ние,  рожденное  в  строгих  научных
лабораториях.  Как  раз  в  дни  процесса  Виноградова  "Вечерняя  Алма-Ата"
печатала статьи,  разоблачающие сенсации прошлого, где подсознательному миру
давалось большее значение,  чем он заслуживает.  "Телепатия без маски" - так
назывались эти статьи,  они упоминали и  имя Виноградова.  Упрек,  брошенный
ему,   содержал   обвинение   в   нарочитом  передергивании,   в   заведомом
подтасовывании, в нечистоте опыта, что и давало возможность истолковывать их
невежественно, уповая на нечто подсознательное, парапсихологическое.
     Издревле  некоторых  привлекает  власть  над  людьми.   Такой  соблазн,
очевидно, не миновал и Виноградова. Совершенство всегда несколько загадочно,
природа совершаемого мастером не сразу, не молниеносно разгадывается людьми.
Тем более загадочно то,  что относится к подсознательной сфере: мы так верим
в  освобождение человека от  земного плена,  хотели бы верить и  в  то,  что
человеку издавна была  присуща способность ясновидения,  передачи мыслей  на
расстояние.   Сейчас,   в   космическую  эру,   эпоху   признанных   успехов
человечества,  люди стали больше верить в возможности отдельного человека. И
здесь на сцене возникает Виноградов. Доверие к достижениям науки вручает ему
власть над людьми.
     Как   только   обыкновенный  артист  "Казахконцерта"  ощущает  незримое
очарование  этой  власти,   он  преображается.   О!   Он  видит  себя  почти
сверхъестественным существом.  Внешне  -  он  подтянутый,  в  восхитительном
костюме,  стройный и  красивый молодой человек,  он  всех  очаровывает своим
обаянием,   сказывающимся  постоянно,   проскальзывающим  в   каждом  слове,
опирающимся на  то совершенство,  которого он достиг в  изучении психических
возможностей человека.  Чем  дальше,  тем  больше он  начинает жить  двойной
жизнью.  Первая -  на людях -  протекает в  однообразном мелькании городов и
сценических    площадок,    в    повторяющихся    номерах    психологических
демонстрационных  концертов.   Но  уже  приелось  любопытство,  смешанное  с
восторгом публики.  Он  молчаливо принимал грубовато-восторженное поклонение
Фиалковского и Старцева, но все-таки они не были людьми, способными достойно
разделить   то,   что   судьба   доверила   Виноградову:   заманчивость  его
интеллектуального мира, его устремлений. Душа Виноградова продолжала жаждать
поклонения.  Но  такое  всемерное поклонение могло прийти только со  стороны
женщин. Только их внимание могло возбудить новое, вдохновенное любопытство к
миру,   к  которому  он  начинал  охладевать.  Только  цепь  самостоятельных
характеров,   в  то  же  время  всецело  подчинявшаяся  избранному  предмету
поклонения (в  данном случае -  Виноградову),  могла его привлекать.  Именно
женщины демонстрировали обилие  движений души,  то  есть  такую  интенсивную
душевную жизнь, к которой он давно жаждал приобщиться, потому что постоянная
забота о  совершенствовании своих чувств вызвала непреодолимую потребность в
эмоциях,   более  сложных,  более  тонких  и  разветвленных,  чем  память  и
способность "читать мысли".
     Диктатор зрительных залов  оказался в  плену своей концепции жизненного
счастья.   Полнота  чувств  должна  была  прийти  со   стороны,   не   путем
самостоятельной работы над собой.  Нет,  надо было покорить внешний мир.  Но
концертов было  недостаточно,  аплодисменты стали  скучны,  цветов почти  не
было,  никто  не  ломился  в  артистическую уборную,  все  сильнее и  острее
переживалось  противоречие  между  напряжением  сил  и  ума  на  концерте  и
бездействием после...


ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

     Итак,    власти   мастерства   было   недостаточно.   Хотелось   власти
обыкновенной,  человеческой,  хотелось вкушать самоотвержение, быть баловнем
судьбы и  женщин,  мгновенно пользоваться взаимностью,  вкушать покорность и
пылкую беззаветность,  отдыхать от требовательности,  быть на покое,  иметь,
наконец,  какую-то разрядку.  И иметь все это купленным не на овеществленный
талант,  на то,  что он мог делать при помощи своей памяти, интуиции и воли.
Нет.  Разлагающейся и  пресыщенной  душе  требовались  деньги.  Только  они,
думалось Виноградову,  могли обеспечить беспокойную,  избавленную от  многих
обязанностей жизнь  гостиниц,  кочевую  жизнь  всевластного покорителя  душ,
всегда имевшего возможность продолжить понравившееся знакомство за очередным
ресторанным столиком.
     ...Судья  спрашивает:  "Подсудимый Виноградов,  вам  Старцев  передавал
деньги?"  Молниеносно следует хладнокровный ответ:  "Нет,  никогда я не брал
никаких денег.  Я  -  артист,  деньги меня не интересовали".  Какое странное
спокойствие!   Оно  поражает  и   настораживает  именно  своим  неменяющимся
постоянством,   в   нем  есть  что-то  машинальное,   раз  и  навсегда  себе
приказанное.  Иногда Виноградова проводят в туалет.  Тогда конвоиры,  вдвоем
выведя  Виноградова из  зала  суда,  разделяются,  один  становится спиной к
вестибюлю,  не допуская никого к пространству коридора, по которому проходит
Виноградов в сопровождении второго конвоира.
     Вначале  была  непонятна нервозность офицера  охраны  и  нежелание его,
чтобы кто-нибудь посторонний находился в  зале суда.  Но  все  разъяснилось,
когда вновь и вновь повторялся рассказ о том,  как Виноградов совершил побег
из тюрьмы.  Поражало не только то, что он совершенно спокойно, глядя в глаза
охране,  выбрался за черту конвоируемой зоны,  но больше то,  что ему некуда
было деваться, что он сам, очевидно, не очень-то понимал, зачем, для чего он
покинул тюрьму,  прекрасно осознавая,  что это послужит лишь поводом,  чтобы
увеличить срок наказания.  И, скорее всего, он не собирался сговариваться со
Старцевым,  у  которого  мгновенно  побывала  милиция.  Тогда  Старцев  лишь
недоуменно разводил  руками  и  на  вопрос:  "Где  Виноградов?"  с  усмешкой
отвечал:  "Он у вас". Может быть, Виноградов никак не мог примириться с тем,
что окончилось время его власти,  может,  он  не  мог остановиться,  не  мог
прекратить то, что так долго тешило его душу, радовало и забавляло, то, что,
наконец, стало каким-то источником его самосознания. Он не мог примириться с
внезапно оборванной приятной жизнью.
     Проходя  по  коридору,  Виноградов всякий  раз  начинал  вежливо кивать
головой и  приветливо улыбаться.  Для  чего это он  делает непонятно,  ибо в
вестибюле нет сочувствующих,  нет даже его знакомых, кроме Старцева, который
относился к  Виноградову с  своеобразным почтением.  Но и Старцев теперь уже
настолько привык к проходящему Виноградову, что почти не замечал его.
     Допрашиваются чимкентские свидетели  -  расширяется позорная  география
мошенничества.  Свидетели -  работники районного культурного звена  -  очень
добросовестны:   один   рассказывает,   как   он   заставил   администратора
"Казахконцерта" Эстрина  оформить  законным  порядком концерт,  который  мог
нанести урон государственной казне.  Очень простые слова;  непритязательно и
неискусно  рассказывает  свидетель,   он   не   испытывает  по  отношению  к
Виноградову   ненависти,    но   несогласие   с    незаконным,    постоянная
настороженность,  сопротивление возможным нарушениям законности придают  его
выступлению особую силу.
     Совсем иное  впечатление от  другого свидетеля,  недавнего собутыльника
Виноградова.   Некая  рассчитанность  в  мимолетной  мимике  пухлого,  чисто
вымытого  лица,  в  неторопливых движениях  пальцев,  на  одном  из  которых
толстенное обручальное кольцо.  Редкие  блестящие волосы  молодого  человека
гладко зачесаны назад,  полное тело облечено в  пушистый серый пиджак поверх
темно-синего блестящего спортивного костюма с кольцеобразной белой полосой и
сверкающей металлической "молнией".  Этот человек вспоминает, сколько раз он
пил с Виноградовым. Причем, всегда расплачивался гипнотизер.
     Судьи спрашивают:  "Вы не задумывались,  откуда у  Виноградова деньги?"
Свидетель с ровной безмятежностью отвечает, что, мол, у артистов всегда есть
деньги.  Недавний собутыльник вспоминает подробности ресторанных разговоров,
но нет у него желания задуматься,  что самим своим существованием,  тем, что
он  делил  с  Виноградовым  послеконцертное  застолье,  он  одобрял  неверно
избранный путь  подсудимого.  Свидетель полагает,  что  он  теперь с  полным
правом шагает мимо тюрьмы, а не внутри нее. Противозаконного вроде бы ничего
этот свидетель не совершил,  хотя был другом Виноградова. Теперь, не глядя в
его сторону, пухлый свидетель, для приличия посидев в зале заседаний суда до
ближайшего  перерыва,   покидает   место,   где   совершается  процесс   над
Виноградовым, размышляя, как рассчитать время, чтобы поспеть отремонтировать
пылесос в мастерской неподалеку от дома. Его мало занимает Виноградов.
     Замечена  еще  одна  особенность психологии людей,  теперь  оказавшихся
перед судом.  Администратор, печатник и Старцев - трое подсудимых, не взятых
под  стражу,  вяло  переругиваются между собою:  в  некоторых их  выражениях
сквозит уверенность, что суда могло бы не быть, что не так надо было делать,
что,   мол,  еще  не  такие  дела  делали,  и  все  проходило  незамеченным,
ненаказуемым.   Они  оживленно  подшучивают  друг  над  другом  -   общность
поврежденной, ущемленной судьбы позволяет им делать это.
     Очень отрешенно держится Фиалковский.  Как говорят,  на следствии он не
запирался,  рассказывал все,  рассчитывал на то,  что суд примет во внимание
его чистосердечное раскаяние.  Он чем-то очень рассержен или делает вид, что
недоволен Старцевым и  Виноградовым,  втянувшим его  в  преступно-авантюрные
махинации,  какое-то затаенное недовольство чувствуется постоянно.  На слова
он  крайне  скуп,   медлителен,   отвечает  с  предельной  готовностью,   но
замкнутость его, подавленность несомненна, он не всегда пристально следит за
ходом   суда,   в   противовес  прекрасно  чувствующему  себя   Старцеву   и
внимательному Виноградову.
     Судье  приходится часто  делать  усилия,  чтобы  раскачать,  отвлечь от
тягостных дум Фиалковского,  хотя его единственное желание - всемерно помочь
суду.  Он,  бывший  шофер,  приехал на  север  Казахстана из  Молдавии,  там
познакомился  с   Виноградовым.   Фиалковский   был   ассистентом   маэстро,
расстанавливал аппаратуру,  необходимую для  опытов,  готовил  сцену.  Но  в
истории с  деньгами,  присвоенными с помощью подложных билетов,  он оказался
также виновен.  Пожалуй,  по  интеллекту,  по внутреннему равновесию он ниже
Старцева,  тем  более Виноградова.  Есть что-то  знаменательное в  том,  что
Виноградов оказался в соседстве с этими внутренне несостоятельными людьми.
     Тяжеловесность и скованность Фиалковского,  для которого сейчас явно не
пора   размышлений,   находятся   в   разительном  противоречии  с   веселой
легкомысленностью Валерия  Старцева.  Он  внушает  скорее  любопытство,  чем
отвращение.  Он совершенно не злой человек. Заочник юридического факультета,
знаток уголовного права, он сейчас обеспокоен тем, что судимость не позволит
ему продолжать образование. О делах минувших он предпочитает не говорить или
говорить  как  о   факте,   заслуживающем  вовсе  не   такого  уж   строгого
разбирательства;   он   поругивает  болтливого  шефа,   в   душе  перед  ним
преклоняясь,  но  покровительственно-лакейски опекая его  в  своей  нынешней
оценке характера Виноградова. Высокая и редкая талантливость Виноградова для
Старцева  неоспорима,   она  как  бы  выведена  за  грань  противоморального
проступка.  Старцев даже написал в "Вечернюю Алма-Ату" письмо с протестом по
поводу   того,   что   в   статьях  "Телепатия  без   маски"   неуважительно
охарактеризован и Виноградов.
     Занятнейший человек Валерий Старцев,  тип, достойный пера Достоевского,
который сказал о  таких:  "...  я  не  видал между этими людьми ни малейшего
признака раскаяния,  ни  малейшей тягостной думы  о  своем преступлении и...
большая часть из  них  внутренне считает себя  совершенно правыми".  Старцев
напоминает спившегося,  невероятно опустившегося и утомленного сердцееда без
блеска и очарования,  циничного философа подворотен и трущобных каморок.  Он
был  очарован  ослепительным  вознесеньем  -  правом  повелевать,  пользуясь
близостью к  талантливому и  оригинальному артисту,  возможностью свободного
передвижения  по   стране.   Это   богемно-аристократическое  препровождение
времени,  непрочность подобного  бытия  настроила Старцева  на  окончательно
скептический  лад,  иронии  его  и  издевательствам  нет  конца.  "Какой  он
гипнотизер,  -  говорит он о Виноградове,  -  двое суток не мог уломать одну
девчонку..."  Развращенность Старцева  заставляет  жалеть  его  больше,  чем
Виноградова.
     Дело не в суде,  который,  как никто не сомневается, покарает с должной
строгостью и  непреклонной справедливостью.  Правда,  подсудимые радовались,
что над ними не было показательного процесса в зале "Казахконцерта" -  тогда
всем были бы даны,  как они предполагают,  предельные сроки наказания.  Нет,
дело не в  суде,  которого Старцев не очень боится,  демонстрируя в судебном
заседании точное знание всех  формул обращения:  "Разрешите задать свидетелю
вопрос?  Разрешите  напомнить подсудимому Виноградову..."  и  так  далее,  с
веселой    щеголеватостью,     неунывающий,    являющийся    очень    резкой
противоположностью угрюмой  отрешенности  Фиалковского и  мертвенно-радушной
улыбке Виноградова.
     Дело  в  очевидности морального  поражения  Старцева,  а  признать  это
поражение,  видимо,  намного труднее,  чем  признаться в  том,  что продавал
поддельные билеты  или  устраивал  "левые"  представления.  Мошенничество не
позволило накопить Старцеву ни рубля, да это и не было его целью. Но свобода
от  ответственности  жестоко  отомстила  Старцеву.   Насколько  он  осознает
происходящее,  сказать трудно:  мы оставляем его с циничным молодечеством, с
пошловатыми историями,  человека,  не вовсе глупого,  но в чем-то решительно
ограниченного.  Возврат к новому мошенничеству для него возможен, потрясение
недостаточно.
     Виноградов  все   так   же   не   соглашается  ни   с   одним   фактом,
свидетельствующим  против  него,   упорно  и  хладнокровно  отказывается  от
показаний,  изобличающих его как человека,  не  чуждавшегося денег,  добытых
нечестным путем.  Застывшая радушная улыбка,  не  обращенная ни  к  кому,  в
которой есть что-то  актерское и  беспомощное,  по-прежнему на  лице,  когда
конвоиры выводят его  из  зала.  Но  по  прошествии нескольких недель,  пока
длилось  судебное  разбирательство,   многое  в   психологической  подоплеке
преступления разъяснилось.
     Евгений Виноградов предал свой  талант.  Чем-то  его  судьба напоминает
судьбу Оскара Лаутензака, блистательно рассказанную Фейхтвангером. Немецкого
ясновидца впоследствии настигла гибель -  предательство таланта не  проходит
безнаказанно.  И  здесь  осквернение таланта махинациями и  недобросовестным
отношением к людям обернулись изоляцией,  равнодушием и презрением, в полной
мере  испытанных Виноградовым.  Любовь к  власти,  стремление стать  сильной
личностью привели к тому,  что начали использоваться все методы.  Виноградов
решил:  ему можно то,  чего остальным нельзя. Он оказался за той гранью, где
анализ поступков человека производится с помощью Уголовного кодекса.  Но еще
раньше,  не дожидаясь вынесения судебного приговора, сам Виноградов пожелал,
чтобы его  имя  не  было связано с  тем,  что запятнало его профессиональное
реноме.  Он  категорически  отказывался  в  чем-либо  признаться.  Его  мало
беспокоило  то,   что  суд  не   стал  интересоваться  его  профессиональным
мастерством,  он не просил пощады у  судьбы.  Но жесткость моральной позиции
Виноградова с  небывалой последовательностью отрицавшего все  что можно было
бы назвать преступным, была, несомненно, направлена к защите своего ремесла.
Он пожелал сам нести полную ответственность за совершенное.  Он понимал, что
чистосердечное раскаяние могло значительно облегчить его  судьбу,  как это и
произошло с одним человеком, привлекавшимся по делу в качестве свидетеля, но
которому председательствующий довольно резко напомнила,  что он  мог бы быть
на   скамье  подсудимых.   Однако  Виноградов  не  хотел,   никак  не  хотел
отождествить  себя   самого   с   прежним  Виноградовым,   который  совершал
неблаговидные поступки,  бывшие по  всей  незаконной своей сути обыкновенным
мелким  мошенничеством.  Карьера  мелкого  мошенника  приговором  суда  была
оборвана.  Кто знает,  может быть,  после трех лет наказания,  к которым его
приговорил суд, начнется, пусть и нелегко, судьба нового человека...



А.БОЙКО,

А.ЕРШОВ

ПЕРЕШАГНУВ ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ


     Два года назад они еще сидели за школьными партами,  учились,  спорили,
решали свои ребячьи проблемы,  мечтали о  будущем.  И никаких отступлений от
норм,  как говорят врачи и  психологи,  в  их физическом и  интеллектуальном
развитии не наблюдалось.  Правда,  в  сферу их личной жизни никто не пытался
вторгаться,  и,  следовательно,  мало кто  мог  знать,  как  одно они узнали
слишком рано,  другое  поняли превратно,  третье осквернили,  не  узнав  ему
настоящей цены.  В  результате,  понятие о  любви,  чести,  долге  сменилось
цинизмом, стремлением жить, пренебрегая законами и общественной моралью.
     И вот эти трое парней на скамье подсудимых.  Что привело их сюда? Какое
преступление совершили они перед обществом?
     Осенью в  городе поселилась тревога.  По ночам в  тиши окраинных улиц и
переулков неизвестные нападали  на  одиночных прохожих,  неожиданно наносили
удары твердым предметом по голове.  А  когда человек падал и терял сознание,
бандиты обшаривали его карманы, снимали часы, раздевали.
     Потом в этих ограблениях стала чувствоваться зловещая преднамеренность:
три  нападения подряд,  и  все  жертвы -  шоферы такси.  Трагический конец -
выстрел из обреза в затылок.
     Милиция  сбилась  с  ног  в  поисках  преступников,  орудовавших нагло,
по-зверски. Но шли дни, осень сменилась зимой, уже теплым дыханием заявила о
своем  приходе  весна,  а  преступники  продолжали  разгуливать на  свободе,
увеличивая счет своим жертвам.  Город не знал такого прецедента,  и  поэтому
дико было слышать об изуверствах, совершаемых какими-то выродками.
     Но час расплаты пробил.  Перед судом стоят трое и  рассказывают о своих
похождениях. Они даже пускают слезу, молят о пощаде.
     В  зале напряженная тишина.  Перед присутствующими проходят свидетели и
потерпевшие.  Их много,  более ста.  Они отвечают на вопросы суда, дополняют
показания.  В  зал  заседания  явились  и  "подруги" обвиняемых.  Это  юные,
раскрашенные  девицы  в  миниюбках,  развязные,  наглые.  Некоторые  из  них
"приблизительно" знали о проделках своих дружков, даже подсказывали им "быть
поосторожнее"(?).  Как  ни  странно,  на  лицах  этих  "свидетельниц" нет  и
признаков стыда и раскаяния. Выходит, что их мало интересовали методы добычи
денег, на которые устраивались кутежи и попойки.
     Теперь  они  протрезвели от  угара  разбойной жизни.  Пробыв в  камерах
предварительного заключения не  одну ночь наедине с  собой,  эти  горе-герои
передумали многое,  и  логика  содеянного привела их  к  неумолимому выводу:
пощады  не  будет.  Всхлипывает Григоров,  судорожно вздрагивают тонкие губы
Замирайлова, хнычет Яуфман.
     Трусы,   достойные  презрения!   Какая   стихия  породила  вас?   Какие
обстоятельства способствовали порождению звериных инстинктов?
     Разобраться во всем этом,  конечно,  не так-то просто. Но ясно одно: ни
школа,  где они учились, ни коллектив, где они работали, ни все в целом наше
общество, где властвует закон братства, где честь, гуманность, труд являются
символом  гражданской  доблести,   мужества,   не  были  средой,  породившей
преступников.
     Ответ дают  сами подсудимые.  Их  жизненное кредо ничтожно,  объяснения
примитивн