ять  тяжелую работу в золотых забоях, палками выбивая из  них
"план",  в который включалась и  та часть  задания, которая падала  на самих
воров.
     Десятники  в  такие  детали  никогда  не  вмешивались,  добиваясь  лишь
увеличения общей выработки любым путем.
     Десятники  почти всегда были  подкуплены ворами. Это  делалось в  форме
прямой взятки, вещевой  или  денежной, без всякой предварительной обработки.
Десятник   сам   ждал  взятки.  Это  был  его  постоянный   и   значительный
дополнительный доход.
     Иногда обработка десятника велась с помощью  "игры на кубики", то  есть
игры в карты на кубометры выполненной работы.
     Бригадир-вор садился играть с десятником и против выставленных "тряпок"
-  костюмов,  свитеров,  рубашек,  брюк   -  требовал  оплаты  "кубиками"  -
кубометрами земли...
     При выигрыше,  а выигрыш был почти всегда - за исключением тех случаев,
когда  требовалась  "изящная"  взятка,   сделавшая  бы  честь  какому-нибудь
французскому  маркизу  за  карточным  столом  Людовика  XIV,  -  проигранные
кубометры  грунта,  породы   оплачивались  настоящими  нарядами,  и  бригада
блатарей,  не  работая,  получала высокие  заработки.  Десятник  пограмотней
пытался свести баланс, обсчитывая бригады "троцкистов".
     Приписка   -  "продажа   кубометров"   была   бедствием   на   прииске.
Маркшейдерские замеры устанавливали истину  и обнаруживали виновных... Таких
десятников-жуликов  только  понижали в  должности  или  переводили в  другое
место. И вслед за ними оставались  трупы голодных людей, из которых пытались
"выбить" проигранные десятником "кубики".
     Растленный дух блатарей пронизывал всю колымскую жизнь.
     Без  отчетливого понимания  сущности  преступного  мира  нельзя  понять
лагеря. Блатари  дают лицо местам заключения, тон всей жизни в них - начиная
от  самых высоких начальников и  кончая  полуголодными  работягами  золотого
забоя.

     Идеальный  блатарь,  "настоящий  вор",  блатной  Каскарилья  не  грабит
"частных  лиц". Такова одна из "творимых легенд" блатного мира... Вор грабит
только  казенное  -  каптерку, кассу,  магазин,  в  худшем случае  "вольные"
квартиры, а  забирать последнее у арестанта, у заключенного - "хороший  вор"
не станет. Дескать, кража  белья, насильственные "сменки"  хорошей  одежды и
обуви  на  плохую,  кража  рукавиц,  полушубков,  шарфов  (из  казенного)  и
свитеров,  пиджаков,  брюк  (из  вольного) совершается "шпаной",  "сявками",
"кусочниками", крохоборами...
     - Если бы у нас тут были настоящие воры, - вздыхает обыватель, - они не
допустили бы грабежей, чинимых уголовной мелкотою.
     Бедный фраер  верит  в Каскарилью.  Он  не  хочет понять,  что  мелкоту
посылают  на  кражи  белья  люди покрупнее, что  добытые "лепеха"  и "шкары"
появляются у "авторитетных" воров не потому,  что эти  воры посильнее воруют
брюки и пиджаки.
     Фраер  не знает, что  чаще всего  "лазят" те воришки, которым  положено
набить  руку в своей специальности, что делить  награбленное будут вовсе  не
они.  При операции посложнее и взрослые примут участие  в грабеже - путем ли
уговора: отдай, дескать, зачем тебе надо? - или пресловутой "сменки",  когда
на  фраера  насильно напяливается ветошь,  вещь, давно уже  ставшая символом
вещи, то  есть годящаяся  на  "сдачу"  при  отчете. Оттого-то через день-два
после выдачи нового обмундирования в лагере лучшим бригадам оказывается, что
новые  полушубки, бушлаты, шапки - у воров,  хотя и не выдавались им. Иногда
при "сменке" дают закурить или кусок хлеба - это если блатарь "порядочный" и
не злой  по натуре  или боится, что его жертва "забазлает", то есть поднимет
крик.
     Отказ от  "сменки" или "подарка" влечет за собой побои, а при упрямстве
фраера и удар ножом. Но в большинстве случаев до ножа дело не доходит.
     Эти  "сменки"  совсем  не  шутка  в  условиях  многочасовой  работы  на
пятидесятиградусном  морозе,  недосыпа,  голода  и  цинги.  Отдать  валенки,
полученные  из дому, значит  поморозить ноги.  В дырявых матерчатых  бурках,
которые предлагают в "сменку", долго не поработаешь на морозе.
     В  1938 году поздней осенью  получил я  посылку  из дома  -  мои старые
авиационные бурки  на пробковой  подошве. Я побоялся  вынести их с  почты  -
здание окружала толпа  блатарей, прыгавшая  в белой  полутьме вечера, ожидая
жертв. Я продал бурки тут же десятнику Бойко за сто рублей  -  по  колымским
ценам  бурки  стоили  тысячи две. Я бы мог добраться в бурках до барака - их
украли бы в первую же ночь, стащили бы  с ног. Воров привели  бы в барак мои
же  соседи за папиросу, за корку  хлеба, они "навели" бы грабителей немедля.
Такими  "наводчиками"  был  полон весь лагерь.  А сто  рублей, вырученные за
бурки,  - это  сто килограммов  хлеба  -  деньги  сохранить  гораздо  легче,
привязав их к телу и при покупках не выдавая себя.
     Вот и ходят  блатари в валенках, подвернутых  по блатной моде, "чтоб не
забивался снег", "достают" полушубки, и шарфы, и шапки-ушанки,  да не просто
ушанки, а стильные, блатарские, "форменные" кубаночки.

     У  крестьянского парня,  у рабочего парня,  у  интеллигента голова идет
кругом  от неожиданностей. Парень  видит,  что  воры и убийцы живут в лагере
лучше  всех,  пользуются  и относительной  материальной  обеспеченностью,  и
отличаются   определенной   твердостью   взглядов   и  завидным   разудалым,
бесстрашным поведением.
     С  ворами считается начальство.  Блатари -  хозяева  жизни  и смерти  в
лагере. Они всегда сыты, умеют "достать", когда все остальные - голодны. Вор
не работает, пьянствует,  даже  в  лагере,  а  крестьянский  парень вынужден
"пахать". Воры его и  заставляют "пахать" - так они ловко приспособились.  У
воров всегда табачок,  лагерный парикмахер приходит стричь их "под  бокс" на
"дом", в барак, захватив лучший свой инструмент. Повар приносит им ежедневно
из  кухни  украденные  консервы  и  сладости.  Для  воров  помельче с  кухни
отпускаются  лучшие и  вдесятеро увеличенные порции. Хлеборез им  никогда не
откажет в хлебе. Вся  вольная одежда на плечах блатарей. На лучшем месте нар
- у света,  у печки - располагаются блатари. У них есть и ватные подстилки и
ватные  одеяла,  а  он  -  молодой  колхозник - спит  на  разрубленных вдоль
бревнах. Крестьянский парень начинает думать,  что блатари  и есть  носители
лагерной правды,  что  они единственная  сила, и материальная и моральная, в
лагере,  кроме  начальства,  которое  предпочитает  в  огромном  большинстве
случаев не ссориться с блатарями.
     Молодой крестьянский парень начинает  услуживать блатарям, подражать им
в ругательствах, в поведении, мечтает оказать им помощь, озариться их огнем.
     Недалек  час,  когда  он, по указанию блатарей, сделает  первую кражу в
общий котел - и новый "порчак" готов.

     Яд  блатного  мира  невероятно  страшен.  Отравленность  этим   ядом  -
растление всего человеческого в человеке. Этим зловонным дыханием дышат все,
кто соприкасается с этим миром. Какие тут нужны противогазы?
     Я  знал  кандидата наук,  вольнонаемного врача, рекомендовавшего своему
коллеге особую внимательность по отношению к "больному": "Ведь это - крупный
вор!" Можно было подумать, что пациент, по  крайней мере, отправил ракету на
Луну, - таков был тон этой рекомендации. Он, этот  врач, даже не ощущал всей
оскорбительности для себя, для собственной личности подобного суждения.
     Воры  быстро нащупали  "слабину"  у  Ивана  Александровича  (так  звали
кандидата наук). В отделении, которым он заведовал, всегда  лежали на отдыхе
совершенно здоровые люди. ("Профессор - отец родной", - смеялись воры.)
     Иван  Александрович вел фальшивые  истории  болезни, не  жалея  ночного
отдыха   и   труда,  сочинял  ежедневные   записи,   заказывал   анализы   и
обследования...
     Как-то мне довелось прочесть письмо, адресованное ему группой воров - с
пересылки,   где   они  просили  положить  в   больницу  своих   соратников,
нуждающихся,  по  их  мнению,  в отдыхе. И  перечисленные в  списке  блатари
постепенно были положены в больницу.
     Иван  Александрович  не боялся блатарей.  Он  был  старым колымчанином,
видал   виды,  угрозами  бы   блатари  ничего  не  добились.   Но  дружеское
похлопывание по  плечу,  блатарские комплименты, которые Иван  Александрович
принимал за чистую монету, его слава  среди блатного мира, слава, в сущности
которой он не разбирался и не хотел разбираться, -  вот что приобщило  его к
блатному миру. Иван Александрович, как и многие другие, был загипнотизирован
всевластием блатарей, и его воля стала их волей.

     Неизмерим, необозрим  тот вред, который  принесло  обществу многолетнее
цацканье  с ворами,  вреднейшим элементом общества, не перестающим отравлять
своим зловонным дыханием нашу молодежь.
     Возникшая из чисто умозрительных посылок теория  "перековки"  привела к
десяткам и сотням  тысяч  лишних смертей в местах заключения, к многолетнему
кошмару, который создали в лагерях люди, недостойные названия человека.

     Блатной язык  меняется  время  от  времени. Смена  словаря-шифра  -  не
процесс   совершенствования,  а  средство  самосохранения.   Блатному   миру
известно, что уголовный розыск  изучает их язык. Человек, вошедший в "кодло"
и вздумавший  изъясняться "блатной музыкой" двадцатых  годов, когда говорили
"на стреме", "на цинку",  вызовет подозрение у  блатарей в тридцатых  годах,
привыкших к выражениям "на вассере" и т.д.

     Мы плохо и неверно  разбираемся  в разнице между  ворами  и хулиганами.
Слов  нет,  обе  эти  социальные  группы  -  антиобщественны, обе  враждебны
обществу.  Но  взвесить  истинную опасность  каждой  группы,  оценить  ее по
достоинству  мы  способны  крайне  редко.  Бесспорно, что  мы  больше боимся
хулигана, чем вора. В быту мы общаемся с ворами очень редко, всякий  раз эти
встречи происходят  либо в отделении милиции,  либо в уголовном розыске, где
мы  выступаем в роли  потерпевших или  свидетелей. Гораздо грознее хулиган -
пьяное страшилище, "чубаровец", возникающий на бульваре, или  в клубе, или в
коридоре  коммунальной  квартиры.  Традиционность  русского  молодечества  -
пьянки в "храмовые" праздники, пьяные драки, приставания к женщинам, грязная
ругань -  все это  хорошо  нам известно и кажется нам гораздо  страшнее того
таинственного воровского  мира, о котором мы  имеем - по вине художественной
литературы - крайне смутное  понятие. Подлинную цену хулиганов и воров знают
только работники уголовного розыска; но из  примера творчества  Льва Шейнина
можно видеть, что знание не всегда используется правильным образом.
     Мы  не  знаем,  что такое  вор, что  такое уркаган, что  такое блатарь,
вор-рецидивист.  Укравшего белье  с веревки на  даче и напившегося тут  же в
станционном буфете мы считаем видным "скокарем".
     Мы не догадываемся, что человек может воровать, не будучи вором, членом
преступного мира. Мы не  понимаем, что человек может убивать и воровать и не
быть блатарем.  Конечно,  блатарь ворует.  Он этим живет. Но не всякий вор -
блатарь,  и  понять  эту разницу  категорически  необходимо.  Преступный мир
существует рядом с чужими кражами, рядом с хулиганством.
     Правда,  для потерпевшего все  равно,  кто  украл  у  него  из квартиры
серебряные ложки  или костюм  наваринского  пламени с  дымом -  вор-блатарь,
вор-профессионал, но  не блатарь,  или квартирный сосед, никогда  кражами не
занимавшийся. Пусть, дескать, в этом разбирается уголовный розыск.
     Хулиганов  мы  боимся  больше,  чем воров.  Ясно, что никакие "народные
дружины"  не  справятся  с  ворами,  о которых мы, к сожалению, имеем  вовсе
превратное понятие. Подчас думают, что где-то в глубоком подполье под чужими
именами  скрываются и живут таинственные блатари. Они грабят только магазины
и  кассы.  Белья  с веревки  эти  каскарильи  не  унесут, этим  "благородным
жуликам" обыватель рад даже помочь - он иногда прячет их от милиции  - то ли
из романтических побуждений, то ли "за боюсь" - из страха, что чаще.
     Хулиган страшнее. Хулиган ежедневен, общедоступен, близок. Он  страшен.
Спасения от него и ищем мы в милиции и в народных дружинах.
     Между  тем хулиган,  всякий хулиган стоит еще на  грани  человеческого.
Вор-блатарь стоит вне человеческой морали.
     Любой убийца,  любой  хулиган  - ничто по сравнению с  вором.  Вор тоже
убийца и хулиган плюс еще  нечто такое, чему почти нет имени на человеческом
языке.
     Работники  мест  заключения  или  уголовного  розыска  не  очень  любят
делиться  своими   важными   воспоминаниями.  У  нас  есть   тысячи  дешевых
детективов, романов. У нас нет ни одной серьезной  и  добросовестной книги о
преступном мире, написанной работником, чьей обязанностью была борьба с этим
миром.
     Это  ведь  постоянная  социальная  группа, которую  правильней  было бы
назвать антисоциальной. Она вносит отраву в жизнь наших детей, она борется с
нашим обществом и  одерживает  подчас  успехи  потому, что к ней относятся с
доверием и наивностью, а она борется  с обществом  совсем  другим оружием  -
оружием  подлости, лжи,  коварства,  обмана  -  и  живет,  обманывая  одного
начальника за другим. Чем выше по чину начальник, тем легче его обмануть.
     Сами блатари относятся к  хулиганам резко отрицательно. "Да это не вор,
это - просто хулиган", "это  хулиганский поступок, недостойный вора" - такие
фразы непередаваемой фонетики  в  ходу  среди преступного  мира. Эти примеры
воровского ханжества встречаются на каждом шагу. Блатарь хочет отделить себя
от  хулиганов,  поставить  себя гораздо  выше  и  настойчиво  требует, чтобы
обыватели различали воров и хулиганов.
     В этом направлении ведется и воспитание молодого блатаря. Вор не должен
быть  хулиганом, образ "вора-джентльмена" - это и свидетельство прослушанных
"романов",  и   официальный  символ   веры  блатарей.  Есть  в  этом  образе
"вора-джентльмена"  и некая  тоска  души блатаря  по  недостижимому  идеалу.
Поэтому-то "изящество",  "светскость" манер в  большой цене среди воровского
подполья.  Именно  оттуда в  блатарский  лексикон  попали  и закрепились там
слова: "преступный мир", "вращался", "он с ним кушает" - все это звучит и не
высокопарно,  не  иронически. Это - термины определенного значения,  ходовые
выражения языка.
     В воровских "сурах" говорится, что вор не должен быть хулиганом.

     Скромно одетый, с букетом в петлице,
     В сером английском пальто,
     Ровно в семь тридцать покинул столицу,
     Даже не глянул в окно.

     Это -  классический  идеал,  классический портрет медвежатника-блатаря,
"вора-джентльмена", Каскарильи из кинофильма "Процесс о трех миллионах".
     Хулиганство  -  это  слишком  невинное,  слишком целомудренное дело для
вора.  Вор  развлекается по-другому. Убить кого-нибудь, распороть ему брюхо,
выпустить  кишки  и  кишками  этими  удавить  другую  жертву  -  вот  это  -
по-воровски,  и такие случаи были. Бригадиров в  лагерях убивали  немало, но
перепилить шею живого человека поперечной двуручной пилой - на такую мрачную
изобретательность мог быть способен только блатарский, не человеческий мозг.
     Самое мерзкое хулиганство выглядит по  сравнению с рядовым развлечением
блатаря - невинной детской шуткой.
     Блатари могут гулять, и пить, и хулиганить  где-нибудь в своем "кодле",
в "шалмане" - гулять без дебоша, показывая пределы своей удали  только своим
же товарищам и  благоговеющим неофитам, чье приобщение к воровскому ордену -
вопрос дней.
     Хулиганство, случайное  воровство - это периферия блатного мира, это та
пограничная область, где общество встречается со своим антиподом.
     Вербовка молодых или новых воров редко идет из хулиганской среды. Разве
что  хулиган бросает свои дебоши  и,  запятнанный тюрьмой,  переходит в ряды
блатного мира, где он большой роли в идеологии, в формировании законов этого
мира никогда играть не будет.
     Кадровые  воры - это потомственные воры или те, кто  с мальчиков прошел
весь курс уголовной науки, бегал за водкой, за папиросами для старших, стоял
на  "страже",  или на  "вассере",  лазал  в  форточку, чтоб  отпереть  дверь
грабителям,  укреплял  свой  дух  в  тюрьме,  потом  уже   пошел  на  "дело"
самостоятельно.
     Блатной  мир  враждебен  власти,  и  притом всякой власти. Это блатари,
"мыслящие"  блатари,  понимают  хорошо. Героическое  время  "староротских" и
"каторжанчиков" отнюдь не представляется им  овеянным славой. "Староротский"
- это кличка арестанта из царских арестантских рот. "Каторжанчик" - это тот,
кто  был  на царской каторге - на  Сахалине, на Колесухе. На  Колыме принято
называть центральные губернии  "материком", хотя Чукотка  ведь  не остров, а
полуостров. Этот  "материк"  вошел и в  литературу,  и в  газетный язык, и в
деловую официальную переписку. Это слово-образ рождено тоже в блатном мире -
морское  сообщение,  пароходная  линия Владивосток  -  Магадан,  высадка  на
пустынных  скалах - была очень похожей  на сахалинские картины прошлого. Так
укрепилось название "материка" за  Владивостоком, хотя островом Колыму никто
никогда не называл.
     Блатной мир - мир настоящего, реального настоящего. "Ворье" превосходно
понимает, что какой-нибудь легендарный Горбачевский, попавший в песню: "Гром
прогремел, что Горбачевский погорел", не больший герой, чем  Ванька Чибис  с
соседнего прииска.
     Никакая заграница  не прельщает умудренных  опытом  блатарей,  те воры,
которые побывали там в войну, не хвалят заграницу, особенно Германию - из-за
чрезвычайных  строгостей наказания за кражи и убийства. Немного легче дышать
ворью  во Франции, но  и  там  перековочные  теории не  имеют успеха и ворам
приходится  туго. Относительно благоприятными блатарям кажутся наши условия,
где   так   много   далеко  идущего   доверия  и  неистребимых  многократных
"перековок".

     К числу "творимых легенд" блатного мира относится и похвальба  блатарей
- утверждение, что "хороший урка" избегает тюрьмы, проклинает ее. Что тюрьма
лишь печальная неизбежность профессии вора. Это -  тоже кокетство,  рисовка.
Это - лживо, как все, что исходит из уст блатного.
     Скокарь Юзик (то  есть поляк) Загорский, жеманясь и  ломаясь, хвастливо
говорил, что провел в тюрьме лишь восемь лет из  двадцати воровского  стажа.
Юзик уверял, что не  пил  и не  гулял после удачной добычи. Он,  видите  ли,
посещал оперу, куда  имел абонемент, и только тогда, когда деньги кончались,
вновь брался за кражи. Все как в песне:

     Там, на концерте, в саду познакомился
     С чудом земной красоты.
     Деньги, как снег, очень быстро растаяли,
     Надо вернуться назад,
     Надо опять с головой окунуться
     В хмурый и злой Ленинград.

     Но любитель оперного пения  не мог припомнить ни одного названия  оперы
из тех, что он с таким увлечением слушал.
     Юзик взял ноту явно не  из той оперы  - разговор  этот не  продолжался.
Свои  оперные вкусы Юзик  почерпнул,  конечно, из  "романов",  слышанных  им
многократно в тюремные вечера.
     Да  и  насчет  тюрьмы Юзик прихвастнул -  повторил чью-то  чужую фразу,
какого-нибудь блатаря покрупнее.
     Блатари говорят, что испытывают в момент  кражи волнение  особого рода,
ту  вибрацию  нервов,  которая  роднит  акт  кражи  с  творческим  актом,  с
вдохновением,  испытывают  своеобразное  психологическое  состояние нервного
волнения и  подъема, которое ни с чем нельзя сравнить по своей заманчивости,
полноте, глубине и силе.
     Говорят,  что  ворующий  живет  в этот момент неизмеримо  более  полной
жизнью,  чем   картежник   за   зеленым  столом,  или,  вернее,  подушкой  -
традиционным ломберным столиком блатного мира.
     "Лезешь в  лепеху,  - рассказывает один карманник, -  а  сердце стучит,
стучит... тысячу  раз  умрешь  и воскреснешь, пока  вытащишь  этот проклятый
бумажник, в котором и денег-то, может быть, два рубля".
     Бывают кражи  вовсе безопасные,  но