?
   - Не надо так... "гуляет"... Вот в данный момент -  нет,  голову  даю  на
отсечение.
   - Прямо уж и голову? И откуда у тебя  такая  уверенность?!  -  возмутился
начальственный голос. - Прямо не прошибешь тебя. Дурное это качество, я тебе
скажу... А Медведев ничего не пронюхает?
   - Ну а как?
   - Ну,  мол,  после  заявления  свидетеля  он  и  накрылся  медным  тазом,
свидетель этот.
   - Это для него слишком сложно... Я партию кукнара пасу, - обиженно, после
паузы бросил собеседник. - Мимо ничего не проскочит.
   - А чего ж не ловишь ее, партию?
   - Это другой вопрос...
   - Другой вопрос... Иди, только толком все сделай, прошу тебя.  А  то  эта
сволота опять бунт нам устроит. Тебе же первому башку и проломят, учти.
   - Вот это вряд ли... Замучаются ломать...
   - Вот, вот... один до тебя так же говорил, пока ему кипятка в  глотку  не
налили, харкал кровью потом...
   - Это они у меня будут кровью харкать, уроды.
   - Вот-вот... Тебе еще служить да служить, а мне к пенсии надо готовиться,
мне на хрен разборки из Москвы не нужны. А этот  бухгалтер  талант,  он  нам
пока нужен как воздух... Дома в Крыму он нам строит... своей головенкой.  Ее
успеем свернуть. Давай ступай...
   И остался один начальник, отпустив собеседника, и вздохнул тяжко,  потому
как благословил своего подчиненного не только на  нарушение  закона,  но  на
убийство. А тут еще  кладбище  сгорело  и  часть  забора,  едва  потушили...
Чудилась в этом какая-то дурная примета...
   ЗОНА. ДРОЗДОВ
   ...и думает ли этот Журавлев, что только у меня,  чудака,  есть  до  него
дело, хотя кто он мне - брат, сват? У каждого здесь своих  забот  и  печалей
под завязку. Вон Лебедушкин ходит:  черный,  гора  мяса  будто  развалилась,
собрать себя по кускам уже три месяца не может. Потому что  умирает  по  его
милости в больничке старик боговерующий. Потому что мать у Володьки  умерла,
и девчонку к нему не пускают, за  его  прегрешения,  до  сих  пор  погонники
считают, что с Филиным и он в побег собирался.
   Только улыбаться стал парень. Вот ему нужен придурочный Журавлев, что  на
нервы действует своими счетами перед отбоем? Он уже раз чуть на  его  голове
счеты не разбил, еле Воронцов его оттащил.
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Смотрю я на него: ну, признавайся, фрукт, чего тянешь? Имя убийцы назови.
Или ты пришел  сюда  только  подурачить  меня?  Тогда  накажу,  клянусь,  не
посмотрю, что ты такой интеллигент бешеный. И заботишься о счастье другого.
   Вздохнул, кашлянул, почесался.
   - Это... это  некий  Серега,  а  точнее,  Перевозчиков  Сергей,  муж  его
сестры... Ему он письма и пишет, я видел.
   Ну, что ж, ясно, спасибо,  интеллигент  в  третьем  поколении.  Зачем  ты
только к нам-то попал, дурилка?
   - Да, по-моему, от такого адресата он письма получает... - подтверждаю. -
А больше ничего не известно? А ты не ошибся? А может, он нарочно это сделал?
   Смотрю, замыкается Дроздов. Зря я столько  сомнений  сразу  ему  накидал,
зря.
   - Ну, ошибся... не ошибся, проверить-то легко.  Вызовите  его,  гражданин
майор, да в лоб: Сергей, мол, свояк твой сознался, а ты чего ж? Расколется!
   - "Расколется"... - передразнил я,  даже  смешно  стало,  как  Дроздов  в
сыщика играет. - Нет, нельзя провокациями правды добиваться, нельзя...
   Плечами пожимает, мол, а я бы так и сделал.
   - А вот что о себе ты думаешь? - тут я перевожу тему.
   - Я? - искренне удивляется он. - А мне-то что? Я сам за  себя  сижу,  мне
помощники и жалельщики не нужны.
   - Вижу.
   - Только вы не говорите никому, что я вам сейчас рассказал,  -  заговорил
он вдруг потише, испуганно. - Люди разные здесь, не так поймут.
   - Но заявление для суда написать придется.
   - А куда оно пойдет?
   - Начальнику колонии, в оперотдел, оттуда - судье.
   Сел писать.
   А я сижу, думаю -  вот  ведь  как...  Спасителем  Журавлева  может  стать
бродяга, опустившийся на дно общества человек. Но  сохранивший  элементарную
человечность.  Надо  с  ним  еще,  пооткровеннее,  поговорить...   За   этим
бродяжничеством, кажется, стоит что-то це