жем".  Впервые в своей жизни он понял, что
труд может принести человеку истинное удовлетворение, радость. Постепенно он
втянулся  в  работу,  отпала  у  него  охота  к  хулиганским выходкам.  Стал
побаиваться Матвея Ивановича в  хорошем смысле этого  слова:  его  бесед  "с
песочком", его укоризненного взгляда.
     Так шли дни,  месяцы, годы. "Ястреб" сам не заметил, как стал стыдиться
своих  прежних  уголовных похождений,  которыми  прежде  так  гордился.  Ему
захотелось уже другого: уважения, доброго отношения товарищей, успеха уже не
в воровстве, а в труде.
     Матвей  Иванович  очень  внимательно наблюдал за  тем,  как  меняется к
лучшему его  подопечный.  "Ястреб" был  потрясен,  когда  администрация,  по
ходатайству Матвея Ивановича Онищенко,  представила его на условно досрочное
освобождение.  И  вот  уже  десятый год живет в  Алма-Ате человек,  когда-то
носивший кличку "Ястреб".  Получил квартиру,  собрал свою библиотеку. Живет,
одним  словом,  хорошо.  Об  одном  только  жалеет  он:  о  двадцати  годах,
вычеркнутых из  жизни.  И  кто знает,  если бы  не Матвей Иванович,  человек
щедрой души,  как  сложилась бы  дальше судьба "Ястреба".  До  сих пор пишет
"Ястреб" своему шефу, советуется, как поступить в том или ином случае.
     ...Матвей Иванович кладет на  стол  большую груду писем.  За  семь  лет
шефской работы в колонии их накопилось много.
     Вот некоторые из них:
     "Как мы и договорились,  пишу вам письмо с сообщением, что устроился на
завод.   Специальность  электромонтера,  которую  получил  благодаря  вашему
совету, очень мне пригодилась. А в августе буду держать экзамены в техникум.
Верьте, к прошлому возврата не будет. Ваш бывший подшефный Геннадий Юдин".
     "Дорогой Матвей Иванович!  Спасибо вам  за  все  то,  что  вы  для меня
сделали. Только сейчас, на свободе, я оценил ваш великий труд. Вы сейчас для
меня стали больше, чем брат, больше, чем отец. Вы воскресили меня к жизни".
     - Такие  строки  нельзя  читать  без  волнения,  -  сказал  мне  Матвей
Иванович,  - ведь они свидетельствуют не только о том, что люди начали новую
трудовую жизнь и  в  хорошем коллективе.  В письмах чувствуется,  как новый,
неизвестный  раньше  мир  простых  человеческих радостей  все  шире  и  шире
раскрывается  этим  людям,  отодвигая  в  прошлое  пережитки,  как  страшную
болезнь.


                           ВОЗВРАЩЕНИЕ В МИР

     Мне тридцать пять лет.  Из них пятнадцать - тюрьмы и колонии. Бессонные
ночи,  полные злости на самого себя.  И труд. Тяжкий труд, в котором сгорает
прошлое, очищается душа, завоевывается право на достоинство.
     И все же,  думая о прошедших годах, я убеждаюсь, что помню не только их
тяготы,  но и радости.  И чем больше я нахожу их в глубине воспоминаний, тем
дороже становится мне жизнь, моя Родина и мой город, мой завод и мои друзья.
     Все эти радости -  от встреч с  хорошими людьми.  Только благодаря им я
вновь обрел тот прекрасный мир, из которого когда-то бежал.
     В  1962  году,  по  ходатайству  администрации  исправительно-трудового
учреждения,  я  был  помилован.  Поступил  работать  в  совхоз  и  два  года
плотничал.  А потом жизнь опять пошла под уклон. Я оставил работу и выехал в
город,  где  жила  семья жены  и  куда  уехала она  сама  с  нашим маленьким
ребенком.  А  теща принять меня отказалась:  "Вы моей дочери не  пара..."  И
начал я опять ночевать на вокзалах...
     Чувствовал я в то время, что опять подошел к краю пропасти, еще шаг - и
рухну.  Обида на  самого себя была страшная.  Надо же,  такую школу прошел и
снова оказаться на исходных позициях!
     Умные люди  посоветовали мне  тогда обратиться к  начальнику Советского
райотдела милиции:  может,  он посодействует в трудоустройстве,  в получении
общежития.
     - Нет уж, дудки! - ответил я. - Знаем мы эту милицию...
     Держусь из последних сил,  живу на тридцать копеек в  день.  Отощал.  И
снова мне сказали:
     - Не рискуйте свободой,  Петр Павлович! Поезжайте к начальнику милиции.
Немедля. Слышите?
     И я поехал.  С тяжелым сердцем.  Сидя в автобусе, воображал предстоящий
разговор:  "За  что были наказаны?  Какой срок?  Чем занимаетесь сейчас?"  И
заключительная фраза:  "Вот  бумага,  распишитесь здесь и  уезжайте.  Срок -
двадцать четыре часа".
     Вошел  в  кабинет  начальника милиции  и  встретил человека из  сказки.
Человека из своего детства. Робко спросил вполголоса:
     - Можно к вам? Здравствуйте...
     - Здравствуйте. Проходите, садитесь.
     Сел молча, разглядываю подполковника милиции, сидящего за столом.
     - С каким вопросом пришли?
     Взгляд у  него спокойный,  внимательный.  И  меня вдруг будто прорвало:
захотелось рассказать ему  все-все  и  особенно о  каждом  дне,  прожитом на
свободе.  Чтобы поверил,  что  я  ничего плохого больше не  совершил.  Чтобы
обязательно мне поверил.
     Освобожден  25  июня  1962  года.   Двадцать  седьмого  уже  работал  в
Каскеленском зерносовхозе.
     Подполковник слушал меня  с  живым  интересом,  не  перебивал.  Когда я
кончил рассказывать, он попросил мои документы.
     Я отдал их и замер.  Что она мне уготовила,  моя судьбинушка? Помощь от
этого человека или...
     Он полистал мой паспорт, трудовую книжку, справки.
     - Ну что ж, завтра отправлю запрос в область. Помогу вам, чем смогу.
     Это было сказано просто,  как-то очень по-человечески. Словно и нет для
него моего прошлого!
     Я стал прощаться. Он сказал:
     - Зайдите ко мне послезавтра. Я кое с кем созвонюсь, может быть, устрою
вас на работу здесь же, в нашем городе.
     Но  все случилось иначе.  Встретил жену,  она бросилась ко  мне на шею:
теща  согласилась меня  прописать.  И  я  сразу  же  поступил  на  завод.  К
начальнику милиции пошел не сразу -  закрутился. Но вскоре специально поехал
рассказать ему о своих делах.
     - Куда же вы пропали?  -  спросил он.  - Все ваши беды разрешены, дадим
работу.
     - Спасибо! Я прописан. Работаю на заводе.
     - Даже так? - и смеется.
     - Теща смилостивилась.
     А рот у меня до ушей, сияю.
     - Знаете,  Петр,  мне нравится ваша улыбка. Радостная она. Это приятно.
Садитесь, курите.
     Мы беседовали, пока стемнело. О чем только не говорили: о литературе, о
живописи,  о  воспитании подростков.  И  во  мне все время жила радость -  в
сердце, в мыслях. Вот тебе и начальник милиции!
     Крупицы радости...  Я не случайно запомнил эту встречу на всю жизнь.  Я
думал, что ненавижу людей. Почему во мне все вдруг так переменилось?
     Конечно,  все это было совсем не  вдруг.  Медленно и  исподволь,  через
сомнения,  колебания,  поиски. Я ненавидел, проклинал милицию, арестовавшую,
отдавшую меня под  суд  за  нарушение закона,  и  это были мои взгляды в  те
времена.  Во времена конфликта с обществом.  Но в душе моей и тогда уже были
сомнения.
     Глубокое раздумье пришло ко  мне в  одиночной камере тюрьмы,  куда меня
отправили за побег из колонии. Почему я, человек, сижу за каменными стенами,
за железной дверью?  За окном ходят,  разговаривают, смеются свободные люди.
Почему я здесь?
     Можно рассказывать небылицы товарищам. Можно соврать следователю. Можно
промолчать на  суде.  Самому  себе  не  солжешь.  Даже  если  очень  хочется
оправдаться перед самим собой.
     Я был один в камере. Меня никто ни о чем не расспрашивал, не нужно было
притворяться,  придумывать,  я  спрашивал себя и  сам себе отвечал.  И тогда
появилось сомнение,  а  за  сомнением самое для  меня страшное прозрение:  я
понял, что совершил преступление против себя.
     Общество...  Государство... Закон... Эти слова тогда меня не волновали,
их значение открылось гораздо позже. Преступление против себя я понимал так:
сам, своими руками загнал себя в тюрьму...
     Мне сказали:  посиди,  подумай,  сделай вывод.  Администрация постоянно
наблюдала за мной.  Когда я  попросил книги,  а  их в тюремной библиотеке не
оказалось, мои "стражи" сходили в городскую и принесли мне, преступнику, эти
книги.
     Я  читал запоем:  днем,  вечером,  ночью.  Меня не тревожили.  И  книги
научили меня думать, говорить правду самому себе. Тогда-то я и спросил себя:
мог бы я  жить,  не совершая преступлений?  И ответил:  да,  мог,  если бы с
детства,  смолоду научился думать.  Тогда бы  я  понял,  что  надо бежать от
чудовища, имя которому - преступление, потому что оно пожирает людей.
     И  все же,  выйдя на свободу,  я  при слове "милиция" сразу вспоминал о
тюрьме. Милиция нас ловит и сажает. Ненавижу!..
     Александр Васильевич опрокинул мои  представления о  людях в  форменных
шинелях.
     ...Прошли годы.  Я,  кадровый рабочий завода,  снова  вхожу в  знакомый
кабинет, чистый и немного пустоватый: несколько стульев, сейф в углу, у окна
письменный стол, за которым полковник милиции.
     - Вы ко мне?
     - К вам.
     Он не узнал меня. В последний раз мы встречались более пяти лет назад.
     - Сегодня у меня приема нет,  но если у вас что-нибудь срочное...  Петр
Павлович?
     Он встает из-за стола,  крепко жмет мне руку.  До чего мне радостно его
видеть!  Я широко улыбаюсь.  Ему тоже, кажется, приятна наша встреча, потому
что он говорит вошедшему подполковнику:
     - Переключите на  себя  мой  телефон.  И  вызывайте только,  если будет
что-то срочное.  -  Обернувшись ко мне,  говорит:  - Ну, рассказывайте, Петр
Павлович, как жизнь?
     - Александр Васильевич... - говорю я и смолкаю.
     - Да. Слушаю вас.
     - Вот вы тогда помогли мне. Отогрели душу. Скажите, почему?
     Вместо ответа он снимает телефонную трубку, вызывает секретаря.
     - Принесите, пожалуйста, папку с письмами и журнал приема посетителей.
     - Вот я сейчас отвечу на ваш вопрос. Слушайте.
     Он называет имена, фамилии, место жительства каждого, кто когда-то, как
и я, приходил к нему.
     - Вот этот...  Ссорились мы с ним,  ух как!  А теперь пригласил меня на
свадьбу.  Горный заканчивает.  Вон куда пошел!  А с этим парнем пришлось еще
долго заниматься.  Не хотел работать.  Сейчас общественник,  с безнадзорными
детьми возится. Наш помощник.
     Я  не  запомнил всего,  что рассказывал полковник.  Из длинного перечня
имен и судеб могу сейчас назвать лишь несколько.
     - Вот Потапов, - говорит начальник райотдела, листая журнал, - он был у
меня 24 февраля 1969 года.  Туберкулез у него.  Да и печень больная,  сердце
неважное.  Отбыл пятнадцать лет - не шутка. Попробовали мы его прописать, ан
нет,   не  имеем  права.  Рецидивист...  А  его  лечить  надо.  Позвонили  в
больницу...  -  Полковник  закрывает журнал,  голос  его  звучит  строго.  -
Попросил положить,  так,  мол,  и  так...  Будем добиваться для  него  права
поселиться. В общем, уладим.
     Потом мы опять говорили о литературе,  о полюбившихся книгах.  Наконец,
прощаемся. Он провожает меня до дверей кабинета.
     - Наведывайтесь. Звоните.
     - Спасибо. Обязательно позвоню. До свидания, Александр Васильевич!
     Рассказчик  умолк.   Слышно  было,   как  в  соседней  комнате  стучали
костяшками домино. Кто-то крикнул:
     - Петр Павлович, к Федору Григорьевичу.
     - Ну, товарищи, мне пора. У нас уже такое правило, за десять-пятнадцать
минут до конца обеденного перерыва все мастера собираются к начальнику цеха.
     Он энергично поднялся, крепко пожал нам руки и уверенной походкой пошел
по цеху.


                               Е.ПАНОВА,
                           старший лейтенант
                           внутренней службы

                           НАЧАЛЬНИК ОТРЯДА

     Лицо у Раисы Шакировны худощавое, чуть скуластое, густые брови вразлет,
упрямая линия рта, гладкие черные волосы на прямой пробор. Молодые, с добрым
блеском карие  глаза.  Нет,  она  скорее  походила на  учительницу,  чем  на
воспитателя колонии,  профессию которого  мы  непременно связываем с  такими
понятиями, как "лишение свободы", "наказание", "штрафной изолятор"...
     Вместе  с   Раисой  Шакировной  мы   рассматриваем  старые  фотографии.
Скуластая татарочка в смешной -  до пят -  шинели,  в простеньком платьице с
косынкой на голове. Нежное матовое лицо и твердый, даже суровый взгляд.
     - Прямо-таки  "комсомольская  богиня"  из  песни  Окуджавы,   -   шутит
Ширинская. - Юношеский максимализм - весь на лице...
     Обостренное чувство  справедливости,  неприятие всего  чуждого  высоким
понятиям морали и нравственности Раиса Шакировна,  сохранила на многие годы.
Природная доброта и горячее сердце помогали ей разбираться в людях, понимать
их слабости.
     Детство Ширинской пришлось на первое десятилетие Советской власти.  Это
были годы, когда дети быстро взрослели, рано начинали самостоятельную жизнь.
     Воспитывали сестер Ширинских новая  советская школа,  первые пионерские
отряды, комсомол. Слова "мы наш, мы новый Мир построим..." - для Раи не были
лишь строкой из песни.  Как и  большинство ее сверстников,  она сама строила
этот  новый мир,  а  потому со  всем жаром юной души выполняла все,  что  ей
поручали. Комсомол направил ее в органы ГПУ.
     Маленького худенького пятнадцатилетнего подростка  усадили  за  пишущую
машинку.
     - Не хочу быть пишбарышней! - бунтовала девчонка.
     - Подрастешь вот  настолько,  -  начальник отделения с  улыбкой отмерял
пальцами сантиметров десять.

     ...

     В книге отсутствовали стр. 383-390 (OCR Zmiy).

     ...


                             П.ВИТВИЦКИЙ

                               РОДИНКА

     ...

     В книге отсутствовали стр. 390-401 (OCR Zmiy).

     ...


                          МИЛИЦЕЙСКИЕ БУДНИ

     ...

     В книге отсутствовали стр. 401-410 (OCR Zmiy).

     ...