нас
неожиданностью. Он  опух как-то  сразу, умер стремительно, в несколько дней.
Умирал  он мучительно и  без  всякого достоинства:  кричал  высоким  детским
голосом, которого  никто от него не  ожидал  слышать, и  наполнил всю палату
своей  агонией. Другие  умолкали пред смертью, у  этого произошло  обратное:
молчал всю зиму, уходил в  себя, а в последние часы -- поднял шум. Весь день
он громко бредил, выкрикивал  395 и пел. Он пел пред  смертью,  он умирал  с
песнями. До сих пор звучит в моих ушах этот крик его:
     -- Lietuvata mana! Lietuvata mana!
     Литовцы в корпусе сказали мне, что это  значит: "Литва моя, Литва моя!"
На всех нас произвело впечатление, что этот человек так тосковал, умирая, по
родной стране -- не один из нас вспомнил, что есть и у него родина, которой,
может быть, не суждено ему увидеть.
     На первой койке при входе в палату -- против койки Попова -- лежал отец
Серафим. Ему было за 70 лет,  он выглядел как библейский патриарх, с широкой
белой  бородой и длинными седыми волосами  до  плеч, которые с одной стороны
были заплетены в  косичку,  чтоб не  мешали. Отец Серафим был  архимандрит и
настоятель одной из московских церквей. Должны быть люди  в Москве,  которые
знают  о нем больше моего.  Он, очевидно,  не  сумел ужиться с властью и был
отправлен в лагерь уже при новом курсе на сближение с церковью. На следствии
его спросили  --  "почему  он  молился за  царя  до  революции, а за  членов
Политбюро не молится?  Отец Серафим  ответил, что  готов  молиться за членов
Политбюро, когда они будут ходить в церковь.
     Дважды  в  день,  утром  и  вечером  подымался  архимандрит и  молился,
отвернувшись к  стене, с поясными поклонами, а глядя на него стал молиться и
наш дурачок Алеша.  Но Алеше  скоро надоело  молиться. Отец  Серафим молился
один  за  всех,  а  когда пришла  Пасха, прислали  ему посылку с  пасхальным
печеньем -- сладкой бабкой. Он разделил ее между всеми лежавшими в палате, и
каждый   получил  по  крошечному   кусочку  "свяченого".  Больные  подходили
благодарить,  и я  тоже поблагодарил отца  Серафима. При этой оказии я с ним
побеседовал о Святой  Земле. Отец  Серафим посетил  Палестину в 1902 году, а
перед  тем  побывал  на  Афоне,  в  Греции.  Он  помнил  эту  страну  сквозь
благочестивый туман --  396  святые  места,  монастыри, церкви,  осликов  на
горных тропах, рыбу, которой угостили его  на берегу Генисаретского озера. Я
помнил ее иначе: асфальт и бензин, бетон и темную зелень плантации, тракторы
и электростанции.
     Золотой крестик  был  у отца Серафима. Этот крестик  дал ему  доктор. А
доктору передал  его, умирая,  один из заключенных. Этот заключенный тоже не
принес с собой крестика в лагерь, а снял его с шеи своего умирающего соседа.
Таким образом, золотой  крестик был собственностью  всего корпуса. Носил его
наиболее достойный, а хранил его доктор, который сам был  евреем и человеком
непричастным,  но выбран был  судьбой, чтобы  передавать его  из рук в руки.
Этот  крестик был -- золотое звено невидимой цепи. Отец Серафим не  был  его
последним носителем, а получил его на время --  на  очень короткое время. Не
знаю, кто носит его теперь. Архимандрит умер осенью 1945 года.
     За  зиму  умерло  в  5 корпусе  15 человек.  Это  значит,  что  годовую
смертность можно принять для 5 корпуса в 30 человек, а для всего котласского
перпункта по очень  умеренной оценке --  в  300 человек.  Снизим  эту  цифру
наполовину: 150  человек.  Примем, что  люди умирают в Сов.  Союзе  только в
5.000 лагерей.  Это дает 3/4 миллиона жертв за один год при самой умеренной,
самой осторожной  и сниженной оценке. Действительная цифра  может быть много
выше. Дело не в статистике. Цифры эти дают представление о том, что мы имеем
в  виду, когда называем советские лагеря одной из величайших фабрик смерти в
мировой истории. Миллион или два -- не в  этом дело. Все, кто умер и умирает
там по  сей  день -- пленники, невольники  и  беззащитные  жертвы режима, не
заслужившие своей участи и в огромном большинстве -- не совершившие никакого
преступления в европейском смысле этого слова.
     Я  могу  представить   себе,  что  многие  читатели  этой  книги  будут
стремиться оправдать Советский  Союз обстоятельствами военного времени.  397
Много миллионов советских граждан  погибли тогда  на фронтах и в тылу.  Одна
лишь блокада Ленинграда стоила миллиона голодных смертей. По окончании войны
целые  провинции  Китая поражены голодом. Это  правда.  Одного только нельзя
понять: как можно приравнять смерть людей во время стихийной катастрофы, как
война или неурожай -- к смерти лишенных свободы миллионов людей, загнанных в
лагеря и осужденных государством сознательно  и хладнокровно на вымирание. В
лагерях  Советского  Союза  совершается избиение  политически  нежелательных
элементов из года в год, и ему не видно  конца. Каждый из тех людей, которые
умерли  зимой  1944-5 года в 5  корпусе Котласского перпункта,  мог бы жить,
если бы Советское Государство  отняло от него душащую руку,  и если  бы туда
была допущена  помощь  извне,  контроль  и помощь международных гуманитарных
организаций.
     Я также могу себе представить,  что в оправдание совершаемого массового
убийства  сошлются  на  историческую необходимость: нельзя  иначе  построить
коммунизм в  данных  условиях.  Это  -- аргумент  выродков. Этих людей  надо
спросить,  где граница жертв, которые стоит приносить для этой цели. То, что
я видел за 5  лет своего  пребывания  в советском  подземном царстве --  был
аппарат убийства  и  угнетения,  действующий  слепо.  Для  целей  коммунизма
наверное не было  необходимости в том,  что сделали со мной и  сотнями тысяч
иностранцев. Смею думать, что это было скорее вредно.
     По  чистой  случайности я избегнул смерти зимой 1944  года  в советском
лагере. Весной 1945 года я был до того  ослаблен многомесячным лежанием, что
разучился  ходить. Чтобы приучить обитателей 5 корпуса пользоваться  ногами,
ввели  для нас обязательную 15-минутную прогулку на свежем воздухе. Еще снег
лежал в марте,  когда стали показываться процессии выходцев с того света, по
4-5 человек,  в сопровождении  сестры,  между  бараками.  Добровольно мы  не
хотели  выходить: приходилось  нас понукать 398 и  силой подымать с коек. Из
вещкаптерки приносили нам специальную  одежду на выход: она была холодна как
лед. Я старался выйти со второй партией:  тогда вещи были теплые, одевали их
прямо с тела  на  тело. С непривычки голова  кружилась на воздухе и замирали
ноги. Пятнадцать минут тянулись нескончаемо, а до  их истечения  не  пускали
нас обратно в корпус...  Я со страхом думал о том неизбежном дне, когда меня
выпишут, и я выйду из дверей 5 корпуса -- без права вернуться обратно.

--------
27. ОСВОБОЖДЕНИЕ

     Утром 1 июня  1945 года  пришел  мальчуган-заключенный из 2-ой  части и
принес письмо заведующему 5-ым корпусом следующего содержания:
     --   "Сообщите  немедленно  о  состоянии  здоровья  заключенного   Юлия
Марголина".
     20  июня приходил к концу 5-летний  срок моего заключения. В  этот день
полагалось  мне  выйти на  свободу.  Все  кругом  не  сомневались,  что меня
задержат в лагере,  как и  других польских  граждан, отбывших срок. Если  бы
хотели освободить  меня -- могли это  сделать зимой,  по амнистии. Вместе со
мной в Котласе находилось человек 10 польских граждан уже  отсидевших срок и
им всем сообщили официально,  что они "задержаны  до  особого распоряжения".
Один из них уже третий год  ждал этого "особого распоряжения". Какие же были
у меня основания пойти на свободу раньше их?
     Разница между мною и ими была та, что они кончили свой срок до 9 мая 45
года, прежде чем кончилась война, и установка была в  этом случае: задержать
до конца войны. А мой срок выпадал на 6 недель {после} окончания войны.
     Мне  полагалось волноваться и беспокоиться. Но я был равнодушен. Я жил,
как в полусне,  насторожившись, но внешне и внутренне  совершенно спокойный.
Сухие  кости  и  духи мертвых так могли бы ждать трубы Архангела, зовущей  к
воскресению. 399 Возможно ли чудо? Я не мог  себе представить воли, и у меня
не было желания играть  мыслью о воле после повторных жестоких разочарований
последних лет. Запрос 2-ой части я объяснял себе моим непомерно затянувшимся
пребыванием  в больнице.  Человек  лежит  10 месяцев,  не  вставая  --  надо
проверить, в чем  дело.  Возможно,  что  они хотели  меня  выслать  на этап.
Практиковалось, что не освобождаемых в срок отсылали на  другое место. Перед
включением в  списки этапа  они хотели  знать,  в  состоянии ли я  выдержать
дорогу.
     Так я объяснил  себе  этот вопрос. Завкорпусом ответил правдиво,  что я
поправляюсь после тяжелой  болезни, и мое состояние удовлетворительно. После
этого прошло несколько  дней в  ожидании  -- не вытребуют ли  меня  на этап.
Когда этого не произошло, то за неделю до 20 июня я был выписан из больницы.
     Это  было сделано  потому,  что я уже достаточно оправился, и  не  было
возможности дальше держать  меня в корпусе, а также и потому, чтобы в случае
освобождения было у меня несколько дней переходных, чтобы не вставать мне на
свободу прямо с постели.
     Великие события  этого лета -- штурм Берлина и окончание  мировой войны
--  заслонили  лагерные  будни.  Все  были возбуждены  в  лагере,  и  многим
казалось, что  пришло время для какой-то невиданной, массовой  амнистии. Эта
"настоящая" амнистия должна была удивить мир  великодушием Советской власти.
Все мы ждали амнистии в день 7 ноября, в годовщину революции. Я не мог  себе
представить, что меня освободят  --  завтра. Мне было  легче ждать этого  --
через полгода.
     Настал день 20 июня  -- и никто не пришел звать меня  во "вторую часть"
на освобождение. До  11 часов  я лежал  на наре в пыльном и  грязном бараке.
Наконец, я не выдержал и сам пошел во "Вторую Часть".
     Это была крошечная избушка, из двух комнаток.
     -- Что надо?
     400 -- Я пришел узнать, почему не вызывают меня на освобождение.
     -- Как фамилия?
     Писарь заключенный стал искать в бумагах, посмотрел на меня и сказал:
     -- Завтра придешь.
     Я ничего не  спрашивал больше и вышел растерянный. Почему  завтра? Ведь
мой срок  сегодня!  Почему  он не  сказал мне:  "Сиди, пока позовут!" или, с
сухой усмешкой:  "Скажут тебе, не бойся, когда надо будет!" Вместо этого  он
сказал мне: "Завтра". Что это значит?
     ...Завтра... Завтра...
     И вдруг у меня дрогнуло сердце. Надо приготовиться на завтра. На всякий
случай.
     У меня были две  вещи нелагерного образца:  кожаные  ботинки  и тяжелый
крестьянский зипун, до колен. Обе эти вещи раздобыли для меня перед выпиской
из  больницы  медики  5 корпуса. После  того  как они спасли мне  жизнь, они
считали себя ответственными и  за мой гардероб за  стенами 5  корпуса. Кроме
этого, у  меня  ничего не было. Казенные рабочие штаны  на  мне состояли  из
одних дыр и заплат. В таких штанах нельзя было идти на свободу. В карельских
лагерях была  инструкция, по которой  полагалось выдать освобождаемым одежду
не новую,  но  чистую  и  приличного вида.  Здесь, очевидно, не  было  такой
инструкции. Выручил меня Давид  Маркович из 9  корпуса. Он  отдал  мне  свои
собственные  ватные  штаны.  Они  слегка  порыжели, но  были  целы и  вполне
годились на дорогу.
     В другом месте я получил пару хорошего белья. Все это дали мне условно,
с тем, чтобы вернуть, если освобождение не  состоится.  Наконец, собрали мне
50 рублей на дорогу. Вечером я  вытащил свой старый рюкзак,  залатал  дыры и
приделал новые лямки. На этом закончились мои приготовления в дорогу.
     Весь день приходили ко мне люди с просьбами записать  адрес их родных и
близких, в Сов. Союзе и  заграницей. Все  эти люди были уверены,  что я  401
завтра иду на волю. В течение 5 лет я много раз просил других людей о том, о
чем просили меня теперь; пришла моя очередь давать другим  обещания. Те люди
не  исполнили своих  обещаний. Я  спрашивал  себя в тот вечер, окажусь  ли я
лучше,   или   эта  непонятная   сила  забвения,  отчуждения   и  равнодушия
восторжествует и надо мной, как только я выйду из лагеря.
     Последний, с кем я  попрощался,  был Нил Васильевич Елецкий. Он все еще
находился в 9 корпусе. Теперь 9 корпус был преобразован в туберкулезный,  но
это не  помешало Нилу Васильевичу остаться в нем: у него уже был туберкулез,
приобретенный в  9-ом  корпусе. Днем  выносили  койки  на  воздух, и больные
грелись на солнце. Нил Васильевич, завернувшись в одеяло и похожий на Ганди,
тоже  вышел  на  солнышко.  Что-то   мучило  старика,  что-то  было  у  него
невысказано. Вдруг он обнял меня за шею и зашептал:
     --  Голубчик, не знаю, увижу ли вас... Одну  вещь я вам должен сказать.
Есть у  меня  грех  пред вами. Не могу расстаться, не сказавши. Вы  помните,
когда мы вместе лежали, в начале зимы? Согрешил  я тогда пред вами... Ведь я
ваш хлеб  брал, из-под подушки. Немного брал,  по кусочку,  по  ломтику,  но
брал. Мучился, но брал. Не мог совладать. Простите, и вот... вот...
     Нил Васильевич подал мне в кружке рыбную галушку "тютельку", которую он
съэкономил с  обеда, чтобы угостить  меня на прощанье и этим хотя бы отчасти
искупить свой грех... Я был сконфужен, пристыжен  и тронут до  слез.  Что за
нелепая сентиментальность,  и где?.. Я расцеловался  с Нил  Васильевичем  на
прощанье и обещал прислать ему табачку с воли.
     Этого обещания  я не успел выполнить --  Нил Васильевич умер два месяца
спустя.
     Утром  21 июня я пошел во Вторую Часть. Мне велели ждать  начальника. Я
все еще  не смел верить. Долго ждал, часа  два, --  выходил на крылечко, 402
садился на ступеньку. Уйти от порога я не мог, точно меня привязали.
     ...Начальник  мог  просто-напросто   дать  мне  для  подписи   бумажку:
"оставлен до особого распоряжения" и послать обратно в барак. Что тогда?
     ...Конечно, конечно, так и будет.  Я  вернусь  в  барак,  лягу на  свое
место.  У меня хорошие  нары, и  сосед смирный.  Сосед спросит  "ну, что там
было?" --  Я скажу:  "Оставляют  пока", и  сделаю вид, что иначе и не  ждал.
Отвернусь к  стене и  притворюсь  спящим. Сосед  зевнет,  повздыхает  и тоже
ляжет.  Комендант войдет с криком "Черти, дьяволы, инвалиды! Подымайся, бери
швабры, пол хоть вытрите..."
     Начальник прошел во вторую комнату, и я вошел за ним следом.
     -- Гражданин начальник, мой срок кончился вчера.
     Он заглянул в бумагу на столе.
     -- Нет. -- Ваш срок не вчера, а сегодня. Куда хотите ехать?
     Я молчал. У меня захватило дыхание. Он поднял на меня глаза, и я сделал
равнодушное лицо.  Что  в  этом  особенного?  Заключенный  отсидел  срок,  и
понятно, теперь ничего не остается, как отправить его на волю. Дело простое.
     -- Я  польский гражданин,  -- сказал я медленно, почти с сожалением. --
Куда же мне ехать? -- В Польшу.
     Начальник захохотал.
     -- В Польшу не пускают. Надо выбирать в Советском Союзе.
     -- Если нельзя в Польшу, то как можно ближе к польской границе.
     Тут  он сделал  серьезное лицо и  объяснил  мне, что  территории бывшей
немецкой оккупации закрыты для меня. На  юг тоже нельзя мне ехать, но зато я
могу ехать в Азию, например в Казахстан.
     В эту минуту встал пред моими  глазами  белый треугольник письма. Зимой
Доктор получил письмо. Откуда пришло это письмо? Ага! Из Алтайского края.
     403 -- Можно в Алтайский Край?
     -- Можно.
     Алтайский Край славится  в Сов. Союзе.  Там сытно,  хлеб  дешев,  много
молока  и мяса.  И  там --  именно там --  есть  у  Доктора  где-то  земляк,
знакомый!
     -- Извините, гражданин начальник, мне нужно выйти.
     Я вышел, оставив его в  изумлении. От  Второй  Части до Пятого  Корпуса
было несколько  шагов. В открытых дверях  палаты  я  увидел круглую спину  и
белый халат  Доктора.  Было  11  часов,  время  обхода  больных.  Я бросился
опрометью в каморку за раздаточной - "Скорей, скорей!" --
     -- Вызовите доктора, -- сказал я раздатчице Соне. -- Сию минуту.
     Доктор бросил прием и поспешил ко мне.
     -- Что с вами?
     -- Освобождают! Доктор, кто у вас в Алтайском крае?
     Он  назвал мне город Славгород, улицу и адрес. Не надо было записывать,
адрес сразу  запечатлелся  в моей памяти. Я  попрощался  с ним и побежал  во
Вторую Часть. Прошло не более  3 минут, и начальник не успел переменить позы
у стола, где я его оставил.
     -- Еду с Славгород, Алтайского края, -- сказал я твердо
     И немедленно преграда встала между  мной и обитателями лагеря. Меня уже
не  отпустили,  и все последовавшее  разыгралось  в ускоренном  темпе.  Меня
форменно  выгнали  из лагеря. Не позволили ходить, прощаться, разговаривать.
Человек из Второй Части пошел со мной в барак, в его присутствии я взял свой
рюкзак. Потом повели меня в продкаптерку. Мне выдали паек  на 12 дней дороги
в Сибирь, по 400 гр хлеба и 100 гр. соленой рыбы в день. Каптер бросил мне 2
хлеба и большую рыбу. С этим я должен был доехать на место.
     404  Меня отвели в бухгалтерию, где выписали мне справку об увольнении.
Мне выдали денег на билет до Славгорода: 131 рубль. Кроме того, я получил 19
рублей суточных,  по рублю в день на 19 суток. За  эти деньги я не много мог
купить (одно яйцо в Котласе стоило 15 рублей), но если бы дорога задержалась
и я  бы съел весь свой хлеб, то, начиная с 13-го дня, я бы мог  заплатить из
этих денег за "рейсовый" хлеб -- по государственной цене.
     -- "Проводи за вахту!" -- сказал начальник 2 части нарядчику. Это чтобы
я не мог зайти по дороге в какой-нибудь  барак. Но тут я запротестовал. Хлеб
мне дали с завтрашнего дня. А что я буду есть сегодня?
     -- Правильно!  -- сказал  начальник.  --  Отведи  его на  кухню,  пусть
пообедает вне очереди. И сразу потом -- за вахту.
     Нарядчик  присел рядом,  пока я хлебал -- в последний  раз  -- лагерную
баланду и  съел крошечную  порцию кашицы. Мы вышли вместе.  Я  не смотрел ни
вправо ни влево.  Пред дверью вахты нарядчик круто  свернул в  сторону,  а я
толкнул дверь  и вошел к  дежурному  стрелку.  Он  посмотрел  мою справку об
увольнении, отметил у себя -- и показал на выход.
     -- Проходи, -- сказал он без  всякого  выражения,  очевидно,  больше не
интересуясь мной.
     Я поправил лямку рюкзака, где лежал хлеб на 12 дней, и вышел на дорогу.
     Это еще не была воля.  Это  было -- "с той стороны вахты".  За пять лет
сколько  раз я  выходил за вахту, с бригадой или с поручением,  и в этом  не
было ничего необыкновенного. Но теперь -- я вышел  без всякого дела. Я вышел
совсем  --  это было  невероятно...  До полотна жел. дороги  было  несколько
десятков метров.
     Я шел медленно по  шпалам  полотна.  До  города  было  5 километров. Со
справкой об увольнении мне  следовало явиться в милицию и получить пропуск в
город  Славгород. С  пропуском я  мог идти на 405 станцию  и купить билет до
Славгорода. От Котласа до Алтайского Края было 2.700 километров.
     Был яркий,  солнечный июньский день. Пять  лет тому назад в такой точно
день  закрылись  за мной ворота  тюрьмы. Теперь  я  шел седой и разбитый  по
полотну Котласской жел. дороги. Мешок давил мне на плечи. Я был свободен. Но
тяжесть была  не  только на моей спине.  Тяжесть  была в моем сердце,  и еще
далеко мне было до облегчения.
     Все  было во  мне напряжено,  угрюмо  и  сурово.  С  каждым километром,
который я отходил от лагеря, как будто тень его вытягивалась  и стелилась за
мной по пятам. Вся эта местность -- заборы, склады, домишки, поляны с  обеих
сторон пути -- была  одна окрестность лагеря. По шпалам шли люди  навстречу.
Худой рабочий  в кепке вел за  руку девочку. Какие-то бабы прошли в платках,
негромко разговаривая и любопытно оглянулись  на меня. Вид мой говорил ясно,
из какого места я вышел. Но  в их  взгляде не было враждебности.  Я убедился
впоследствии, что русские люди, хотя и не упоминают имени лагеря  и  никогда
не расспрашивают  о нем,