то ж мелочовка,
все эти работы на дачах. Курина и наркоту доказать никто  не  сможет,  да  и
Львов не позволит копаться в этом. А  эта  дача  -  чепуха,  выговор  дадут,
херня. И то не хочет помочь, жлоб.
   Ладно, подписывай обходной и катись, обойдемся, друг ситцевый.
   Дошли наконец до проклятого завода.
   Он завернул в бригадирскую, а я сразу в мастерскую сантехников,  подхожу,
а там замок амбарный, да на дверях записка - "Я  на  полигоне".  Сплюнул  я,
тащились сколько...
   Но тут слышу - за дверью-то - голоса.
   Ну, точно... Кто-то есть. Да игривые такие, будто девки хихикают.
   Я быстро  наверх,  в  бригадирскую.  Там  сидит  на  корточках  Воронцов,
рукавицы полученные считает. И здесь без него обойтись не могут...
   Ухарь Лебедушкин, дружок его, опять рядом, понятно,  что  бы  ни  делать,
лишь бы не работать. Медведев  табель  с  бригадиром  новым  -  Гагарадзе  -
просматривает.
   - Так, - говорю бригадиру этому, - генацвале, ключи  мне  от  сантехников
каптерки, быстро. - И так выразительно глянул на майора, что тот  сразу  все
понял и за мной двинулся, когда я ключи взял.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Вышли офицеры, - Батя следом, Лебедушкин ничего понять не может, но видит
- что-то случилось.
   - Бать, чего?
   - Ты... здесь побудь. А я гляну, что там у них! -  поднял  палец  Батя  и
скрылся за дверью. Гоги и Володька - за ним.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Ох, Ястреб, Ястреб... Предупреждал же я тебя. Что же ты? А ведь плакал...
Обещал парня  не  унижать.  Неужто  никому  нельзя  верить?  Как  Волк  ключ
попросил, я сразу все понял - у сантехников кто-то заперся, и вернее всего -
опять для этого дела...
   И не его я спасать иду, а от него. Накурившись анаши, он может  натворить
бед, все его убийства так и случались. А я за все в ответе  в  отряде,  дела
бригадирские только сдаю...
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Я вышел вслед за ним на лестницу. И слышу -  внизу  шум,  кричит  кто-то.
Спускаюсь, а Батя стоит перед дверью, все слышит, но войти не решается.
   - Скотина! Расстрелять тебя мало, пидора! - кричит во весь  голос  оттуда
капитан.
   - Успокойся, разберемся! - пытается урезонить его наш Мамочка, но -  куда
там, орет Волков.
   Батя  меня  не  замечает,  слушает,  напрягся  весь...  И  тут  все   его
перекрывает рев Ястреба:
   - Ментяры-ы поганые! Замочу!
   Рванул Батя на себя дверь...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Ворвался Квазимода вихрем в мастерскую, как раз в тот миг, когда Ястребов
со своим огромным тесаком бросился на Волкова. Только руку его успел на лету
прихватить проявивший неожиданную для своего возраста прыть Медведев.
   Но это лишь  растопило  в  озверевшем  Ястребове  новую  ярость,  вспышку
молниеносной силы: он рывком высвободил руку, взмахнул  коротко  и  верно  -
прямо в грудь майору.
   Ничто, казалось, не остановит этого удара.
   Это успел сделать Воронцов.
   Он толкнул - сильно и внезапно - майора  в  плечо,  и  тесак  с  каким-то
зловещим свистом и хрустом скользнул вдоль рукава, распоров его  и  оцарапав
руку.
   Ястребов, неожиданно для себя промахнувшийся, снова дико  зарычал,  глаза
налились кровью - теперь он хотел только бить, бить и бить.
   Неразворотливый Волков  стоял  рядом,  растерянно  хлопая  глазами...  он
страшно испугался, локтем левой  руки  закрыл  лицо,  а  правая  лихорадочно
шарила по пустой кобуре. Крутанувшись к нему,  Ястребов  намерился  вбить  в
огромное капитанское тело свой остро заточенный тесак.
   Но другой человек - такой же зэк - Квазимода, полыхая налившимся страшным
шрамом, стоял перед ним, тяжело дыша. Он закрыл спиной своего  лютого  врага
Волкова... Он выполнил наказ Поморника! Он поднялся выше злобы... И только в
этот миг понял, что победил в себе зло! И какая это была радость!
   - Своих все спасаешь! - истерично крикнул ему Ястребов. - Нас опять сдал,
сука!
   Ничего  не  ответил  Воронцов,  а  бросился  на  ставшего  враз  недругом
вчерашнего побратима - выбить нож, остановить сеющего смерть.
   Только споткнулся о какую-то железяку на полу и оттого рухнул всем  телом
на бритву длинного ножа...
   И вонзил в него друганок нож по самую рукоятку, резко выдернул и радостно
осклабился и повернулся торжествующе к майору. Но тот  до  сих  пор  не  мог
встать, полулежал в углу, скинутый туда  ударом  Воронцова,  схватившись  за
сердце.
   Пока упавший Воронцов вставал,  Ястреб  шагнул  к  глыбастому  Волкову  и
молниеносно ударил ножом в грудь, с диким визгом:
   - Ме-ент поганый! Кваза мне на перо толкнул! Братана  из-за  тебя,  сука,
подрезал! - Он вбивал и вбивал в огромное капитанское тело свой тесак.
   И тут подрубил его снизу  и  смертно  обнял  раненый  Квазимода,  наконец
вырвав за лезвие нож...
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Я уж и не помню, что до того было.
   Я-то когда забежал, смотрю - Батя на полу с Ястребом борются,  Мамочка  в
углу корчится, Волков в крови весь, стонет, лежит посреди мастерской.
   Тут еще из угла выскочил этот додик, штаны натягивает, и тоже в драку, по
черепу Ястребу бьет ногой.
   А я его оттаскиваю, и не отрывается он от  Бати,  а  тот  обнял  Ястреба,
сильно, и молчит...
   Еще ребята заскочили, кто разнимает, кто бьет.
   - Прекратить самосуд! - Мамочка сипит, а сам весь синий.
   И меня оттаскивать стали от Ястреба, я его уже почти задушил.
   А Батя рядом уже лежит, и хрипит только, и хрипит...
   И Волков как мертвый, отвалился...
   ...У Бати грудь уже вся кровью пропиталась, будто в два раза  тяжелее  он
стал, и я его поднимаю, подхватил под мышки, а он  смотрит  и  не  узнает...
будто. Хрипит у него все, свистит, рана сквозная потому что, елки-моталки...
Держу я его,  а  он  рушится  на  меня  и  весь  будто  разваливается,  ноги
подгибаются...
   Я заплакал, чего говорить...
   А он будто даже улыбнулся на это - мол, не плачь, кивнул. Тут  и  я  весь
ослаб, осел тоже. Подхватили его - Гоги, другие ребята. Понесли.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   А несли Квазимоду, заваливаться он совсем стал, пена розовая, как детский
шампунь, изо рта пошла. Видимо, тесак пробил легкое... Из рассеченной ладони
цевкой текла кровь, но пальцы еще держали мертвой  хваткой  лезвие  отнятого
ножа.
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Сердце из груди вырывается, и тянет меня все время почему-то сесть, прямо
на пол, странное такое желание - сесть и забыться, успокоиться...
   Приподнял я себя, оглянулся и ужаснулся - лужа крови посреди  мастерской,
Волкова несут к свету, и страшно хрипит он, как огромная паровая машина.
   Лебедушкин держит на руках Воронцова, а у того голова болтается, как  без
шеи.
   Ястребов на полу лежит, на него  насело  несколько  человек,  подбежавший
лейтенант его в лицо изо всей силы пнул, и на меня кровь изо рта  зэковского
брызнула.
   - Стой... - кричу.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Только казалось майору, что кричит он...
   Еле-еле шептал он что-то посиневшим  ртом,  махая  беспорядочно  здоровой
рукой.
   На него никто не обращал внимания, и  тогда  он  подошел  к  дежурному  -
мастерская уже была набита офицерами, прапорщиками,  активистами,  зеваками,
кем попало - и крепко схватил его за рукав.
   Лейтенант испуганно и недоумевающе на него уставился,  а  майор  нашел  в
себе силы и сказал раздельно и зло:
   - Воронцова вместе с офицером везите! Пока  дождемся  конвоя,  он  кровью
истечет! Понятно вам?!
   Лейтенант  кивнул,  выскочил  из  мастерской,  а  майор,   поддерживаемый
прапорщиком, тяжело вышел вслед за ним...
   Только сейчас он понял, что не ранен, что выжил в этой страшной и быстрой
игре со смертью и слабость его - иного  рода,  сердечная.  И  только  сейчас
начал искать по карманам вечно теряющиеся свои пилюльки. И снова не нашел. И
виновато смотрел на прапорщика, показывая на рот...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Они меня несли, неловко, спотыкаясь, я хорошо помню, до машины. Втащили в
кузов, а ног-то я не чувствую, и плывет, плывет все... будто засыпаю. Больно
тоже, но болит не одно место, а вся спина, и  грудь,  и  голова,  весь...  И
Волков тоже лежит в кузове, только хрипит... Когда  качать  меня  начало  на
колдобинах, я будто проснулся, высветилось все - солдат молоденький и прапор
на меня испуганно смотрят, и Володька, Володька рядом  стоит  на  коленях  и
плачет.
   Я ему хочу сказать, чтобы он не плакал, но почему-то  не  могу,  ссохлось
все во рту, будто не мой и рот уже. И думаю: видать, умираешь ты, Квазимода.
   Зачем, вот только не пойму. Почему?..
   Машина заглохла по дороге,  прямо  под  тем  высоченным  дубом...  И  тут
очнулся  Волков  и  приказал  прапору  поднять  его  повыше...  захлебывался
кровью... меня солдатик тоже чуток поднял, подложили ватник.
   Тут зовет меня кто-то как из тумана: Иван! Иван!
   Я повернул голову... Волков лежал на боку и с кровавой  пеной  на  губах,
совсем другой... Хрипит чуть слышно:
   - Ива-а-ан! Прости... прощай... ухожу...
   - Бог простит... - а сам на голый дуб смотрю... На самом  юру  бьются  на
ветру два сухих резных его листа... и вот  оторвались  от  родимой  ветки  и
полетели... А вот воронок мой летит и черными крылами застит небо... Горячая
тьма...
   НЕБО. ВОРОН
   Два резных листа... сквозь горячую  тьму...  Умирают  под  своим  родовым
древом два русских мужика... Ради чего, зачем они бились друг с другом,  эти
два сильных человека. Они могли нарожать  по  дюжине  детей,  строить  дома,
пахать землю. Но возжелал один из них легкой  жизни  и  получил  тяжелую,  а
второй власти, денег и исполнения алчных прихотей стервы жены. Останется она
теперь в нищете и забытьи, с вонючим псом и котами...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Медведев сидел  на  скамейке  и  пытался  мучительно  вспомнить,  что  же
случилось вот только сейчас там, в сумеречной мастерской.
   Сознание  подводило  его,  он  с  трудом  воспринимал   действительность,
хотелось одного - лечь и лежать...
   ВОЛЯ. НАДЕЖДА
   Я очнулась от сна в испуге, ощущая, что рядом со мной кто-то  лежит...  Я
только что ласкала этого человека, жалостливо гладила ладошкой  рубец  шрама
на его лице... В полусне-полуяви я все еще ощущала  его  рядом  на  кровати,
боясь шевельнуться во тьме. Осторожно двинула рукой...  и  коснулась  стены.
Нет никого... Странно, помнился даже стон его... он застонал  от  боли...  Я
резко встала, подошла к иконе в переднем углу  и  перекрестилась...  Что  за
сон? Явь ли? И еще из сна явилась какая-то красивая женщина  в  черном,  она
плакала... она молила  меня  поспешить  к  Ване...  осеняла  меня  крест-ным
знамением... Кто она? Вдруг за окном близко каркнул  рассветный  ворон...  Я
вздрогнула... И тут все мое существо охолонуло такой  бабьей  тоской,  такой
жалостью и любовью к этому человеку, что  слезы  брызнули  из  глаз.  Вынула
из-за божницы его письма, включила настольную лампу, начала  их  перебирать,
читать... и  тут  поняла,  что  с  ним  беда!  Он  зовет  к  себе...  Что-то
стряслось... Посмотрела на ходики - пять утра... Автобус  в  город  проходит
через полчаса. Как сумасшедшая заметалась, собрала сумку, разбудила отца:
   - Все, батя, я поехала!
   - Куда?
   - К нему... За Федей пригляди, скажи в правлении, чтобы  отпуск  сдвинули
пораньше... отработаю.
   - Не суетись, что стряслось, - отец лежал под одеялом, коснулся ее  руки,
- как на пожар...
   - Зовет он меня, приснился...
   - Раз зовет - езжай... Это серьезно. Вся  в  мать  душой...  Она  столько
побирушек кормила... в госпитале меня нашла и выходила... Езжай...  Быстрей,
на автобус не поспеешь... С Богом!
   ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
   Ночью домой позвонили с вахты, приехала к Воронцову женщина. Я помолчал и
спросил:
   - Сказали уже ей?
   - Пока нет...
   - Не говорите ничего, проводите ко мне домой.
   - Что там опять? - шевельнулась во сне Вера.
   - Вставай, мать... Разогрей  че  поесть.  К  Воронцову  приехала  Надя...
Сейчас приведут. Ей спать  негде,  переночует  у  нас...  Утешь  ее,  ты  уж
постарайся по-бабьи...
   Она робко переступила  порог,  поздоровалась.  Солдат  поставил  сумку  и
вопросительно взглянул на меня.
   - Спасибо, что проводил... свободен. Проходи, Надь, раздевайся, будь  как
дома.
   - Что с ним?! Где он... Я ведь чую... Василий Иванович!
   - Плохо, Надь... мужайся, погиб Воронцов, спасая офицера.
   Ее так и шибануло о косяк двери. Задрожали губы и хлынули слезы...
   Вера обняла ее за плечи, увела на кухню. Когда Надя чуток пришла в  себя,
уверенно проговорила:
   - Я его заберу... похороню рядышком с его мамой. Это можно?
   - Можно еще. Я утром позвоню в больницу  своему  другу  главврачу  и  дам
распоряжение, чтобы выдали урну...
   - Как... урну?
   - Его кремировали в морге, так мне сказал главврач. Он  мужик  мировой...
Хирург от Бога, а ничего не смог сделать... Волков умер еще в  дороге,  а  с
Иваном возился пять часов...  на  операционном  столе  и  скончался  он,  не
приходя в  сознание.  Потерял  крови  больше  трех  литров...  Я  сам  душой
изболелся, как сына потерял... Все! Ужинать и спать!
   - Какой ужин, кусок в горле стрянет вторые сутки... Даже  в  самолете  не
могла поесть.
   Вера увела ее в зал укладывать... Я курил  на  кухне  папиросы,  одна  за
другой, запивая сердечными каплями, пока Вера не  хватилась  и  не  отобрала
пачку. И чую, тоже глаза мокнут, теперь уже о душе этой женщины... Это какое
же надо большое сердце иметь, чтобы заочно, увидев мельком  всего  один  раз
страхолюдного Квазимоду, так полюбить и убиваться...  Господи-и...  Никто  в
мире не сможет стать рядом с русской бабой по высоте души... Никто...
   ВОЛЯ. ГЛАВВРАЧ СОКОЛОВ
   Она стеснительно вошла в мой кабинет  и  скорбно  застыла  у  порога.  На
голове черная косынка, глаза опухшие, губы покусаны...
   - Проходи, Надя... Он звал вас во время операции... Проходите...
   Не надо было этого говорить, старый дурак, зарыдала. Я подошел, обнял  ее
за  плечи,  погладил  по  голове,  усадил  на  стул  и  долго   разглядывал,
раздумывая, и  наконец  решился.  Встал,  замкнул  изнутри  дверь  на  ключ,
вернулся в свое кресло и отключил телефон.
   - Где он... урна. Можно забрать?
   - Забрать можно, но при одном условии...
   - При каком?
   - Мой друг Медведев рассказал его судьбу... Сегодня десятое ноября,  День
милиции, - старик хирург взглянул на настенный календарь, - Медведев  только
что звонил мне из Зоны, начинается бунт...  Я  отсидел  там  двенадцать  лет
после  войны...  и  сердце  кровью   обливается...   Может   все   кончиться
трагедией... я чувствую этот запах смерти... Так вот, ему о бунте ни  слова,
попрется туда.
   - Кому - ему?
   - Иван жив, он у меня дома...
   - Как жив?! - вскочила она, опрокинув стул.
   - Я сделал невозможное... я все же полевой хирург, и практика у  меня  на
фронте была уникальная, еще не таких спасал.  И  все  же  он  умер  в  конце
операции... Увезли в морг... Я сообщил об этом Медведеву. А  через  сутки  я
был на вскрытии в морге, подошел в дальний угол к нему... смотрю и глазам не
верю. Простыня на груди шевелится... дышит. Чудо какое-то! Всех  разогнал...
Сделал уколы, перешил раны. А ночью украл! Засунул в свою  машину  и  привез
домой. В Зону сообщил, что труп кремирован... Что будем делать?
   - Поехали, поехали к нему, скорее! - Глаза ее сияли... -  Спасибо  вам...
я... я вам сальца пришлю деревенского...
   - Пришли, сальцо я люблю, - рассмеялся я. - Вот что будем делать, - встал
и походил по кабинету, - я уже все предпринял за эти две недели. Умер у  нас
один бродяга... я проверил через друзей... Детдомовец, вербованный  сюда  на
стройку... Родни нет, документы в ажуре. Местный умелец, бывший мой  корешок
по лагерю, который и сейчас из простой газеты  червонцы  делает,  и  никакая
экспертиза их не отличает от настоящих, мне ксивы  чуток  подправил,  влепил
новое фото Ивана. Все чисто...
   Только теперь у него другая фамилия... Имя осталось  такое  же,  отчество
вписали "Максимович". Забирайте!  Поезд  ночью,  подвезу  сам  к  вагону  на
машине. Слеплю все справки и направления, что  везешь  его  в  санаторий  на
лечение после несчастного случая на шахте. Согласны?
   - Да...
   - Подумайте... Если об этом узнают,  нам  обоим  не  сносить  голов...  Я
старик, а вы молодая... вам еще жить да жить...
   - Да! Да! Да! Я согласна!
   - Молодчина! И где он тебя откопал такую? Мне вот не повезло.  При  родах
померла с ребенком. А меня уже арестовали тогда. Всю жизнь бобылем. Да и кто
бы стал со мной жить при такой работе, днюю и ночую  тут,  в  больнице...  А
завидки берут... Сейчас обед, поехали ко мне... Им я его не отдам!
   - А Василий Иванович знает?
   - Нет.
   ВОЛЯ. НАДЕЖДА
   Мне кажется, что машина ползет как черепаха... Останавливается...  Я  как
во сне... Идем по лестнице... Щелкает ключ в  замке...  Захожу  в  квартиру,
пахнет лекарствами...  Никого...  И  вдруг  из  кухни  появляется  красивый,
высокий мужчина... Я не угадываю... Замираю... Это  не  он...  шрама  нет...
чистое лицо, только царапинка по щеке... Густой темный волос на голове...
   И тут! Я вижу глаза... глаза его... Боже!  Бросаюсь  к  нему...  слезы...
слезы... целую его лицо... пахнет лекарствами... как сквозь вату слышу голос
Николай Тихоныча:
   - Осторожно, швы разойдутся...
   Целую глаза его, волосы, они ползут под руками, и тут  понимаю,  что  это
парик... хохочу, как девчонка... Спрашиваю:
   - А где же твой шрам, Квазимода?
   - Это я его маленько подремонтировал, -  кхекает  за  спиной  Тихоныч,  -
удалил рубец, - как хирург я не  мог  вытерпеть  такого  кощунства  в  своей
профессии. Ну, вы тут хозяйничайте, а я  поехал  на  вокзал  за  билетами...
Счастья вам, голуби... Если родите сына... назовите Колькой... У меня  детей
нет... Все... Уехал...
   ВОЛЯ. ИВАН БЕЗРОДНЫЙ
   Мы сидим на тесной кухне и не  можем  наглядеться  друг  на  друга.  Надя
гладит мою еще перевязанную руку... пальцы уже шевелятся, работать  будет...
Молчим...
   - Больно было, когда рубец вырезали?
   - Не помню... Очнулся уже здесь и без  рубца,  он  мне  его  прям  тут  и
удалил... заживает быстро, сам себя не узнаю... Паспорт  теперь  у  меня  на
другого человека... ему, видимо, в детдоме дали фамилию - Безродный.
   - Знаю...
   - Что будем делать?
   - Жить, Ваня, жить...
   И тут, видя мою робость, сама обнимает меня и  крепко  целует  в  губы...
еще... еще... шепчет:
   - Родной, жалкенький мой... Ванечка...
   Боже ж ты мой, думаю, за что же мне такое счастье  подвалило?!  Вот  счас
проснусь... на вертолетах в изоляторе... и головой о стенку стану биться.  И
вдруг встал в глазах Поморник... исповедь... скрипнул зубами, чтобы сдержать
слезы, и не смог...  Сидим  целуемся,  ревем  вместе...  Я  как  дитя  малое
раскис... Чую, совсем  другим  становлюсь  рядом  с  ней...  Ликует  душа...
Хочется выйти на улицу и заорать во всю глотку от радости!
   Ночью уселись в машину Тихоныча. А меня страх душит, колотун напал...  Не
дай бог, опера возьмут... сорвется все... опять Зона...  Озираюсь  кругом...
Тихоныч оборачивается и через плечо говорит:
   - Не паникуй! Нет больше Квазимоды... Никто искать не будет тебя  никогда
и нигде... сжег я  Квазимоду  в  топке  крематория!  Пока  это  единственный
выход... Временный... Я буду хлопотать, чтобы тебя посмертно  помиловали  за
то, что в поножовщине спасал офицера... Когда это пробью через Москву,  а  у
меня  там  большие  друзья  есть...  можно  будет  восстановить  фамилию   и
легализоваться. Пока нельзя...
   Остановились.... Вокзал... Идем... Ментовский  наряд...  я  аж  похолодел
весь, споткнулся... Надя поддержала под руку... Прошли... Тихоныч говорит:
   - Вот билеты в вагон СВ... Вот все документы... До Москвы будете  жить  в
отдельном купе, особо не шастайте  по  вагонам...  Надь,  когда  приедете  в
деревню, отпиши письмо мне...
   Поезд... Вагон... у меня по  спине  мурашки,  опять  менты  шарашатся,  и
кажется, что все смотрят на меня... Вот-вот схватят...  Иду  как  во  сне...
Двухместное купе... я таких и  не  в