Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Детективы. Боевики. Триллеры
   Криминал
      Марголин Юрий. Путешествие в страну зэ-ка -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  -
ла полна моего хрипения. В мозгу моем встало отдаленное воспоминание о том, что я изучал когда-то философию на Западе, и этот хрип, если бы его перевести на человечий язык, значил: "Меня! Меня, доктора философии! Меня, кладезь премудрости, образ и подобие Божие!" Я пережил то, что предшествует смерти от удушения, и дошел до затмения сознания. Мои мысли распались, но тело, напряженное как лук, еще держало жизнь, как невыпущенную стрелу. Через одну очень долгую минуту я услышал чей-то голос в тумане: -- Год за него прибавят, ребята, и то не стоит... Я понял, что свободен. Я, один из всех, не отдал хлеба. Я вскочил и кинулся к двери. Я стал бить в нее ногами и кулаками, дико крича: "Убивают!" -- А за мной кричали урки: "Он с ума сошел!" С другой стороны двери, в глазке, показался живой человеческий глаз, и я услышал или понял: -- "Мы все видим!" Но никто не открыл двери и не вошел в камеру. Тогда вскочил один из парней и со всего размаху швырнул в меня мой собственный железный котелок. Я не почувствовал боли. Я схватил этот котелок и швырнул обратно в его голову. Я промахнулся, и котелок шваркнулся о голову соседа, ударился в стену и с лязгом отлетел на средину камеры. Ушибленный вскочил, посмотрел на меня -- и снова сел. Победа была за мной. Теперь я как будто сорвался с цепи. Я осыпал их неистовой бранью. Заодно и своих товарищей -- поляков: -- Сволочь, трусы! Вас больше, а вы позволяете издеваться над собой этим подонкам! -- Два дня 355 подавленного бешенства унижений и страха выходили из меня с дымом и грохотом обвала. -- Уймись! Не раздражай! Через полчаса я увидел, как двое из них подошли к поляку и стали стягивать с него ботинки. Это был больной, чахоточный сапожник, из Круглицы, и все его состояние были эти кожаные ботинки. Он расплакался. Слезы текли по его безволосому бабьему лицу. Но я еще был полон боевого подъема. Я подошел, и не сказал, а распорядился: -- Верни ему ботинки! -- Что? -- сказали ребята. -- Командовать собираешься, дохлый жид? Все равно, пришьем. Не доедешь живой до Воркуты. Они забрали ботинки и ушли в свой угол. -- Не реви, psia krew, -- сказал я со злостью сапожнику: -- Получишь ты свои ботинки обратно. Под вечер вошел в камеру дежурный надзиратель в форменной фуражке. Мы стояли в шеренге. Когда он просчитал нас и повернулся уходить, я выступил вперед: -- Разрешите сделать заявление. -- В чем дело? -- Прошу перевести меня немедленно из этой камеры. -- Почему? -- Здесь моя жизнь в опасности. Дежурный поднял брови и свистнул. -- Ишь ты! -- удивился он: -- А кто еще хочет уходить из этой камеры? Шестеро поляков дрогнули и, как один человек, выступили из шеренги. Вахрамеев, ленинградский врач, затрепетал как птица, пережил момент колебания и вдруг, набравшись смелости, шагнул вперед. -- Я тоже... меня тоже возьмите. Дежурный посмотрел на пятерых оставшихся и все понял. -- На что жалуетесь? Мертвое молчание. 356 -- Гражданин дежурный, -- сказал я. -- Разве вы не видите, что они все терроризованы этой бандой? В их присутствии они ничего не скажут. Возьмите их в другую камеру, там небось рты поразвяжутся. -- Забирай вещи, выходи. И нас перевели в пустую камеру, в том же коридоре напротив. Дежурный вызвал коменданта. Теперь все оживились, точно проснулись. Посыпался град жалоб. Комендант составил список вещей, ограбленных у нас за последние два дня. Все они никуда не могли деваться из камеры, где мы сидели вместе. -- А 109 рублей, -- сказал комендант, -- и искать не надо. Вчера я получил от этой компании 130 рублей на покупку табаку. Еще я удивлялся, где они деньги украли. Через час отворилась дверь и бросили нам кучу вещей на пол. Поляки разобрали свои вещи во мгновение ока. Сапожник получил обратно ботинки, а я -- красную подушечку крестьянского полотна. Мы были так обрадованы, что махнули рукой на странное обстоятельство, что некоторые вещи так и не нашлись. Это уже был гонорар для коменданта Володи. -- А деньги? -- спросил я наивно. -- Я ж тебе сказал, что деньги у меня. Получишь потом. Это "потом" так и не наступило. Оставшись в камере одни, мы ликовали и смеялись как дети. С нас точно бремя свалилось. Один из поляков подошел ко мне, пожал руку и поблагодарил за успешную интервенцию. Я расположился рядом с доктором Вахрамеевым, который тоже заметно повеселел. Два дня мы провели с ним вместе в дружеской беседе, после чего наши пути разошлись навсегда. Это был очень милый человек, и я надеюсь, что он и по сей день еще здравствует в Советском Союзе, в одном из лагерей Севера, уже не как новичок, а как опытный, закаленный зэ-ка. Одного я опасался -- как бы в дальнейшем не оказаться в слишком близком соседстве с "Ваней и Петей". Через 2 дня мы покинули Вологду. Нас вывели 357 во двор пересыльной тюрьмы, партией в 50 или 60 человек. Пятеро бандитов из нашей камеры -- в первом ряду. Я стал от них подальше, сзади. Началась обычная процедура перед отправлением этапа. Во дворе поставили столик, за ним село начальство, мы подходили по одному и раздевались догола. Тут, во дворе Вологодской пересыльной тюрьмы, 22 июля 1944 года, и произошло то, чего давно уже следовало ожидать. Стрелок с рябым равнодушным лицом вытряхнул мой мешок и нашел пачку с бумагами. Там были письма моей матери, в том числе и то, где она писала о последних днях жизни моего отца. Это было последнее письмо, которое я получил в лагере ББК от старой женщины, за 1 1/2 года до ее мученической смерти от руки немецких убийц. Это письмо, которое было для меня реликвией, и пачку листов -- рукопись моих 3 работ: "Теория Лжи", "Учение о Ненависти" и "О Свободе" -- взял, не глядя, человек с сонным тупым лицом. Мне не полагалось иметь при себе никаких бумаг. Никто не интересовался их содержанием. При мне все выбросили в грязь, в кучу мусора. Я, голый, стоял рядом и смотрел, как исчезли 3 года моей мысли и труда -- не советского нормированного труда, а того, который родится однажды, без позволения и без предупреждения, в одиночестве, -- и так же неповторим, как жизнь, породившая его. Пропала книга! -- и никогда уже, ни мною, ни кем-либо другим она не будет написана {так,} как создавалась в те годы, когда не было под рукой ни библиотек, ни самых элементарных удобств, когда каждая строка добывалась с бою и была вызовом судьбе. Пропала книга, писанная в лагере, в страхе, с оглядкой и с соблюдением всех предосторожностей, которую годами надо было укрывать от обысков и шпионов. Пропал трагический и странный парадокс -- книга о лжи, писанная среди лжи, книга о ненависти, писанная среди ненависти, -- книга о свободе, писанная в заключении. В продолжение лет я, как 358 ребенка, носил ее с собой, -- и она росла с годами мучений, пока плоть моя убывала, точно вся моя жизнь переходила в нее. 28 глав "Учения о Свободе" были, наверное, единственным в истории литературы документом, где рациональный анализ неразличимо сливался с безумием, а жизнь со смертью, стоявшей неотступно за плечами. Никогда не повторятся для меня годы, проведенные в мрачном плену, и никогда я не буду в состоянии ни восстановить хода той мысли, ни отделить ее от условий, в которых она родилась. Другие времена, другие песни!.. Пропала книга! Ясно, нельзя писать книг в лагерях. Но разве это единственная книга, которая пропала в мире? Над могилой миллионов, над свежим пепелищем, над океаном человеческой крови и злодеяний за нами, вокруг нас и в будущем -- разве место и время вспоминать об одной единственной книге?.. Уходя со двора Вологодской тюрьмы, я увидел при столе начальства коменданта Володю и вспомнил про мои 109 рублей. -- Где деньги, которые вы задержали? Он засмеялся мне в лицо. Я повернулся к людям за столом: -- Этот человек забрал у меня деньги! Велите отдать! Но и они засмеялись, и кто-то заметил мне: -- С кого спрашиваешь? Ведь он заключенный. Не надо было из рук выпускать. -------- 24. КОТЛАС Двое суток тянулся арестантский поезд из Вологды на северо-восток. По утрам конвой раздавал нам суточное питание: 500 гр. хлеба и кусок соленой рыбы. Пища нас оглушала. Поев, мы тяжелели и засыпали. Мое место было на полу под лавкой. Туда я заползал, вытягивался и проводил долгие часы во мраке и оцепенении, в дремоте и свинцовом сне без сновидений. Полдня мы спали, полдня томил нас 359 голод и жажда. Еды уже не полагалось до следующего утра, но воду мы получали на станциях. Тогда конвойный, набрав ведро, обходил клетки с людьми и, приоткрыв дверь, наполнял наши котелки и кружки. Мы пили много и жадно, а потом начиналось нытье: "стрелочек, оправиться"... 25 июля 1944 г. привезли нас в Котлас, город на берегу Сев. Двины, с населением тысяч в 15. Это центр "Котласлага", а кроме того перевалочный пункт для масс заключенных, направляемых отсюда в лагеря Печоры и Заполярье. Мы стали в нескольких километрах за городом. Вдоль нескончаемых деревянных складов, амбаров, сараев, лачуг и бараков повели нас к назначенному месту. Мы дошли до вахты. Все та же картина, в бесконечных тысячах вариантов, всегда одна и та же, в любом углу, на всем протяжении гигантской страны: ограда из деревянных кольев с колючей проволокой, массивные деревянные ворота и домик охраны, мимо которого проходят в лагерь. -- Ложись! -- скомандовал конвоир и одним этим словом подкосил нас, как траву в поле. Мы, как стояли, повалились на землю. Так мы лежали довольно долго, в ожидании человека из УРБ, который должен был принять нас... Первое, что я увидел, войдя с партией этапных в ворота Котласского перпункта, были знакомые плечи. Невозможно было ошибиться. Только один человек в мире имел эту линию плеч и манеру откидывать голову. Я ускорил шаги, поровнялся, заглянул в лицо. Теперь я знал, что я спасен. Эта встреча была -- спасение. Предо мной стоял д-р Шпицнагель -- тот, который три года назад выручил меня в Круглице, положив на 3 дня в легочный стационар -- тот самый, с которым мы вместе бастовали и сидели в карцере на первой Осиновке в сентябре 1941 года. -- Шпицнагель! -- Он обернулся и -- протянул мне обе руки. Этапных загнали в "клуб" -- деревянный домик на краю лагеря -- потом повели в баню. Но еще до 360 того Шпицнагель забежал в клуб, посмотрел на меня, поахал, а когда узнал, что меня везут в Воркуту, рассмеялся. -- Здесь конец твоей дороги, дальше не поедешь. Шпицнагель сам не мог удержаться в Котласе, и его через неделю услали оттуда. В течение этой недели он вырвал меня из этапной массы и обратил на меня внимание врачей, которые просматривали в котласском перпункте проходящие эшелоны. В Котласе еще раз переломилась моя лагерная жизнь, и здесь я "сошел под землю" -- исчез с поверхности лагеря, чтобы через 10 месяцев выйти к солнцу, к свету, на волю -- воскреснуть из мертвых. Август пришел, с холодными ночами, но днем еще было тепло. Каждый день прибывали к нам новые партии, и каждый день заседала комиссия в Санчасти, которая проверяла прибывших. Некоторых сразу отправляли дальше, некоторых оставляли "на поправку". Среди оставленных был и я. Этих последних каждые несколько дней вызывали на комиссию, чтобы проверить, достаточно ли они уже поправились, чтобы продолжать дорогу на север или в окружающие лагеря. Территория перпункта делилась на "зоны". Налево от вахты располагались "коммунальные" здания: клуб, баня и прачечная, кипятилка, санчасть, кухня, хлеборезка и контора. Тут же был и карцер. Направо от вахты тянулись с двух сторон деревянной мостовой низенькие госпитальные бараки. Здесь их называли "корпусами". Этот госпитальный участок замыкался с двух сторон воротами; ворота запирались на время поверок. Больные не могли тогда выйти из своей зоны, а здоровые зэ-ка не могли войти в нее. При воротах стояли "вахтеры" и регулировали движение: одних пропускали, других задерживали. За госпитальной зоной находился женский барак, несколько этапных, и в самом конце нечто для меня новое: "БУР". БУР (т. е. барак усиленного режима) стоял за отдельным забором в отдельном дворе и был 361 наглухо заперт 24 часа в сутки. Ключ от калитки имел комендант или вахтер при двери. В БУР'е жили каторжане. Каторжане -- новая лагерная формация, выросшая в результате войны. По следам Красной Армии, очищавшей территорию Сов. Союза от внешних врагов, двигалась армия НКВД, которая очищала ее от внутренних врагов. При этом врагов действительных, т. е. активных помощников оккупанта, вешали и расстреливали. Но оставалась еще масса населения, которая запятнала себя сотрудничеством с немцами. Все, кто пошел на службу к немцам, кто хорошо с ними уживался, кланялся им низенько или выказал довольство уходом большевиков. Всех таких людей, а было их очень много, теперь выловили, и для них воскресили старое царское наименование: "каторга". В то время, как для обыкновенных политических по ст. 58 максимум заключения составляет 10 лет, для этих установили 2 срока: 15 и 20 лет. Другими словами, вырвали их из жизни. Миллионная волна каторжан хлынула в лагеря, и с этим рассеялись иллюзии тех, кто надеялся, что в повоенной России лагерная система будет ликвидирована или, хотя бы, смягчена. "Каторжане" -- означают ренессанс лагерной системы, свежий приток рабочей силы не на год-два, а надолго. Они пришли во-время. Здесь, в перпункте, было особенно очевидно страшное физическое вырождение лагерного населения под конец войны. Прибывавшие каждые несколько дней эшелоны состояли из полукалек, бывших, настоящих и будущих инвалидов. Алиментарная дистрофия косила людей. В Котласе я увидел женщин, которых не было в сельхозной "богатой" Круглице: их вид потряс меня. Ничего женского уже не оставалось в них. Это были костлявые тени, с руками и ногами как палочки, в зловонных лохмотьях и грязном тряпье. Можно было смело их сфотографировать и подписать: "жертвы немецких зверств, освобожденные в Берген-Бельзен войсками союзников". Это был грозный знак: женщина "доходит" всегда в последнюю очередь уже после 362 мужчин. И действительно, скоро мне рассказали о страшных местах вокруг Котласа, о лагпункте, где на 2400 чел. 1600 лежало не вставая, и ежедневно умирало по 30 человек. Советская власть посылала туда врачей и лекарства, но не касалась корня лагерной системы, которая всегда была связана с систематическим вымиранием истощенных людей. Люди на месте не много могли помочь. Убийцы заключенных -- находились в Москве и в каждом пункте земного шара за пределами СССР, где сознательно замалчивалось страшное преступление. Озираясь вокруг себя, я думал, что американец с фотографическим аппаратом, которому бы удалось сделать на котласском перпункте 16 снимков и привезти их в Европу, убедил бы общественное мнение мира лучше, чем могут сделать все отчеты и описания. Теоретически полагалось в этапных бараках пробыть неделю-две и ехать дальше. Но в действительности люди оставались на перпункте месяцами и годами. Все их усилия вырваться из этого гиблого места не помогали. По состоянию здоровья их не отправляли, и в то же время они не были настолько больны, чтобы лечь в госпиталь. Они жили в бараках, которые представляли собой большие полуразвалившиеся сараи, сырые и затхлые. В один из таких бараков ("15-ый") был и я водворен. Это была темная нора, где половина досок истлела или была выломана. Барак этот был сломан и перестроен осенью того же года, но к тому времени меня уже там не было. Несмотря на большой опыт и выносливость, я не мог спать в 15 бараке из-за клопов. Котласские клопы могли бы обратить в бегство моторизованную дивизию с танками и броневиками. В белые холодные августовские ночи половина населения барака спасалась на двор. Уже было сыро и невозможно долго улежать на земле. Ночью я слонялся по двору с рюкзаком и бушлатом -- одеяла у меня не было. За оградой лагеря текла Северная Двина. Река была близко, в нескольких метрах, -- но за все 11 месяцев в Котласе я так и не увидел ее. Несколько ночей я спал на 363 старых ящиках, на большой бочке, потом прокрался в чужой барак (что довольно опасно -- могут принять за вора и изгнать с побоями), но там было еще больше клопов, чем в 15-ом. Наконец, я нашел место без клопов: это был "клуб", в противоположном конце лагеря. Чтобы попасть туда, я должен был прорваться через двое ворот и войти потихоньку, чтобы никто не видел. В самом "клубе", т. е. просторной, только что выстроенной избе, плотники начали уставлять нары. Там должна была поместиться какая-то отборная бригада, но пока еще не все нары были поставлены, я там спасался от клопов. Из "клуба" отворялась дверь в боковую комнатку, где проживал "воспитатель" КВЧ и дневальный. Дневальным КВЧ был мой новый приятель, Нил Васильич Елецкий. Его протекции я был обязан возможностью спать в клубе. Могу признаться в этом открыто, не боясь повредить Нилу Васильичу, который уже давно вне власти НКВД. Кроме клопов, мне в первую неделю сильно досаждали приятели из Вологодской тюрьмы: Ваня, Петя и компания. Один из них оказался моим бригадиром. Весь день я их не видел: они работали за зоной. Ночью мы спали в разных местах. Но при раздаче хлеба происходили неприятности. В первый же день я получил из рук бригадира подозрительный огрызок, но смолчал. Тогда на второй день мне совсем не дали хлеба. Когда дошла до меня очередь, бригадир просто оттолкнул меня: -- Куда лезешь? Тебе уже дадено. И сейчас же нашлись "свидетели", из той же шайки, которые подтвердили, что я уже получил хлеб. Я не стал спорить и пошел к коменданту. Было несколько заключенных помощников коменданта, и один из них, на счастье, был еврей. Его звали "Мосеич": редкий случай интеллигента, который в лагере оказался "сильным человеком", плотный, энергичный, с серыми холодными глазами и выправкой начальника. Он умел держать свою "публику" в руках. Услышав, в чем дело, Мосеич вызвал моего бригадира в контору и не дал ему выговорить слова. 364 -- Я тебя знаю! Мне твои рассказы не нужны. Положи на стол, что своровал. А нет, -- завтра сами отберем. На следующий день, по распоряжению коменданта, хлеборез задержал пайку бригадира, и она была передана мне. А до этого я посидел без хлеба сутки. Теперь я уж был на особой примете этой банды. При ближайшем посещении бани случилась новая неприятность. Раздевалка бани -- место всех краж. В момент, когда из дэзокамеры приносят дымящиеся, горячие и мокрые свертки одежды, начинается свалка и давка. При этой оказии обменивают вещи и воруют все стоящее. Я искал в давке свои вещи, когда на меня налетели и сбили с носа очки. Они мгновенно исчезли. Не подавая вида, как это мне важно, я оделся и ушел в барак. Я боялся только одного: чтобы они мне по злости не поломали очков. В этом случае я был бы "выведен из строя" на ряд месяцев, т. к. нет речи, чтобы нормальным путем получить в лагере оптические стекла. Спрос в лагере на стекла низких номеров очень велик, и можно взять за них много хлеба. Но мои стекла были по 9 диоптрий! Кому нужны такие стекла? Я был самым близор

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору