идал,  все  на  столыпинских  катался...
Тихоныч ставит на стол большую сумку...
   - Вот вам еды до дома хватит и пять тысяч рублей на первое время...
   - Да вы что! Такие деньги, - было заикнулся я возмущенно.
   - А мне что ими прикажешь -  свой  деревянный  бушлат  обклеивать,  когда
помру? - тоже возмущенно. - Берите! У меня зарплата - не проедаю.
   Трижды целуемся по русскому обычаю, Надя в слезах. У меня комок в глотке,
хриплю:
   - Спасибо, милый человек... век не забуду!
   - Ладно, - смеется, - лучше наказ мой не  забудьте.  Если  парень  будет,
Николаем назовите. Крестным  стану.  Мой  Колька  так  и  не  родился  из-за
тюрьмы... - И помахал рукой.
   С лязгом трогается поезд... Открываю занавеску, смотрю в окно... Уплывает
ночной город, поселок... И вот, является из ночи Зона... Над нею полыхает до
туч  мертвенное  зарево  прожекторов...  Огненной  гадиной  уползает  назад,
извивается, шипит, и вдруг ее закрывает какое-то высокое здание... огоньки в
окнах  деревни...  И  тут   я   угадываю   в   отсветах   фонарей   огромную
полуразрушенную церковь, перекошенные купола и  кресты,  пустая  колокольня,
обросшая бурьянами, провалившаяся крыша... окна зияют пустотой...  И  тут  я
словно возрождаюсь, огромный прилив сил, я  понимаю,  зачем  еду  и  куда...
Оборачиваюсь и обнимаю, зацеловываю Надю...
   Вдруг перед окном надо мной пролетает мой  ворон,  Васька,  и  машет  мне
крылом - мол, еще свидимся, и тут меня внезапно пробивает первая за все  эти
годы скупая слеза.
   НЕБО. ВОРОН
   В этот день в стране, лежащей предо мной, именно в День советской милиции
случилось важное с ее точки  зрения  событие,  что  для  людей  внизу  имело
огромное, по их мнению, значение. Понятно, никакого значения на  самом  деле
ни для судеб мира и, уж понятное дело, Неба эта мелочь иметь не могла, но со
свойственной  маниакальностью  делать  свои   невзрачные   события   центром
Вселенной люди внизу расценили этот факт (а речь идет  о  смерти  одного  из
людей - по прозвищу Брежнев) как "судьбоносный". И тогда, и впоследствии он,
этот факт, еще долго бередил им душу.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Ну а тогда Зона просто как взбесилась.
   Сообщение о смерти очередного "всевышнего" - Брежнева,  которого  в  Зоне
презрительно звали "Двубровый орел", зачитали по радиосети в шесть вечера, а
на ужин уже пришли первые пьяные, и прапорщики  по  два  раза  пересчитывали
входящих в столовую и выхватывали из колонн  глупо  улыбающихся,  обкуренных
зэков, кричавших:
   - Одну  стопочку  за  праздник  ментов.  Вторую  за  упокой  генерального
секретаря...
   В столовой стоял  гвалт  и  шум.  Ели,  как  в  последний  раз,  побросав
недоеденную кашу, стучали в тарелки,  бродили  меж  столов,  куражились  над
активистами.
   Офицеры, занятые переживанием исторического события, опять упустили Зону,
пузырящуюся на глазах бунтом. Отрицаловка  распустила  слух,  что  Квазимоду
добили менты по дороге... и что на нож его кинул вперед  себя  Волков.  Бунт
стремительно зрел...
   Только на сей раз был он не  против  чего-то,  не  злой,  не  требовавший
крови, а наоборот - радостно-бесшабашный, ничего не  пытающийся  извлечь  из
себя самого. Как всплеск. Но всплеск в Зоне -  это  не  драка  на  пэтэушной
вечеринке.
   Зараза неподчинения быстро  проносится  над  всеми  бараками,  впитываясь
вначале в дерзких, затем в их последышей, затем забирая всех.
   И тогда стали прижимать по углам активистов, заставлять их  кричать:  "Да
здравствует Леонид Ильич Брежнев!" И бросилась обкуренная Зона  на  Маней  и
Клавок, и с радости стала насиловать их, на каждом углу...
   Когда Зона огласилась этими кощунственными криками, спохватились офицеры.
Но уже мчался  буром  на  вахту  кем-то  выгнанный  из  гаража  самосвал.  И
разбежались в разные стороны прапорщики, и машина,  управляемая  горланящими
людьми, ссыпая на землю сидевших на подножках, страшным ударом  врезалась  в
ворота, и скособочилась, и привстала, и загорелась.
   И побежал горящий человек. И стали  стрелять  в  орущие  тени  испуганные
солдатики. И полетела в небо ракета, и зашарили прожектора с вышек.
   Бунт.
   Бежали к вахте люди и что-то кричали очумело смотрящим на них офицерам  и
бросали в них палки и обрезки труб, неизвестно откуда взявшихся...
   ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
   Меня уже домой довезли, когда позвонили с работы.
   Вера сразу заплакала.
   - Чего? - приподнялся я.
   - Ничего! - кричит, вся в слезах. - Чего? Твои  урки  восстание  подняли,
чего!
   - Чего ж делать? - Я уже к ней на кухню приковылял.
   - Чего, чего?! - кричит жена, обычно спокойная. - Беги! Может, по  дороге
кондрашка и хватит! Вася... - взмолилась она. -  Тебе  же  вставать  нельзя,
какая зона? Васенька... - обняла она мои ноги.
   И жалко, и больно в сердце, и понимаю все, но как ей объяснить: я должен,
должен, должен сейчас быть там...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Никто не ждал там майора, и без него было все понятно - бунт,  а  значит,
вероятность прорыва, а значит - надо тушить...
   К этому времени  нападавшие  на  вахту  втащили  в  Зону  через  турникет
зазевавшегося и теперь искричавшегося на зэков Шакалова.
   И Львов приказал командиру взвода кинуть десятерых автоматчиков на помощь
орущему прапорщику - ему выкручивали руки.
   - Да вы что, товарищ полковник? По инструкции не положено заходить в Зону
с оружием, - возразил молоденький лейтенант.
   - Выполнять! Если зэки сунутся - стрелять по ним!
   - Есть!
   Солдатики, поеживаясь, бросились, как маленькие волчата, в  темень  Зоны,
и, поводя автоматами, не могли выстрелить в плотную людскую  массу,  а  она,
будто зная это, качнулась и разом поглотила их.
   Офицеры лишь немо наблюдали, как десятки рук деловито разрывали на  куски
старшего прапорщика Шакалова, и дико кричал  огромный  человек,  и  крыл  их
матом, но только больше свирепели они, и наконец  открутили  ему  голову,  и
подняли ее на пику, и бежали с ней, и были рады, как безумные.
   И носились пьяные от  свободы  зэки,  а  солдатиков  утащили  куда-то  за
бараки, и оттуда раздалась первая автоматная очередь.
   Она  скосила  двоих  офицеров,  молоденький  взводный   по-заячьи   тонко
закричал, и Львов увидел его развороченный пулей глаз. И  облегченно  понял,
что есть на кого списать свою ошибку... и десять молодых солдат.
   Уже все захваченные отрицаловкой автоматы прицельно били  по  вышкам,  по
окнам административного корпуса, и эти очереди до утра звенели  в  голове  у
Львова, и он в одну секунду все решил и стал командовать почти машинально.
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   Не вовлечься в эту вакханалию  было  трудно.  Я  попал  в  общий  настрой
непонятно откуда хлынувшей радости.
   Неужто что-то изменится, неужто,  неужто?  -  думал  я,  бегая  вместе  с
другими такими же идиотами у костра, в котором жгли инструкции по содержанию
нас...
   Неужто, неужто? - повторял я, как заклинание, когда  лез  куда-то  вверх,
чтобы подышать там свежим воздухом и закричать во все легкие дальнему  лесу,
и полям, и стране своей - мы живы, мы радуемся, мы  надеемся...  не  забывай
нас, страна наша великая СССР, не забывай, если начнешь новые  дела!  А  они
могут начаться - другие - про нас и для нас, а не  только  для  кого-то.  Не
забывай...
   А спускаясь вниз со здания, я увидел через стекло окна горящие лампочки в
радиорубке, забыли в этом гаме выключить, когда замполит читал  сообщение  о
смерти вождя... Как завороженный, я очутился в сизом  коридоре  и  дошел  до
дверцы радиорубки, нажал на ручку, и она открылась. Как в волшебной  сказке,
почему-то такое тогда было чувство. Будто все двери вдруг стали в  тот  день
открываться...
   И я мог понять зэков,  которые  стали  штурмовать  вахту:  казалось,  она
поддастся маленькому удару и выпустит их,  все  должно  было  в  этот  вечер
открываться...
   Лампочки горят. Я включаю радиопередатчик, и он подмигнул  мне  -  давай,
скажи. Но что говорить-то - поздравляю, товарищи зэки? Нет.  А  что?  Лежали
передо мной тексты нарядов, инструкции, стояли стопкой пластинки, которые  я
за последний месяц приобрел в обмен на решение  задачек  по  сопромату.  Как
бережно держал я в руках это чудо - пластинку. Взял одну, провел  задубелыми
пальцами по дорожке. Раньше я чувствовал ее своими музыкальными, не  сбитыми
от работы, с нежными подушечками  пальцами.  Взял  другую  -  марши,  марши,
марши. Дерьмо. Неужто и послушать здесь нечего? Перебираю.  И  нахожу  вдруг
совсем новые конверты. Чайковский, Бах, Бетховен, Моцарт, Шопен... Нет,  все
не то... Вот оно, наконец!
   Боже... Вагнер, "Валькирия"... Кто же  такое  сюда  купил,  не  иначе  по
пьянке или на остаток государственных денег, уцененные...  Спасибо,  дорогой
друг. Ставлю я на  проигрыватель  "валькирий",  включаю,  надеваю  наушники,
погружаюсь... погружаюсь туда, о чем никогда не говорю и не  пишу,  находясь
здесь, - в ту мою, настоящую жизнь...
   ЗОНА. ЛЬВОВ
   Я думаю, умом уже трогаюсь от всего этого. Слышу вдруг отчетливо, что над
беснующейся Зоной плывут звуки музыки... да, да,  жутковатой  такой  музыки,
поют будто трубы архангелов... А уже вовсю идет бой... Кричу рядом стоящим -
слышите что-нибудь? Они тоже напряжены. Слышим, отвечают, музыка какая-то...
Вот страх-то... Откуда?
   - Радиорубка? - ору замполиту.
   - Нет! - отвечает. - Там такой музыки нет...
   - А что ж это? - спрашиваю почти в ужасе.
   Он только плечами пожал, а сам весь трясется.
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   Музыка идет в эфир,  на  всю  Зону,  и  вся  она  заливается  жутковатыми
фантазиями Вагнера.
   Они нарастают. Они приходят.
   Они маршируют где-то рядом, и люди слышат  Их  мертвящую  поступь,  и  Их
трубы зовут всех не на пир - на смерть...
   Испугались люди, и многие остановились, вперившись в ночное  небо,  будто
поверив, что глас этот, глас Смерти,  идет  с  небес,  стали  успокаиваться,
крестились, расползались по баракам...
   Более того, как сказали мне оставшиеся в живых, пока играла музыка,  весь
бунт вообще прекратился, совсем застыли все, остановились.
   И казалось - приди сейчас погонники, не обратит бы на них внимания  зэки,
тихо-покорно сдадуться им, завороженные звуками необычными с неба...
   Так Зона становится тишиной, и  ничего  не  мешает  валькириям,  летающим
вокруг людей и пророчащим смерть.
   Но закончилась  музыка,  зашумела  толпа,  и  ударили  первые  прицельные
очереди в Зону, скосившие ошалевших людей, и  пали  они  на  мерзлую  землю,
приняв пули как логичное продолжение этой музыки,  прощавшей  их,  но  их  и
отпевавшей...
   ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
   Ковыляю я, а Зона-то вся светится, кричат там  люди,  прожектора,  страх.
Мимо меня машины идут с войсками.  Молодец  командир,  все  вовремя  делает.
Хотел остановить, да куда там, у них  -  приказ,  торопятся,  и  верно.  Сам
доковыляю.
   Когда я услышал  выстрелы,  стало  неожиданно  светло  -  открылся  месяц
звезды, разнесло тучи и все вверху прояснилось. Воздух был уже  морозным,  и
выстрелы щелкали, как игрушечные.
   А страшно стало, когда вступили пулеметы, я понял, откуда и как они били.
И осел от этого осознания.
   Зону расстреливают...
   Как?! Значит, все те люди, которым отдавал я свои силы и  время,  сейчас,
потные и жалкие, спасаются от пуль и вряд ли спасутся. А если и выживут,  то
страх перед этим расстрелом уже навсегда поселится в них, и ничем я не смогу
ни заглушить его, ни дать им новую веру - в нас...
   Там расстреливают меня. Я лежу на обочине сам  полумерт-вый  в  сердечном
приступе и вдруг вижу,  как  из-за  поворота  на  полной  скорости  вылетают
танки... И почудилось вновь, что я на войне.  Их  надо  остановить...  Любой
ценой... Они могут убить все живое в Зоне, погибнут невинные люди... Кто дал
приказ?! Все кажется кошмарным сном... Их надо остановить! Я их остановлю!
   С трудом встал на ноги... грохот... рев дизелей все ближе... война...
   - Остановитесь! - закричал я и шагнул на дорогу со вскинутой  рукой...  И
тут понимаю, что слишком поздно... Водитель меня  уже  не  видит...  мертвая
зона, хочу упасть под брюхо, как  это  делал  на  Курской  дуге...  но  лязг
гусеницы настиг и...
   Как страшно слышать хруст своих костей... Прости, Вера...
   ВОЛЯ. КОМБАТ ХОРЬКОВ
   Во! Наводчик, ты видишь в прицел тот дуб  в  поле,  блин,  разросся,  как
баобаб... а ну, шарахни из пушки по нему, и все подлюги в  этой  зоне  сразу
залезут в щели... Пристреляем орудие, сегодня все  можно!  Засиделись  мы  в
казармах! Стой, я сам наведу... та-ак... Огонь! Ага! Раскорежили! Падает!  А
ну, гляну из люка...
   Хорьков приказал остановить танк и долго любовался через  прибор  ночного
видения на расколотый надвое дуб... Одна половина  Древа  упала,  и  толстые
ветви, словно воздетые к Небу руки, молили о пощаде. Почудилось комбату, что
из тела поверженного дерева темным потоком хлещет кровь...
   И вдруг Хорькова сильно ударила в лицо какая-то  огромная  черная  птица,
она зловеще каркнула, сбив  головной  убор.  Комбат  нырнул  в  танк  и  зло
приказал:
   - Вперед!
   НЕБО. ВОРОН
   Они убили Древо и свое Гнездо... Да, я не оговорился... По глупости своей
люди разорили свое Гнездо, и нет им, бездомным, спасения на  Земле...  И  не
будет прощения их смертным грехам... Я  заметил  что-то  блестящее  внизу  и
спикировал туда... На пути, размятая гусеницами  ушедших  танков,  сиротливо
взблескивала кокарда с перевернутой  кровавой  звездой...  Я  оставил  ее  в
грязи...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Стрелять вначале стали с вышек, короткими,  экономными  очередями,  будто
ставя целью растянуть удовольствие. Люди заметались черными тенями, но когда
прожектор попадал на землю,  там  многие  уже  были  мертвы.  Валились  зэки
десятками, и не  поймешь,  кто  убит  действительно,  кто  упал  от  страха.
Гроздьями сыпались с пожарных лестниц,  по  которым  пытались  добраться  до
чердаков, чтобы спрятаться там, залезали в бараках под кровати, но и там  их
находили пули. Притворялись мертвыми...
   Так случилось  с  шутом  Крохой,  к  которому  после  спектакля  намертво
прилипла кличка Ленин. Он упал живым, сокрылся,  трясясь,  но,  когда  вдруг
соскочил и побежал, его догнал медленный луч прожектора; закричал, запетлял,
как заяц, Кроха, но пулеметный веер догнал... И закрылись его глаза, где  на
веках можно было прочитать "Не буди", "Они устали".
   Индюшкин долго думал, да в суп попал... Побежал на вахту сдаваться и  был
на полпути застрелен в спину  своими.  Бухгалтера  Журавлева  снял  в  толпе
снайпер... на него указал Львов как на главного зачинщика... точно в  висок.
Сычова заколол его же заточкой взбесившийся от свободы пидор Снежинка...
   Сучий барак под его предводительством воспрял, наспех делают из  простыни
белый флаг и гуртом прут к вахте сдаваться... Впереди них мечется ничего  не
понимающий слепой Клестов с палочкой, выбежавший из горящей  больнички...  И
все... все ложатся в агонии и крови... Простреливают квадратами. И  бегут  к
баракам желающие остаться в живых. Но добегают немногие. Сбив  ворота,  один
за другим, в Зону врываются пять танков, стреляя на ходу, в шмотья  разминая
гусеницами мертвых и живых, замирают на миг, и разом ударяют пушки по  окнам
барака, где засела вооруженная отрицаловка. Следом  за  танками  входят,  со
щитами и в бронежилетах, сотни шестого полка.  Они  двигаются  как  страшные
инопланетяне и стреляют прицельно, метр за метром очищая Зону от всего,  что
здесь пока движется... и сами валятся убитыми...
   В хаосе и стрельбе, меж тел, расчетливо ползают двое цыганят, перебегают,
падают рядом с мертвыми солдатами и потрошат  их  подсумки...  Они  собирают
автоматные рожки с патронами, как Гавроши... их  послал  на  смерть  "барон"
Грачев.
   ЗОНА. ГАГАРАДЗЕ
   Мы назначаем командиром Дупелиса, бывшего  офицера  Советской  Армии.  Он
раздал автоматы и по два запасных рожка самым надежным ворам. Я прошу его не
резать захваченных солдатиков,  но  он  не  слушает.  Он  уверяет  нас,  что
вырвемся из Зоны и уйдем в леса, станем "зелеными братьями", как его отец, а
там уж рванем на волю кто куда.
   Жестокий человек этот прибалт. Он первый заваливает погонников  у  вахты,
отрезая все пути назад. Но  выход  заперли  танки,  заработали  пулеметы  на
вышках, ударили прожектора и... я понял, что нам кранты. Мы  нарезали  круги
по Зоне, пытаясь пробиться через запретку, и уже потеряли четверых... Не-ет,
брат Дупелис, это не по мне. Я лихорадочно ищу шанс спасения и нахожу его...
Сбиваю очередью активиста из шестого барака, сую под  него  свой  автомат  и
незаметно  заползаю  в  офицерский  туалет,  с  трудом  пролезаю  в  очко  и
затаиваюсь по горло в дерьме...
   ЗОНА. ДУПЕЛИС
   Никто не хочет умирать. Кончаются патроны... и тут  нарисовывается  цыган
Грачев с вещмешком автоматных рожков. Мы радостно кидаемся  к  нему,  а  эта
черномазая сука торгуется... не верим своим ушам! За каждый рожок - штука из
общаковской кассы... Я с наслаждением втыкаю ему в глотку автоматный штык...
Раздаю патроны... Но Зона  горит,  танки  ползут  меж  бараков,  поливая  из
пулеметов выскакивающих из огня зэков. От разрывов снарядов взлетают  крыши,
вой, рев дизелей. И тут я замечаю, что  в  одном  танке  открывается  люк  и
высовывается командир. Я даю короткую очередь,  стремительно  заскакиваю  на
броню, выкидываю тело и сую в люк ствол автомата. Где сидит экипаж,  я  знаю
точно. Им нет спасения. Выкинув мертвых за броню, я подгоняю танк вплотную к
дверям барака, и четверо зэков с автоматами ныряют ко мне. Люк закрыт. Я сам
сел за рычаги и рванул к вахте, давя гусеницами все, что попадалось на пути.
Освобожденный из ШИЗО Джигит что-то воинственно поет,  на  голове  чалма  из
зеленого полотенца, братва ликует... Вот уже ворота...  а  за  ними  воля...
Ястреб, тоже  выпущенный  из  следственного  изолятора,  из  пулемета  валит
красноперых... Вот она! Воля...
   ЗОНА. ЛЬВОВ
   Когда я увидел летящий к воротам танк, смявший цепь солдат шестого полка,
я сразу понял, в чем дело. Схватил трубку оставленной мне танкистами рации и
заорал:
   - Комбат! Захвачен один из твоих танков!
   И вдруг смех... Кто-то посылает меня матом с прибалтийским акцентом. Танк
уже у ворот, сметает и переворачивает пожарную машину... И  я  тут  понимаю,
что  комбат  сам  лоханулся  и  уже  мертв.  Вылетев  из  зоны,  танк  вдруг
остановился в двухстах метрах, и башня стала поворачиваться. Я  разговариваю
по рации с командирами других танков, и  вдруг  в  моем  кабинете  раздается
грохот... пыль, звон стекол... и мощный взрыв  на  территории  Зоны.  Снаряд
прошел через окна и не разорвался.  Я  мигом  вылетел  из  кабинета...  Куда
бежать? Что делать?! А зэковский танк лупит по штабу, рвутся фугасы... Но  я
как с ума спятил, я ликую... заскочил  в  бухгалтерию,  выбив  ногой  дверь,
свалил шкаф с документацией и  поднес  огонек  зажигалки  к  бумагам...  Сам
поджег многолетний архив... Я рискую жизнью,  но  еще  больше  рискую,  если
комиссия станет рыться в документах... Все горит, но я  уже  далеко...  Лежу
как партизан в кустах за Зоной и хохочу в нерв-ном припадке:
   - Давай, сволочь... не промажь. По бухгалтерии! По бухгалтерии!
   И она горит! Горит! Со всеми документами! Лучшего  и  не  придумать!  Все
списано!
   Вдруг из Зоны громыхнуло орудие, и беглый танк сначала смолк, задымил,  а
потом со страшным грохотом взорвался на своих  снарядах,  башня  отлетела  в
сторону...
   НЕБО. ВОРОН
   Если Вседержителю понадобилось семь дней, чтобы сотворить жизнь, то  бесу
и одного мгновения хватит, чтобы уничтожить все!
   Я сделал в Небе всего десять кругов над Зоной, но  этого  хватило,  чтобы
там, внизу, истребить более тысячи живых душ...
   Но это только репетиция... А  может,  через  десять  лет  один  из  таких
полковников львовых, получивший  за  свой  "подвиг"  генеральское  звание  и
первую должность в своем ведомстве, по обкатанной схеме  проведет  такую  же
ма