вных деталях.
П.П.Крючков говорит, что Горький врачам не верил. Знал, что умирает. После
8-го сказал про врачей: "Однако они меня обманули". Был уверен с первого
дня, что у него не грипп (как ему говорили), а воспаление легких. "Врачи
ошибаются. Я по мокроте вижу, что воспаление легких. Надо в этом деле
самому разобраться. После 8-го изо дня в день менялась картина. Периоды
улучшения сменялись новыми и новыми припадками. Жил только кислородом (150
подушек кислорода). О смерти говорил Тимоше: "Умирать надо весной, когда
все зелено и весело". Говорил Липе: "Надо сделать так, чтобы умирать
весело". Верил только Сперанскому***. Когда количество врачей увеличилось,
говорил: "Должно быть, дело плохо - врачей прибыло..." 10-го приезжал
ночью Сталин и др. (Во второй раз! - А.Л.) Их не пустили. Оставили
записку. Смысл ее таков: "Приезжали проведать, но ваши "эскулапы" не
пустили"... Сталин и К? приезжали еще 12-го. Алексей Максимович опять
говорил, как здоровый, о положении французских крестьян.
  Все время был в своей спальне. Сидел на кровати, а не лежал. Иногда его
приподнимали. Однажды он сказал: "Точно вознесение!" (когда его приподняли
за руки).
  Впрыскивания были болезненны, но он не жаловался. Только в один из
последних дней сказал чуть слышно: "Отпустите меня" (умереть). И второй
раз - когда уже не мог говорить - показывал рукой на потолок и двери, как
бы желая вырваться из комнаты.
  Рассказ П.П.Крючкова дополняет О.Д.Черткова: "Однажды ночью он проснулся и
говорит: "А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорил.
Хочешь расскажу?" А мне неловко было его расспрашивать...
  16-го П.П.Крючков, присутствовавший при вскрытии, тоже говорил, что
"состояние легких оказалось ужасное. Оба легких почти целиком
"закостенели", равно как и бронхи. Чем жил, как дышал - непонятно. Доктора
даже обрадовались, что состояние легких оказалось в таком плохом
состоянии. С них снималась ответственность"'78" же'.
  Нет, ответственность с них никто не снял. Позднее их все же обвинили -
сначала в некомпетентности, а потом в прямом злоумышлении.
  В принципе, большинство свидетельств говорит все-таки о том, что Горький
умер от воспаления легких. Но нельзя отбрасывать и факты, говорящие в
пользу версии об отравлении. Для объективности приведем их тоже.
  1. В доме умирающего писателя зачем-то сшивался глава ГПУ. О.Д.Черткова,
например, говорит, что когда Сталин посетил Горького, то в столовой увидел
Г.Г.Ягоду. "А этот зачем здесь болтается?
  - якобы спросил Сталин. - Чтобы его здесь не было..." Может быть, Сталин
боялся, что Ягода, слишком ревносто выполняя указание об отравлении, даст
повод для нежелательных слухов.
  2. Несмотря на плохие легкие, Горький был физически очень вынослив.
В.Ф.Ходасевич, одно время близко знавший Горького, и отмечавший, что "была
связь между его последней болезнью и туберкулезным процессом, который у
него обнаружился в молодости", далее писал: "Но этот процесс был залечен
лет сорок тому назад, и если напоминал о себе кашлем, бронхитами и
плевритами, то все же не в такой степени, как об этом постоянно писали и
как думала публика. В общем он был бодр, крепок - недаром и прожил до
шестидесяти восьми лет"'105' с"239'. А П.П.Крючков свидетельствует, что у
Горького было прекрасное сердце, которое на протяжении минуты выдерживало
скачки от 60 до 160 ударов.
  3. И Г.Г.Ягода, и врачи, лечившие Горького, были уничтожены
- возможно, как нежелательные свидетели. (Ягода, конечно, был уничтожен и
в связи с другими "скользкими" делами).
  4. Сразу после смерти тело Горького было врачами "распотрошено". По
рассказу П.П.Крючкова, когда он вошел в комнату, то увидел распластанное,
окровавленное тело, в котором копошились врачи. Потом стали мыть
внутренности. Зашили разрез кое-как простой бечевкой... Мозг положили в
ведро, чтобы доставить в Институт мозга. У П.П.Крючкова осталось
убеждение: если бы Горького не лечили, а оставили в покое, он, может быть,
и выздоровел бы.
  5. Советское правительство (то есть фактически Сталин) решило кремировать
Горького. Е.П.Пешковой, которая просила Сталина выделить ей хотя бы
частичку пепла для захоронения в одной могиле с сыном писателя Максимом,
было в этом отказано - и отказано не через кого-нибудь, а через Ягоду.
  6. На судебном процессе Ягоды, арестованного в апреле 1937 г., его
секретарь Буланов показал, что Ягода имел особый шкаф ядов, откуда по мере
надобности извлекал драгоценные флаконы и передавал их своим агентам с
соответствующими инструкциями. Л.Д.Троцкий пишет, что "в отношении ядов
начальник ГПУ, кстати сказать, бывший фармацевт, проявлял исключительный
интерес. В его распоряжении состояло несколько токсикологов, для которых
он воздвиг особую лабораторию, причем средства на нее отпускались
неограниченно и без контроля. Нельзя, разумеется, ни на минуту допустить,
чтоб Ягода соорудил такое предприятие для своих личных потребностей. Нет,
и в этом случае он выполнял официальную функцию. В качестве отравителя он
был, как и старуха Локуста при дворе Нерона, instrumentuni reghi****. Он
лишь далеко обогнал свою темную предшественницу в области техники!
  Рядом с Ягодой на скамье подсудимых сидели четыре кремлевских врача,
обвинявшихся в убийстве Максима Горького и двух советских министров".
  Далее Троцкий излагает свои соображения в пользу версии об убийстве. Он не
считает, что врачей оклеветали - по его мнению, . они все-таки совершили
отравление по приказу Ягоды. Но почему Сталину нужно было убивать
буревестника пролетариата? Вот как это аргументирует Троцкий: "Максим
Горький не был ни заговорщиком, ни политиком. Он был сердобольным
стариком, заступником за обиженных, сентиментальным протестантом. Такова
была его роль с первых дней октябрьского переворота. В период первой и
второй пятилетки голод, недовольство и репрессии достигли высшего предела.
Протестовали сановники, протестовала даже жена Сталина Аллилуева. В этой
атмосфере Горький представлял серьезную опасность. Он находился в
переписке с европейскими писателями, его посещали иностранцы, ему
жаловались обиженные, он формировал общественное мнение. Никак нельзя было
его заставить молчать. Арестовать его, выслать, тем более расстрелять -
было еще менее возможно. Мысль ускорить ликвидацию больного Горького "без
пролития крови" через Ягоду должна была представиться при этих условиях
хозяину Кремля как единственный выход...
  Получив поручение, Ягода обратился к "своим" врачам. Он ничем не рисковал.
Отказ был бы, по словам Левина, "нашей гибелью, т.е. гибелью моей и моей
семьи".
  "От Ягоды спасения нет. Ягода не отступит ни перед чем, он вас вытащит
из-под земли".
  Почему однако авторитетные и заслуженные врачи Кремля не жаловались членам
правительства, которых они близко знали как своих пациентов? В списке
больных у одного доктора Левина значились 24 высоких сановника, сплошь
членов Политбюро и Совета Народных Комиссаров! Разгадка в том, что Левин,
как и все в Кремле и вокруг Кремля, отлично знал, чьим агентом является
Ягода. Левин подчинился Ягоде, потому что был бессилен сопротивляться
Сталину.
  О недовольстве Горького, о его попытке вырваться за границу, об отказе
Сталина в заграничном паспорте в Москве знали и шушукались. После смерти
писателя сразу возникли подозрения, что Сталин слегка помог разрушительной
силе природы. Процесс Ягоды имел попутной задачей очистить Сталина от
этого подозрения. Отсюда повторные утверждения Ягоды, врачей и других
обвиняемых, что Горький был "близким другом Сталина", "доверенным лицом",
"сталинцем", полностью одобрял политику "вождя", говорил с "исключительным
восторгом" о роли Сталина. Если б это было правдой хоть наполовину, Ягода
никогда не решился бы взять на себя умервщление Горького, и еще менее
посмел бы доверить подобный план кремлевскому врачу, который мог
уничтожить его простым телефонным звонком к Сталину.
  И все-таки, несмотря на многие внешне убедительные аргументы, версия об
отравлении Горького все-таки представляется маловероятной. Ведь последние
годы Горький действительно полностью принял сталинскую политику - в том
числе и политику репрессий. Вспомним хотя бы посещение им лагеря на
Соловках и участие в путешествии по Беломорканалу. Вспомним его знаменитую
крылатую фразу: "Если враг не сдается, его уничтожают". И в
"исключительный восторг" Горький приходил очень часто по поводу явлений
куда менее значительных, чем "гений всех народов". А зачем, спрашивается,
Сталину нужно было трижды (sic!) в течение недели навещать больного
писателя, если он уже отдал приказ об его уничтожении? Или это - пример
изощренного, садистского развлечения? Сплошные вопросы.
  В самый патетический момент история, как всегда, надевает на лицо
непроницаемую маску. Ее подлинное выражение мы должны угадывать интуитивно.
  * Н.А.Пешкова, невестка Горького - жена его сына Максима; в семье ее звали
"Тимоша".
  186
**А также и любовница, по свидетельству Н.Н.Берберовой. М.И.Будберг, к
тому же, была одновременно агентом ГПУ и "Интел-ледженс сервис".
  *** Один из лечивших Горького врачей.
  **** Средство исполнения (лат.).

  ГУМИЛЕВ Николай Степанович (1886-1921) - русский поэт, лидер акмеистов,
первый муж Анны Ахматовой.
  О смерти Гумилев думал всегда. Известно, например, что в возрасте 11 лет
он попытался покончить жизнь самоубийством. Поэтесса Ирина Одоевцева
вспоминает большой монолог о смерти, который произнес перед ней Гумилев в
рождественский вечер 1920 г.
  " - Я в последнее время постоянно думаю о смерти. Нет, не постоянно, но
часто. Особенно по ночам. Всякая человеческая жизнь, даже самая удачная,
самая счастливая, - трагична. Ведь она неизбежно кончается смертью. Ведь
как ни ловчись, как ни хитри, а умереть придется. Все мы приговорены от
рождения к смертной казни. Смертники. Ждем - вот постучат на заре в дверь
и поведут вешать. Вешать, гильотинировать или сажать на электрический
стул. Как кого. Я конечно самонадеянно мечтаю, что
Умру я не на постели. При нотариусе и враче...
  Или что меня убьют на войне. Но ведь это, в сущности, все та же смертная
казнь. Ее не избежать. Единственное равенство людей
- равенство перед смертью. Очень банальная мысль, а меня все-таки
беспокоит. И не только то, что я когда-нибудь, через много-много лет,
умру, а и то, что будет потом, после смерти. И будет ли вообще что-нибудь?
Или все кончается здесь на земле: "Верю, Господи, верю, помоги моему
неверию...
  Через полгода с небольшим после этого разговора Гумилев был арестован
органами ГПУ за участие в "контрреволюционном заговоре" (так называемое
Таганцевское дело). Накануне ареста 2 августа 1921 г., встретившись днем с
Одоевцевой, Гумилев был весел и доволен.
  * Я чувствую, что вступил в самую удачную полосу моей жизни,
- говорил он. - Обыкновенно я, когда влюблен, схожу с ума, мучаюсь,
терзаюсь, не сплю по ночам, а сейчас я весел и спокоен.
  Последним, кто видел Гумилева перед арестом, был Владислав Ходасевич. Они
оба жили тогда в "Доме Искусств" своего рода гостинице, коммуне для поэтов
и ученых.
  "В среду, 3-го августа, мне предстояло уехать, - вспоминает В.Ходасевич. -
Вечером накануне отъезда пошел я проститься кое с кем из соседей по "Дому
Искусств". Уже часов в десять постучался к Гумилеву. Он был дома, отдыхал
после лекции.
  Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не было... Я не
знал, чему приписать необычайную живость, с которой он обрадовался моему
приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему, как будто бы, и
вообще несвойственную. Мне нужно было еще зайти к баронессе В.И.Икскуль,
жившей этажом ниже. Но каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилев начинал
упрашивать: "Посидите еще". Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев
у Гумилева часов до двух ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на
разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в
царскосельском лазарете, о государыне Александре Федоровне и великих
княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень
долго - "по крайней мере до девяноста лет". Он все повторял:
  - Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше. До тех пор собирался
написать кипу книг. Упрекал меня:
  - Вот, мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе.
Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки
играю - и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а
вы через пять лет скиснете.
  И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить
ноги, и как он будет выступать "молодцом".
  Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие
вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к
дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим
сообщил мне, что ночью Гумилева арестовали и увезли.
  Обстоятельства смерти Гумилева до сих пор вызывают споры.
  "О том, как Гумилев вел себя в тюрьме и как погиб, мне доподлинно ничего
не известно, - пишет Одоевцева. - Письмо, присланное им из тюрьмы жене с
просьбой прислать табаку и Платона, с уверениями, что беспокоиться нечего,
"я играю в шахматы", приводилось много раз.
  Остальное - все только слухи.
  По этим слухам, Гумилева допрашивал Якобсон - очень тонкий, умный
следователь. Он якобы сумел очаровать Гумилева или, во всяком случае,
внушить ему уважение к своим знаниям и доверие к себе. К тому же, что не
могло не льстить Гумилеву, Якобсон прикинулся - а может быть и
действительно был - пламенным поклонником Гумилева и читал ему его стихи
наизусть.
  1 сентября 1921 г. в газете "Петроградская правда" было помещено сообщение
ВЧК "О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти" и список
расстрелянных участников заговора в количестве 61 человека. Среди них
тринадцатым в списке значился "Гумилев, Николай Степанович, 33 лет, бывший
дворянин, филолог, поэт, член коллегии "Издательства Всемирной
литературы", беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской боевой
организации, активно содействовал составлению прокламаций
контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент
восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в
восстании, получал от организации деньги на технические надобности".
  В марте 1922 г. петроградский орган "Революционное дело" сообщил такие
подробности о казни участников дела профессора Таганцева: "Расстрел был
произведен на одной из станций Ириновской железной дороги*. Арестованных
привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину
готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи.
Часть обреченных была насильно столкнута в яму и по яме была открыта
стрельба.
  На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После
чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей.
  Георгий Иванов приводит рассказ Сергея Боброва (в пересказе
М.Л.Лозинского) о подробностях расстрела Гумилева: " - Да... Этот ваш
Гумилев... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я
слышал из первых рук (т.е. от чекистов, членов расстрель-ной команды. -
А.Л.). Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на
ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но
все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает...
  В конце 1980-х годов в СССР вспыхнула дискуссия о гибели Гумилева. Юрист в
отставке Г.А.Терехов сумел посмотреть дело Гумилева (все дела такого рода
обычно засекречены) и заявил, что с юридической точки зрения вина поэта
заключалась только в том, что он не донес органам советской власти о
предложении вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, от чего он
категорически отказался. Никаких других обвинительных материалов в том
уголовном деле, по материалам которого осужден Гумилев, нет'. А это
значит, что с Гумилевым поступили вне закона, так как по уголовному
кодексу РСФСР того времени (статья ЗЗ^он подлежал лишь небольшому
тюремному заключению (сроком от 1 до 3 лет) либо исправительным работам
(до 2 лет).
  Мнение Г.А.Терехова оспорил Д.Фельдман, указав, что наряду с уголовным
кодексом, могло быть применено постановление о красном терроре, принятое
Советом Народных Комиссаров 5 сентября 1918 г., где говорилось, что
"подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским
организациям, заговорам и мяте-жам.
  Если принять во внимание этот декрет о терроре, то становится ясным,
почему могли расстрелять Гумилева всего лишь за недонесение. Судя по
постановлению о расстреле, многие "участники" заговора (в том числе 16
женщин!) были казнены за куда меньшие "преступления". Их вина
характеризовалась такими, например, выражениями: "присутствовал",
"переписывал", "знала", "разносила письма", "обещал, но отказался
исключительно из-за малой оплаты", "доставлял организации для передачи за
границу сведения о... музейном деле", "снабдил закупщика организации
веревками и солью для обмена на продукты".
  Остается добавить, что Гумилев, как и многие поэты, оказался пророком. В
стихотворении "Рабочий" (из книги "Костер", вышедшей в июле 1918 г.) он
написал:
  Он стоит пред раскаленным горном, Невысокий, старый человек. Взгляд
спокойный кажется покорным От миганья красноватых век.
  Все его товарищи заснули, Только он один еще не спит: Все он занят
отливаньем пули, Что меня с землею разлучит.
  Пуля, им отлитая, просвищет Над седою, вспененной Двиной, Пуля, им
отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной...
  Единственное, что не угадал Гумилев, - это название реки. В Петрограде
течет не Двина, а Нева.
  * Это подтверждает и рассказ А.ААхматовой: "Я про Колю знаю... их
расстреляли близ Бернгардовки, по Ирининской дороге... я узнала через
десять лет и туда поехала. Поляна; кривая маленькая сосна; рядом другая,
мощная, но с вывороченными корнями. Это и была стенка. Земля запала,
понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на
шестьдесят человек...

  ГУС Ян (1371-1415) - чешский священник и богослов, идеолог чешской
Реформации. В 1410 г. Гуса отлучили от католической церкви, а в 1412 г.,
после выступления против продажи индульгенций, он был вынужден покинуть
Прагу. Два года выступал он с проповедями в Южной Чехии, пока в конце 1414
г. его не вызвали на церковный собор в Констанце. Там, на соборе, Гус в
открытой дискуссии надеялся защитить свое учение. Но до Констанцы он не
добрался. Несмотря на охранную грамоту короля Сигизмунда I, Гус был
схвачен и брошен в тюрьму. Его долго склоняли к отречению от его
убеждений. Сигизмунд I, пытаясь-таки спасти Гуса, послал к нему четырех
епископов вместе с панами Яном из Хлума и Вацлавом из Дубы. Паны эти были
близкими друзьями Гуса, но они не стали уговаривать его совершить
предательство по отношению к собственным взглядам. Напротив, пан Ян из
Хлума сказал:
  - Магистр Ян, мы миряне и не слишком-то учены, но если ты чувствуешь себя
на неверном пути и виновным хоть в немногом из того, в чем обвиняет тебя
этот собор, не стыдись отступиться и отречься от этого. Если же твоя
совесть говорит тебе, что ты не повинен в этом, не делай ничего против
совести, не солги пред лицом Божьим, но лучше до смерти стой за ту правду,
которую познал ты из закона Божьего.
  В ответ Гус заплакал и тихо ответил:
  - Пан Ян, знай твердо - если б было мне ведомо, что я когда-нибудь
что-либо еретическое писал, учил или проповедовал против закона Божьего и
святой церкви, я был бы готов с покорностью отречься от этого. Бог
свидетель!
  Гус не отрекся, и семь епископов совершили над ним обряд лишения
священнического сана, после чего передали для казни в руки светских
властей.
  На голову Гуса, в знак того, что он еретик, надели бумажную корону с
нарисованными фигурками чертей и с надписью на латыни: "Ессе heresiarcha!"
("Се - ересиарх!"), сопровождая это проклятием: "Вручаем душу твою
дьяволам", на что Гус спокойно возразил: "Я же вручаю, ее в