о промолвил:
   - Стулец один у меня...
   - Ниче-ниче, садись, Батя, я постою... - зачастил Володька, -  да  мне  и
бечь надо в барак, дела там... Ну как, дед, скоро отпустят, как здоровьичко?
Может,  лекарств  каких  с  воли  достать,  деньги  есть...  мы  это   мигом
сорганизуем.
   - Отпустят... скоро... - туманно  и  грустно  отозвался  Поморник.  -  На
лекарства не траться, лучше как выйдешь на волю, закажи  в  любом  монастыре
помин-сорокоуст... хотя бы на год. Это недорого.
   - Сделаю, но ты того... не придуряйся... не спеши туда.  И  прости  меня,
дурака, век теперь маяться буду...
   - Это к добру... кайся, милок. Глядишь, в другой раз подумаешь прежде...
   - Все, я п-пойду... дела там. - Володька вышел и остановился  за  дверью,
страсть как разбирало любопытство, что же скажет Батя, с чем он пришел...
   И стыдно было подслушивать, а не мог сдвинуться с места...
   НЕБО. ВОРОН
   Тайна эта священна, Володя Лебедушкин, ты берешь  на  себя  большой  грех
любопытства...  Но  грех  сей  полезен  тебе,  и  благодаря  услышанному  ты
сохранишь жизнь и многое поймешь. Не уходи до конца  и  никому  об  этом  не
рассказывай... И выполни наказ старика...
   ЗЕМЛЯ. НЕБО. КВАЗИМОДА
   Воронцов долго сидел молча, собираясь с силами, а Поморник  согревал  его
почти детским, ясным взглядом и тоже молчал.  Наконец  гость  прокашлялся  и
робко, хрипло спросил:
   - Как жить  дальше,  не  пойму...  ты  все  же  человек  в  годах,  попом
работал... помоги разобраться мне в себе самом... устал я от Зоны... как  от
долгой и постылой зимы... все опротивело тут, хоть в петлю  лезь...  держусь
изо всех сил и чуть два раза опять на срок не  сорвался...  Заблудился  я  в
себе, как в темном лесу... И просвета не видать...
   - Зла ты нахватался, Иван, как бездомная собака репьев... весь колючий  и
тоже бездомный... А сила твоя и злоба - все пустое, к тебе же  оно  отлетает
от других еще большей силой и злобой бьет... и бьет!
   - Хэ! На добрых воду возят, как тут  без  силы  и  жестокости,  подомнут,
раздавят... волчья стая... Эта зона еще ништяк, а в других?  А  в  полосатом
режиме? Не могу я жить на коленях и никогда ни перед кем на них не стану!
   - Ну, и дурак... Вот гордыня тебя и тянет к бесам.  Не  гордись,  Иван...
Все мы только пыль мирская на земле... Душу надо спасать, покаяться в грехах
перед Господом... и не  перед  попом  ты  становишься  на  колени,  а  перед
Спасителем... Какое это счастье - покаяние, а потом причастие! Знал бы ты...
Как гору каменную с плеч свалишь, как дитя потом летишь над землей и ног  не
чуешь... Я сам грешен, расстрижен судом и властью, но  сан  батюшки  с  меня
никто не сымал... И если бы мне выжить...  ползком  бы  уполз  в  первую  же
церковь... Нельзя помирать без отпущения грехов. Ты атеист не по своей воле,
бесовская козлиная власть всех ввергла в безумие... И никто  тебя  силком  в
веру православную не тянет... Стать на колени перед Богом  -  еще  заслужить
надо... подняться духом самому к его стопам... Это большой  праздник,  Иван,
большой подвиг души... - Поморник устал, прикрыл глаза и почти шепотом вдруг
сказал:  -  Я  помру  на  днях,  Ваня...  жалко  мне  тебя,  давно  к   тебе
приглядывался, ить ты, коль шелуху гонора смести, добрый и светлый  мужик...
ты никого на моей памяти напрасно не обидел, а что суд чинил  зоновский,  он
завсегда был праведный... и не топтался ты грязными сапогами  по  человечьим
душам, а это тебе учтется на последнем Суде... Но грехи у тебя  есть,  и  их
надо свалить, отпустить с измаявшейся души... У меня все тут есть...  крест,
молитвы, помню... просвирка есть и пузырек церковного вина на причастие... К
исповеди надо готовиться, вычитывать молитвы, но мы  в  остроге,  и  Господь
простит... Он милостивый... Ты ж вроде  смелый  мужик,  покайся  через  меня
Всевышнему, все расскажи без утайки до самого донышка, я тебе отпущу грехи и
причащу... А потом поймешь, кто из нас был  прав...  Коль  взыграет  все  на
сердце и растворится боль... Иль боишься?
   - Я! Боюсь? Но... неловко как-то... прям все и рассказать, как прокурору?
   - Как маме...
   Дернулся Квазимода, хотел что-то  сказать  резкое,  прикосновение  к  его
святыне он не прощал... Но светлый лучик надежды  мерцал  в  усталых  глазах
старика, и он решительно махнул своей лапищей:
   - А-а, была не была... Че делать?
   - Не суетись и не сумлевайся ни в чем, помоги мне сесть, встать  на  ноги
уж не дано... - Он с трудом угнездился, свесив худые  ноги  с  койки,  вынул
из-под подушки распятие, иконку... долго чиркал спичками,  зажигая  свечу  в
грязной кружке, и, окинув взглядом снизу вверх огромного Квазимоду,  тихо  и
твердо повелел: - Чево застыл? Стань  на  коленки  и  все  расскажи...  кого
обижал, кого бил, как грешил в жизни своей.
   - На колени?! - было возмутился Иван, в голове все смешалось. - Да  разве
упомнишь всех, кого обидел? Я ж сказал, на колени ни перед кем не вставал  и
не встану!
   - Ступай тогда, Ваня, в  барак...  не  мучай  меня,  -  Поморник  отложил
распятие, - знать, не судьба...
   И вдруг Квазимода, хрустнув суставами, медленно опустился  перед  ним  на
одно колено, пряча от смущения глаза, желваки ходили по его скулам,  нервный
тик дергал веко покалеченного глаза...
   - Че... это самое, говорить?
   - Все, о чем душа болит... Все, где вину чуешь...
   - Ну-у...  это...  еще  мальчишкой  воровать  начал...  от  нужды,  жрать
хотелось... у учительницы кошелек спер, а потом столько  мучился,  а  отдать
духу не хватило... Ну, в драках  всегда  мой  верх  был...  разве  упомнишь,
сколько сопаток кровью умыл... виноват, конечно...  но  они  сами  лезли  на
меня!
   - Не оправдывай себя, говори дальше...
   - В зонах и тюрьмах  драк  было  не  счесть,  не  всегда  был  прав...  в
ювелирном, опять же не надо было так пугать продавщицу, что у ней по  чулкам
потекло...
   А вот еще: не знаю, как посмотришь, но всю душу выело... Шел я в  побеге,
голодный... застиг утку  в  озерке  с  махонькими  утятками...  как  она  их
защищала! На меня кидалась, щипала, а потом... закрыла от страху глаза...  и
сама далась в руки, чтобы только я их пощадил... Досель  помню,  как  у  ней
сердчишко колотилось... в испуге... в надежде... Я ее разодрал и съел сырую,
без соли и хлеба... как волчара... а потом  как  умом  рехнулся,  весь  день
ловил этих утяток, сворачивал головы и  жрал,  жрал...  трех  живых  взял  с
собой,  про  запас...  в  обед  съел  одного,  вечером  другого,   а   утром
проснулся... утенок сам из мешка вылез и не убег  от  меня,  стоит  и  росой
умывается... и так глядит на меня... сиротливо так, жалко... пи-пи-пи... все
маму ищет, головкой крутит... и  лезет  сам  ко  мне  погреться...  в  рукав
залез... Я лежу и думаю: "Ну, какая ж я сука! Живьем жрал  детей!  Они  хочь
утиные... но дети-сироты... только явились на свет... А  я..."  -  Квазимода
вдруг всхлипнул, едва сдерживаясь, с трудом прохрипел: - Ближе к смерти я не
был, чем энтот раз... ниче в степи под рукой не оказалось... ни заточки,  ни
камня голову себе  разбить...  Кое-как  пришел  в  себя  и  утеночка  нес  с
километров сто, пока к озеру  большому  не  выбрел...  кормил  его  насильно
букашками, травкой и так сроднился с ним... что когда подпустил его в другой
утиный выводок, как сердце оборвалось... Выживет ли? Простит ли мою зверскую
породу?
   ЗЕМЛЯ. НЕБО. ПОМОРНИК
   - Гос-споди-и... Вот и открылась истинная душа, вот и окрылилась...
   Он не прерывал Квазимоду, а тот все глубже и с великой болью  раскрывался
перед ним... Безжалостно к себе самому, не прощая даже  самую  малость,  его
память разворачивала все новые картины тюремной жизни,  все  новые  страшные
беды, кровавые схлестки, унижения силой...
   Его жуткое лицо перекосило такой мукой отчаяния, такой  скорбью  за  свои
злодейства, что Поморник вдруг... позавидовал его  детской  искренности,  он
сам так никогда не каялся... Сознание обожгла мысль, что на былых  исповедях
он уворачивался от глубокого покаяния, ловчил, недоговаривал, потому  бес  и
свернул ему голову, как Иван когда-то утятам, и бросил в блуд  его  душу,  в
целительство и сребролюбие...
   А Квазимода уже глухо рыдал,  слезы  текли  по  его  лицу,  и  он  их  не
вытирал... взгляд устремился куда-то в сумерки сквозь  зарешеченное  окно...
страшно скрипели зубы, булькало в горле... он говорил  и  говорил...  имена,
клички... зоны, тюрьмы, изоляторы... черный клубок зла все вспухал, рос,  уж
придавил его плечи, и он коснулся мокрым от пота лбом моих колен... Я накрыл
его голову тюремным полотенчишком, заместо епитрахили, и  стал  тихо  читать
молитвы, отпускающие грехи...
   "Господь  и  Бог  наш  Иисус  Христос,  благодатию  и  щедротами   Своего
человеколюбия, да простит ти, чадо, вся согрешения твоя,  и  аз  недостойный
иерей, властию Его, данною мне, прощаю и разрешаю тя от всех  грехов  твоих,
во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь".
   Я брал грехи на себя, чтобы потом отмолить перед Господом, если  он  даст
мне хоть малый срок это успеть...  Иван  утих,  обмяк...  ник  к  коленям  с
закрытыми глазами, как малое дитя... После отпущения грехов я его  причастил
и велел подняться...
   Шатко встал на ноги Иван  Максимович...  И  вдруг  растерянно  улыбнулся,
стирая рукавом слезы.
   - А ты глянь! Кажись, и правда, как камень свалил... спасибо...  На  волю
хочу... как мне быть? От бригадирства уйду... не по мне... Как мне убить зло
в себе?
   - Любовью... - ему говорю.
   - Как это?
   - Вот кто у тебя тут самый заклятый враг?
   - Ну... опер Волков... редкая гнида.
   - Прости ему все, молись за его душу... Полюби врага и  бысть  обезоружен
он.
   - Волкова?! Полюбить этого гада?! Да ты че?
   - Полюби, Ваня... И поймешь потом, что ты выше его и сильней, и смешон он
будет и бессилен в злобе своей... А теперь иди... Мне надо успеть...  Такого
покаяния я в жизни не слыхал... Ваня. Энтот утенок как ангел,  вынесет  тебя
из тыщи грехов... иди, с Богом!
   НЕБО. ВОРОН
   И прошло время, для людей внизу имеющее огромное  значение,  а  для  Неба
почти незаметное. И свершались у них  там,  внизу,  для  них  примечательные
события, а  Небо  гнало  свои  волны  времени  -  невидимые  и  вечные,  что
повторялись всегда во  все  эпохи.  Знали  бы  это  люди,  более  философски
относились бы к кажущимся им важными проблемам  своей  недолгой  бестолковой
жизни. Ничем нельзя разжалобить Небо, кроме истины....
   А на этом витке времени на Земле в жизни  людей  случились  их  негромкие
события:
   моего хозяина освободили от его обязанностей  бригадира  по  собственному
желанию;
   мне была набита на протез новая упругая  резиночка,  и  теперь  я  ступал
мягко, почти неслышно;
   майор Медведев попал  в  больницу  с  сердечным  приступом,  и  командир,
навестив его, корректно предложил майору готовить документы на увольнение;
   наступило лето, и я почти все время, пока хозяин был на работе,  проводил
в лесу, где было много сытного и разнообразного корма;
   умер во сне человек по прозвищу Поп, и Лебедушкин ревел, как малое  дитя,
когда выносили его из барака;
   Журавлев  был  повышен  в  должности  и  стал   исполняющим   обязанности
вольнонаемного бухгалтера и приходил теперь в барак только к отбою;
   угасло лето, и скоро завершится мой сказ об этом  месте  обитания  людей,
которому я отдал столько лет.
   Вот и все небольшие новости за столь  большой  по  человеческим  понятиям
срок, но по меркам Неба он даже незаметен. Всего лишь вспышка зарницы...
   ЗЕМЛЯ И НЕБО. ИВАН МАКСИМОВИЧ ВОРОНЦОВ
   Весть о смерти Поморника застала меня внезапно, уже утром, когда выходили
из Зоны на работу. Шакалов равнодушно крикнул угрюмому Волкову:
   - Слыхал, капитан, поп коньки отбросил?
   - Слышал, - ухмыльнулся оперативник, - одним придурком меньше, - и смачно
сплюнул.
   Воронцов содрогнулся... Внимательно  смотрел  на  своего  ярого  врага  и
недоумевал: "Ну как можно полюбить  эту  сволочь?!  Травит  зэков  наркотой,
бьет, насилует их жен, сестер... не прав был Поморник... таких  надо  только
давить..."
   Видимо, звериное чутье было у Волкова, он словно  прочел  мысли  и  хищно
осклабился, подходя к Ивану...
   - Ну что, бригадирчик... все лепишь горбатого к стенке? Ведь точно в бега
собрался... Я  тебя  раскручу,  я  тебя...  -  И  вдруг  осекся,  вздрогнул,
недоуменно пялясь на зэка.
   "Господи, прости этого придурка, - отрешенно и  ласково  глядя  в  волчьи
глаза, думал Иван, - ведь он родился безгрешный,  сучья  жизнь  его  сделала
таким...  баба,  сволочь,  свихнувшаяся  на  деньгах,  на  коврах,  паласах,
тряпках... он  же  в  клетке,  похуже,  чем  мы...  прости  и  помилуй  его,
засранца", - ворочались жерновами его мысли, и припоминал он слова из молитв
Поморника... И так ему стало смешно и  легко,  видя  растерянность  матерого
преступника в погонах, что он уже вышептывал слова,  а  потом  сказал  четко
опешившему капитану:
   - Господи, смилуйся над ним и прости грехи его тяжкие...
   - Воронцов, ты это... чего, - подозрительно  сощурился  Волков,  -  опять
напился? Это надо мной просишь смиловаться и простить грехи?
   Квазимода не ответил, улыбался и гнал,  гнал  из  себя  злость...  рецепт
Поморника целил его душу, он работал...  и  ему  плевать  было,  что  сейчас
выкинет Волков... Главное,  он  растерялся,  мучительно  ищет  ответа...  Он
ломается от Любви... Боже, как все просто...
   Волков побледнел, потом щеки  полыхнули  приливом  бешеной  крови,  и  он
заорал:
   - Еще  один  поп  выискался!  Ха-ха-ха-ха!  Ты  глянь,  Шакал,  на  него!
Свихнулся Квазимода! - И вдруг осекся, снова растерянно огляделся.
   Никто его смех не поддержал,  даже  придурковатый  прапор.  Зэки  в  упор
смотрели на него и лыбились, они поняли, что Кваз невероятным  образом  умыл
ненавистного им сыскаря, сломал на минуту, и  этого  было  достаточно,  этой
слабости и растерянности, чтобы увидеть его гнилое, трусливое нутро,  а  вся
спесь, злоба открылись в ином свете  и  стали  смешными.  На  мгновение  вся
колонна стала выше его, напыжилась, надулась и вдруг грохнула смехом, кто-то
указывал пальцем, пропал страх... Зэки как в цирке ржали над клоуном,  и  им
был - Волков... Ржали до слез, до икоты, пока их не угнали на работу.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   На заводе Воронцов расставил людей по рабочим местам и исчез. Он выпросил
у знакомого шофера панелевоза хороший топор и работал  весь  день,  даже  на
обед не явился. А вечером вышел  на  построение,  и  все  -  прапора,  зэки,
вольные рабочие, шофера - замерли...
   Квазимода нес на плечах громадный дубовый крест...  он  был  так  любовно
слажен, отшлифован наждачной бумагой, что хотелось потрогать руками...
   Он стал с ним  впереди  колонны,  и  охрана  растерялась.  Инструкции  не
позволяли выносить с завода ничего, но тут появился главный инженер, подошел
к Воронцову, погладил крест рукой и промолвил:
   - Молодец... когда тебя освободят, возьму начальником столярного  цеха...
слышал, слышал... человек у вас помер... может, машину дать?
   - Спасибо... я сам донесу. -  Он  стоял,  согнутый  под  тяжестью,  Сынка
кинулся было подсобить за комель, но Иван остановил: - Отвали, я сам... -  и
смело шагнул к закрытым воротам.
   Они распахнулись!
   И распахнулись души людские в колонне,  памятью  об  умерших  предках,  о
своей страшной судьбе, о воле и доме, о матерях...
   Процессия медленно шла к Зоне.
   НЕБО. ВОРОН
   Я летал кругами высоко над ними  и  зрил  невидимое  им...  Они  все  шли
согбенные, с тяжелыми черными крестами на плечах... а один  был  белый,  как
снег... Успел батюшка, успел... на последнем дыхании, из последних сил... до
последнего вздоха... отмолил и очистил крест заключенного Воронцова.
   Колонна шла... Люди мучительно каялись, вороша в памяти свою жизнь, белый
крест качался в их взорах, и им становилось легче от своего раскаяния...
   Я видел... как черные кресты  на  их  плечах  сначала  посерели...  стали
светлеть, а когда вошли в ворота Зоны и Квазимода свалил с  плеч  непомерную
тяжесть, прислонив крест к вахте...  и  с  их  плеч  свалились  скалы,  люди
распрямились и слились в единое... а когда строем проходили  мимо,  лица  их
были повернуты, как к знамени... к белому кресту.
   ...Происходящее в нижнем мире наводит меня на мысль, что все  если  и  не
повторяется в точности, то уж наверняка несет в себе смысл прошлого.
   И этот странный мой хозяин напоминает  мне  могучего  человека  по  имени
Илья,  лишившегося  способности  ходить  на  целых  тридцать  лет,  а  потом
воспрянувшего по воле неких напоенных им старичков.
   И сейчас, когда я вижу, как он забивает последний гвоздь-сотку в  нелепый
гроб человека Поморника, в моей черной голове возникает вполне сопоставимое.
Так  же  точно  вышеупомянутый  Илья  пытался  задвинуть  могильной   плитой
подобного себе, еще более могучего Святогора - да не  вышло,  как  хотелось,
пересилил Святогор Илью, просочилась в щель  неведомая  сила,  и  стал  Илья
владеть ею как собственной.
   Обрел, уступив победу.
   Вот и сейчас я вижу странное: как у ловкого моего  хозяина  соскальзывает
гвоздь, и остается малое отверстие, сквозь которое исходит из гроба на этого
разбойника и урода  последняя  благодать  "недостойного  иерея"  -  как  сам
покойный себя величал...
   Хозяин, впрочем, еще не знает ничего.
   Предстоит длинный путь, похожий на полет - как и всякое падение.
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   Ухабистая проселочная дорога петляла и  пропадала  в  старом  девственном
лесу, который тихо вымирал,  уступая  место  дружно  разросшемуся  сосновому
молодняку, с претензией когда-то стать величественным бором, каких немало на
русской земле.
   А южнее, словно ножом, пронзала лес и уходила на восток новая трасса,  по
ней утрами выкатывалось небесное светило и согревало дикую чащобу.
   К полудню оно заливало кроны деревьев, снопами света падало на  цветистые
поляны, и все погружалось в теплую истому. Хвоя источала смоляной дух, пахли
цветы, травы, лес отдавал столько кислорода, что кружилась голова...  Тишина
стояла до звона в ушах, и звук  падающей  шишки  казался  далеким  громом...
Только изредка дробил дятел по сухостоине да журчливый голосок  заигравшейся
в  травах  внучки  отвлекал  от  дум  разморенного  редким  отдыхом   майора
Медведева. Лицо бегущей  к  нему  девочки  полыхало  здоровым  румянцем,  он
улыбался ей и щурился от солнца. Он любил забираться в такие вот девственные
уголки и наслаждаться ими, плутая в своих мыслях...
   Василий Иванович сидел под корявой старой березой, в домашней косоворотке
и линялых от многих лет службы, еще военного покроя, галифе.  Рядом  высился
его  любимый  большой  муравейник,  он  мог  просиживать  у   него   часами,
внимательно наблюдая за суетливой жизнью этих лесных  трудяг.  Поражался  их
мудрости. Просматривался  в  действиях  муравьев  определенный  порядок,  со
знанием дела они тащили свой непосильный  груз  и  бросались  помогать  друг
другу... их суета была совсем не бестолковой, а казалось, что подчинена  она
единому разуму: одни доят стада тлей, другие ухаживают за молодым потомством
и учат его работать, третьи сторожат общий дом и готовы на смерть  ради  его
покоя... Проложены дороги, все время тащат травинки, хвою  и  возводят  свою
крепость, делая ее все выше и  краше...  Что  за  единый  ум  у  этих  крох,
позволяющий созидать? Медведеву казалось, вот это и есть идеальная  коммуна,
было бы так все у людей... Здесь нет войн, лагерей,  зэков...  Они  тысячами
рождаются и умирают в трудах, ради будущего рода... Общиной запасаются пищей
на зиму, общиной защищаются, переселяются и создают новые муравейники... Кто
их создал? Кто ими правит?
   Неужто у них есть преступники, убийцы и тюрьмы? И  как  они  относятся  к
своим "белым воронам", как зовут  его,  Медведева,  многие  сослуживцы.  Эта
мысль натолкнула его на маленький  эксперимент.