ать с
головней  через  лес, помахивая, чтобы не потухла. Перед уходом  еще  быстро
пилят  дерево в каждом звене  -- отобранное  сухое  бревно  --  в барак  для
дневального.  Каждый несет с собой чурку. На полянке, где собралась бригада,
пылает  во  мраке  особенно яркое пламя.  Разожгли исполинский  костер такой
высоты и  жара,  что  и  не подойти.  Кругом  сплошной стеной стоят люди  --
обсушиваются. Снегом  моют руки, поразвешали  бушлаты вокруг  огня.  Дымятся
спины,  бушлаты,  ватные  брюки,  сверху  одетые  на  свои  домашние --  все
испаряется; на глазах становится  сухо, а  потом еще смуглеет, бронзовеет --
того  и  гляди,  загорится, а  по  краям, как было  мокро, так  и  осталось.
Бригадир собирает, ругаясь, поломанные за день лучки, считает топоры. Одного
нет  --  кто-то забросил топор. Надо искать, -- без топора нельзя вернуться.
Наконец, долгожданное -- "Пошли, ребята!"
     Бригада растянулась по лесной тропе, идет двойками, по дороге встречая,
нагоняя  другие бригады. Все  стягиваются  к  вахте: там по счету  принимают
людей. Один спокойно другому: "Да ты же нос отморозил! Три скорей!"
     А поленья  надо припрятать:  они краденые. На чурки,  которые несут  из
государственного леса лесорубы,  еще смотрят сквозь пальцы: "не  полагается,
но ... с ними". А вот пильщики,  дорожники и всякие другие, кто сам не валил
леса  -- они  свои  чурки взяли по  дороге  из  штабелей,  приготовленных  к
отправке -- этим лучше дровишки припрятать под бушлат. -- "Бросай чурки!" --
грозно кричит  дежурный стрелок. И до тех пор продержит бригаду, пока 104 не
набросают ему  столько дров, что хватит  топить железную  печку на вахте две
недели. А в бараке пусть мерзнут, это дело  не  наше, нас не касается. Часть
людей прямо  с  вахты отводится в  карцер, а остальные,  громыхая котелками,
идут становиться в очередь под окошко кухни.

--------
8. ВРАГ МОЙ ЛАБАНОВ

     За  10  месяцев на  48  квадрате сменилось  трое  начальников.  Петров,
великий ругатель, но добродушный и простоватый человек, оказался неспособным
наладить порядок на лагпункте. Скоро он загрустил,  и начальственность сошла
с него. В последнее утро перед уходом Петров  совсем упал духом  и, выйдя  к
плотникам, которые строили забор вокруг женского барака, стал в одном ряду с
ними прибивать доски и  стучать топором. Он скинул гимнастерку и свою старую
фуражку,  и весь ушел в работу. Казалось,  работая заодно с заключенными, он
больше  чувствовал  себя человеком  и  больше на  месте, чем  за бумагами  в
кабинете.  Худое, нервное  и усталое  лицо его  приняло  мирное  и спокойное
выражение.
     Петров был человеком  старшего  поколения. Такие люди,  которые  помнят
прошлое без  лагерей и романтику  гражданской  войны,  имеют в  России  свои
сокровенные чувства и мысли, горечь и сожаления, о которых никому не скажут.
Вряд ли снилось ему,  когда  он  был красным  партизаном и ходил в атаку  на
врагов  революции, что  судьба  поставит  его  на  старости  лет начальником
концлагеря.
     Преемник  Петрова, Лабанов  был  так  поразительно молод, что  когда он
вошел в первый  раз  в контору,  никому и в голову не  пришло, что это новый
начальник. Местом  своим  он  был  обязан протекции в Медвежегорске. Лабанов
носил кургузый пиджачок, нос имел вздернутый, вид писарька, и, как две капли
воды,  был похож на слугу Станислава, который в Лодзи подметал пол и отворял
двери в учреждении, где я работал.
     105 Это  было  во время одного  из  моих  периодических  возвращений  в
контору. После  того как  Степанов, уполномоченный 3 части, запретил держать
меня в конторе,  я  все-таки  несколько раз возвращался туда --  на короткое
время.  Конторские  "придурки" держали  мою сторону. То табельщик  Тененбаум
подбрасывал мне  талон,  то  бухгалтер Кунин  выдумывал работу на пару дней.
Однажды, когда я прилежно строчил какой-то отчет, вошел неожиданно в контору
Степанов. Проходя мимо, он чуть-чуть покосился на меня и не сказал ни слова,
но главбух  Май  с досадой крякнул  и велел  мне как можно скорей уходить  в
барак -- с глаз долой.
     Степанов,  однако,   жил  в   Пяльме   и  не  мог   преследовать   меня
систематически. Зато Лабанов через короткое время стал для меня грозой. Я не
мог понять почему. Это выяснилось  позже: я в первые дни неосторожно  сказал
кому-то, что Лабанов  не годится  в начальники, а в Лодзи в наилучшем случае
мог бы быть швейцаром в конторе. Стены имеют уши, и Лабанову эти слова стали
известны. Он никогда мне их простить  не мог, и допек  меня по всем правилам
искусства.
     Лабанов  был так малограмотен, что с трудом разбирал писанное. Я должен
был ежедневно читать ему вслух и пересказывать содержание бумаг. Зато каждую
бумажку,  которую   я   составлял,   он  немилосердно  браковал,   заставлял
переделывать  и  переписывать по несколько раз. С  особым  сладострастием он
меня гонял с поручениями по лагерю -- до поздней ночи.
     Настали для меня черные дни.  Это было  глубокой  осенью, когда  лагерь
тонул в непролазной  грязи. Обуви у меня не было, и Лабанов не давал мне ее.
--  Ты не работяга, -- говорил он, -- и так  побегаешь. --  Я  почти босиком
ходил по лагпункту.  На ногах появились у меня раны и нарывы, но Лабанов  не
освобождал меня  от  беготни. У меня не было характера  отказаться  от  этой
работы,  я боялся,  что в лесу будет еще тяжелее.  Нарядчик Гриб, которого я
106 когда-то угостил салом  из посылки,  хотел оказать мне услугу  и включил
меня в  "этап",  т. е.  в  партию,  которую отправляли  на другой  лагпункт.
Однако,  в последнюю  минуту  Лабанов рысцой вбежал в барак,  увидел,  что я
укладываю  мешок  на  дорогу, сказал тоненьким тенорком:  "Не  позволяю!  Не
пойдет он!" -- и меня вычеркнули из списка.
     В первый раз посадили меня в карцер, когда лилипут Петерфройнд, который
оставался  в  пустой  конторе, пока  я  ходил на  ужин,  не  сразу подошел к
телефону. За то, что меня не было при телефоне, когда звонил Лабанов, он мне
назначил  двое суток. Я сам себе выписал  ордер  на  двое суток,  и  Лабанов
подписал его с удовольствием. Мы так много сажали тогда народу в карцер, что
очередь до меня  дошла  не скоро. Теперь можно  признаться, что  я совсем не
сидел. "Завизолятором" Фридман  вписал меня  в карцерный журнал, и я отсидел
свои двое суток (т. е. двое ночей) только на бумаге.
     Лабанов  заставил  меня оглашать его ежедневные  приказы по  лагерю при
разводе.  Я  должен  был  вставать  с  подъемом, выходить к  вахте  и  перед
собранными бригадами читать его распоряжения по лагерю, среди которых были и
дисциплинарные взыскания. Составление этих приказов  по лагерю входило в мои
обязанности  "секретаря".  Ему доставило невероятное  удовольствие,  что  я,
таким образом, должен был составить  и огласить приказ о водворении в карцер
себя  самого. -- "Ну, как,  -- спросил он, -- прочел про себя  самого?" -- и
хихикнул.
     Хотя  Лабанов трижды  посадил меня  в  карцер,  я  не  сидел  ни  разу,
благодаря  тому,  что  заведующий "Шизо" был свой человек, "западник". Скоро
Лабанову  надоело  истязать  меня,  и он  меня отправил в лес. На  мое место
подобрали  русского.  Мой преемник был тихий, вежливый, болезненный человек,
который лучше меня умел использовать выгоды  своего секретарского положения.
Карманы  у  него были полны  стахановских  талонов,  и  каждый раз,  когда я
заходил к нему в контору,  он без моей просьбы 107 вручал мне талон. Зато я,
когда получал посылку, обязательно приносил ему пачку украинского табаку.
     При Лабанове половина западников свалилась с ног, план не выполнялся, и
кончилось  тем,  что  его скоро  перевели  от  нас.  На  его  место прислали
Абраменко, бывшего сотрудника 3 (политической) части -- "хохла  с юмором", о
котором  я  уже  упоминал.  Абраменко   наладил  "производство"   с  помощью
нескольких сот русских зэ-ка. От "западников"  же толку  не  было  до самого
конца их пребывания в лагере.

     В одно  зимнее утро, когда мы уже часа три отработали в звене Глатмана,
подъехал  к нам возчик. Подъезд был трудный, и  не так  легко было поставить
сани в  нужном месте. Лошадь  упиралась, и возчик не  мог с ней  справиться.
Движения возчика были  так неловки, и все, что он делал,  так затрудняло нам
навалку,  что Глатман рассвирепел.  Как  он ни  указывал,  все получалось  у
возчика наоборот. Наконец, Глатман  размахнулся  и наотмашь ударил возчика в
лицо.
     Я думал, что начнется  драка, но  вместо  этого возчик  опустил  руки и
расплакался, как малое дитя.
     Глатман  плюнул и отошел в сторону. -- "Зачем ты его бьешь? -- сказал я
с  укором,  увидев  из-под  ушастой  шапки  совсем  молодое  лицо 17-летнего
мальчика. -- Все его бьют! опять Салек!"
     -- Зачем он лезет, куда не надо! --  с сердцем сказал Глатман: -- разве
ему по  силам быть возчиком? Разве  это  для  него  работа?  Ведь  он  саней
повернуть не умеет.  Это еще ничего, а  если бы в русском звене,  они бы ему
кости поломали!
     Салек все еще плакал, прислонившись к оглобле и не утирая крупных слез.
Я подошел к нему и как ребенка стал его утешать.
     Салек в самом деле лез, куда не надо. Он был похож на любознательного и
наивного щенка, который всюду  тычется носом и от всех  терпит незаслуженную
обиду. Дома, наверное, мать очень  его баловала.  Салек мне рассказывал  про
родительский дом и пекарню отца в галицийском местечке, -- про 108 то, какие
булки у них пекли и  какие перины мать стелила на ночь. Он был здоров,  лицо
имел  пухлое, ребяческое,  и  отличался  удивительной  способностью  у  всех
оказываться  под ногами. Спускаясь  с  верхней  нары,  он непременно задевал
ногами сидевшего внизу.  Подходя к  печке, чтобы  помочь  (он еще и услужлив
был, как хорошо-воспитанный мальчик), подать кому-нибудь  кружку с огня,  --
он  ее непременно опрокидывал и разливал. Когда растапливали печку в бараке,
он до тех пор ворошил и поправлял  дрова, пока  огонь не гас, хотя его никто
не просил помогать.
     Поэтому все его били нещадно и жестоко. Не было дня, чтобы он не плакал
навзрыд, чтобы не раздавался  его жалкий, ребячий визг, чтобы не бросалось в
глаза среди  барака  его орошенное слезами лицо. Как  щенка, его отшвыривали
пинком  от печи, когда кто-нибудь хотел  погреться, а  места  нехватало.  --
"Ведь  я раньше пришел!" -- рыдал Салек, пораженный такой несправедливостью.
И быть возчиком он попросился без раздумья, когда вызывали желающих работать
на лошади. Он еще не  умел соразмерять своих сил. Кости у него  были мягкие,
но зато аппетит --  волчий. Салек никак не мог  наесться  досыта. А возчиков
хорошо кормили.
     Мое  сочувствие или  жалость  не могли его  накормить или облегчить его
работу. Лагерь учил  его беспощадно --  учил  о праве  сильного и  о законах
борьбы за существование. Салек оказался понятливым учеником.
     Скоро я увидел, как он бьет тех, кто слабее  его. Он научился уходить с
дороги сильных и брать за горло, кого можно.  У него появился сиплый  бас, и
он  стал материться  затейливо и сложно, как заправский  урка. В конце  зимы
опять кто-то жалко плакал в нашем бараке. Но это уже не был Салек. Салек был
тем, который избил. В дых, в зубы, в морду, -- как его  самого били, а потом
отошел в сторону и сплюнул -- точно так, как это  сделал Глатман в то  утро.
-- "Зачем  ты  так  делаешь?"  --  хотел  я спросить  -- и  не посмел. Салек
презрительно посмотрел на  меня, 109 как на пустое место. Взгляд у  него был
волчий.  Волченок!  Уже  он  умел  укусить  больно,  выучился  воровать,  не
стеснялся  открыто  взять  чужое, как  настоящий урка, нагло глядя  прямо  в
глаза: "посмей  сказать слово!" Уже Салека боялись в бараке, и ходили слухи,
что  он передает  в 3-ью часть,  о чем  разговаривают  западники.  Так долго
топтали Салека, пока он не научился топтать других.
     И как  могло быть иначе?  Сама власть -- непогрешимая  и  всемогущая --
преподала ему урок циничного и грубого  насилия. Никто его не жалел, не учил
уважать человека. А в самом лагере уважали только силу. Скоро Салек научился
презирать "доходяг", людей,  которые без сопротивления идут на дно, не умеют
дать подножку врагу. А врагом Салека был весь мир.
     Молодежь 17-18 лет, попадая в  лагерь, либо "доходила", т. е. физически
чахла,  либо быстро дичала,  в короткий срок усваивая приемы и мировоззрение
бандитов.  Не все,  как Салек,  становились волками. Другие, под конец,  как
гиены  и шакалы, жили  падалью, ходили за  лагерными  богачами  и  силачами,
подбирая объедки, сидели под  кухней, ожидая,  чтобы  им выплеснули  помои и
картофельную шелуху -- сторожили, когда поедет в каптерку  воз с капустой, и
всей сворой  бросались  на него,  чтобы под ударами  кнута стащить  качан  и
убежать с ним.
     Тема -- "молодежь  в лагере" -- относится  не только  к заключенным.  В
конторе  48-го квадрата  работал  Ваня -- подросток лет  16-ти, вольный -- с
круглой   стриженой   головой   и  смышлеными  глазами.   Ваня   был   сыном
ссыльно-поселенцев, прикрепленных к району. Это был  способный парнишка,  он
окончил  счетоводные курсы и работал у нас в бухгалтерии. В возрасте,  когда
еще надо  учиться, он  был вполне  самостоятелен и  начал карьеру советского
служащего. Лагерь его не удивлял  и не смущал.  Мира без лагерей он  себе  и
представить не мог.  Для своих  лет он был необыкновенно  солиден и сдержан.
Ваня жил очень  бедно: ел немного лучше нас, носил 110 серо-мышиный бушлат и
рубашку, как заключенный; комнаты своей не имел и ютился в углу у кого-то из
стрелков.  Я к нему приглядывался с любопытством: что этот подросток  знал о
жизни, какие у него были перспективы в будущем?
     С  европейской  точки  зрения Ваня был  полудикарь: никогда в  жизни не
выезжал  из онежских лесов, не имел понятия о городском комфорте, вид шляп и
галстуков на фотографиях  западников приводил  его  в  веселое настроение, о
яблоке  или груше  он знал только по наслышке, никогда не ездил трамваем, не
питался  по-европейски,   не  спал   по-европейски   (пододеяльник  ему  был
неизвестен).
     Ваня имел  очень  смутное понятие  о христианстве,  никогда не видел ни
Библии,   ни  Евангелия,  и  вся  мудрость  мира  заключалась  для   него  в
политграмоте.  В  духовном смысле он как бы  был  кастрирован: не знал,  что
можно иметь разные  мнения о разных вещах,  что можно сомневаться в том, что
стоит в изданной Госиздатом книге, или иметь о чем-нибудь {свое} мнение.
     Ваня,  конечно, матерился как  взрослый,  но при этом не  сознавал, что
говорит  что-нибудь циничное и  грязное.  Для  него это  был обычный  способ
выражения. Он охотно пил водку со взрослыми и грубо говорил о женщинах.
     Романтика,  высокие  мечтания,   преувеличенный  идеализм  молодежи  --
восторженный коммунизм,  который  на Западе  оперирует такими понятиями, как
"борьба за свободу", "восстание порабощенных", "человечество",  -- просто не
могли быть приложены к нему. Он был счетовод  на лагпункте и видел жизнь как
она есть. В  школе научили  его, что  это есть  самая  лучшая  жизнь,  а  за
границей -- капитализм, эксплоатация, и все гораздо хуже.
     Раз он меня попросил, чтобы я ему рассказал,  какие фрукты в Палестине.
Я ему описал  апельсины, бананы, грейп-фруты. "Да, -- сказал Ваня, -- фрукты
интересные. А только эксплоатация у вас -- вот это плохо!".
     111 При всем  том Ваня был мальчик: ему было трудно вставать рано, весь
день до  поздней ночи корпеть над цифрами и бумагами и он часто опаздывал на
работу. Все  вольные служащие у  нас,  проходя  через  вахту,  отмечались  у
стрелка, а  ровно  в  9  часов  я забирал  у  стрелка  список  и  докладывал
начальнику лагпункта об опозданиях.
     Ваню  предупредили  раз, два. Наконец, составили акт  и  послали,  куда
следует. Ваня получил повестку  в Нарсуд. В то время такие вещи еще не имели
серьезных  последствий. Ване дали  не то  4, не то 6 месяцев принудительного
труда в той же должности, с вычетом 25% жалованья. Однако, Ваня помрачнел, и
стал еще  смирнее.  Жизнь  его не  баловала, а приучала к железному порядку.
Скоро забрали его от нас в соседний лагпункт.
     Ваня, как  сын ссыльно-поселенца, вырос уже с сознанием социальной вины
и  клейма. Но  кругом  лагеря  было  много детворы  из семей  начальников  и
стрелков. В особенности много было ребятишек на том  лагпункте, где я провел
три года после 48-ого квадрата. Эти дети часто приходили в контору ремонтных
мастерских  лагеря  (за  воротами), и  когда мы  работали  за  вахтой вблизи
поселка, они к нам  прибегали и играли возле нас. Они росли на наших глазах,
а мы на  их глазах старели. Всеобщим любимцем лагеря был  5-летний Вова, сын
начальника мастерских,  всегда  окруженный  целой оравой  ребятишек старше и
моложе его. Когда  бригады вечером и в полуденный перерыв выходили на дорогу
и строились, чтобы пойти "домой", ребятишки облепляли их. Заключенные с ними
шутили, сажали их к себе на плечи и так носили до самой вахты.  Потом Вова с
товарищами делал  попытку проскочить в ворота лагеря, но это было запрещено,
и ребятишек  отгоняли  в сторону. Стрелки  смеялись:  "Успеете сесть,  когда
вырастете!"  -- Дети стояли  гурьбой  в стороне и  смотрели с интересом, как
стрелок выходит с ключами,  растворяет  ворота,  а другой считает проходящих
парами. А иногда еще интереснее: обыскивают  тех, кто  идет  с поля или  112
овощехранилища, -- не украли ли чего. Обыскивают и тех, кто только что шутил
с ними и  нес на  плече.  Это в порядке. Вова  знал, что  люди делятся на  2
категории:  одних считают, водят под конвоем, они должны слушаться  и делать
работу, на которую  их выводят. Зэ-ка  для этого и существуют. Они некрасиво
одеты, и когда папа  приходит, они  встают и боятся  его. Папа  может на них
кричать, а они на папу или Вову? -- смешно даже подумать такое. Папа, или он
сам, Вова, или люди на поселке -- это совершенно другие люди, чем эти зэ-ка.
     Вова рос с лагерниками, как сын помещика с  крепостными,  не спрашивая,
почему одни  носят оружие и  приказывают, живут в  отдельных домах, а другие
живут за колючей проволокой, куда никого не пропускают. Он с детства  считал
это естественным, как мы, городские дети, считали в своем детстве само собой
понятным, что вокруг города  находятся деревни,  а  в  них чужие, грязные  и
бедные мужики, которые делают черную работу и живут совсем иначе, чем мы.
     Вся окрестность была  усеяна лагерями,  и это не были "преступники",  а
нормальная  и  основная  часть  населения. Не  "преступники",  а  просто  --
отверженные.   При  виде  советских  детей,  растущих  среди  арестантов,  в
атмосфере бесправия и человеческого унижения, и  привыкающих к  невольникам,
как к самому нормальному явлению,  я думал, что взрослым следовало бы убрать
отсюда ребят, как из  публичного  дома, и не допускать,  чтобы детские глаза
смотрели на то,  что  они делают.  Что же  могло  в будущем вырасти из  этих
детей, кроме тюремщиков -- или рабов? Мне было жаль Вову, который  с детства
привыкал  к виду упорядоченного  государственного  рабовладения. У него были
прозрачные синие глаза, и он был  отчаянный  шалун.  Но  в  5  лет Вова  уже
ориентировался в том, что  у  этих  сотен  дядей нет и  быть не могло семей,
таких детей, как он сам, что  они не имели права ходить, куда им хочется,  и
представляли  собой нечто среднее между людьми и стадом коров, которых гонят
по улице и запирают на ночь. Бояться их нечего: 113 если они посмеют обидеть
его, Вову, то сейчас папа или дяденька с ружьем их отведет в карцер -- вон в
тот таинственный домик  за  лагерем, обведенный двойной  изгородью  и всегда
наглухо-запертый.
     Как часто, встречая детей с морковкой или куском хлеба в руке, голодные
зэ-ка протягивали руку и просили "дать  попробовать". Но дети не поддавались
на эту удочку. Это были особенные дети. Никто их не учил подавать милостыню,
и никогда  я не видел, чтобы ребенок что-нибудь подал заключенному.