в ней
теперь раздражало его.
   Теперь в ранние утренние часы за Афанасьевым заезжал на такси Алапаев,
от которого всегда остро и неприятно разило спиртным, а в оставляемом им в
машине просторном пиджаке всегда, была бутылка водки. Они садились,
Афанасьев отпивал крупный жадный глоток, они ехали к какому-нибудь
очередному клиенту. Афанасьев поджидал в отдалении, пока Алапаев
договаривался. Присматриваясь к "клиентуре", Афанасьев настраивался на
резкость, нервность, и таким и оказывался, когда подходил его черед
говорить. Он называл окончательную цену, быстро сговаривались, Афанасьев
спешил принести в тот же день золото и забирал деньги.
   С пугающим его изумлением Афанасьев стал замечать, что боится
"клиентов". Его власть, возникающая из обладания золотом, натыкалась на
власть, обеспеченную деньгами, которые ему платили за золото. И то, что
его просто-напросто использовали, а потом не интересовались, заставляло
его страшиться мгновения, когда он окончательно станет не нужен. "Опять на
Магадан, опять перебегать с прииска на прииск, опять красть золото,
торговаться со старателями, опять искать того, кто согласится везти золото
на материк, а разве найдешь человека, преданнее Сотикова?".
   Особенно не понравились ему два клиента. Один - дальний родственник
Алапаева, приобрел у Афанасьева около четырехсот граммов золота.
Сухонький, с наголо выбритой головой старичок, малейшему движению пальца
которого все подчинялись, как строжайшему приказу, произвел на Афанасьева
тягостное впечатление. И своим почти неслышным, стального закала голосом,
он заставил Афанасьева согласиться на цену меньшую, чем хотелось
владельцу. Вот когда совершенно явственно он осознал, что сам преступник и
ходит в кругу преступников. Но тогда не бросился из дома бритоголового, не
закричал от страха, а вышел спокойно, дружелюбно даже прощаясь с хозяином,
хотя они и повздорили: хозяину казалось, что Афанасьев недовесил, а
Афанасьев полагал, что он был наоборот слишком щедрым.
   Но даже зловещий старичок не напугал так Афанасьева, как Маруся
Туманская, официантка окраинного кафе. Эта тяжеловесная, не первой
молодости женщина бурно радовалась любому, кто заговаривал с ней, кто
садился за ее столик, кому она приносила к двери кафе пачку сигарет или
коробку спичек. Лишь потом, когда она отходила или когда посетитель
припоминал ее манеры и весь облик, начинало казаться, что все в ней
надуманное, фальшивое. Она-то и взяла несколько граммов золота, правда,
заплатила немедленно. В ответ на ворчание Афанасьева Алапаек сказал, что
она, хитрюга, скорее всего, берет для пробы. "Да, ладно, черт с ней", -
ответил Aфaнacьeв.
   Но Маруся не собиралась отступаться от "купца", да и к самому
Афанасьеву она не осталась, как ему казалось, равнодушной. И это почему-то
его беспокоило. Однажды утром, когда Тамара ушла на работу, а Сергей гулял
с сестренкой во дворе, к Афанасьеву ввалился Аланаев.
   - Вставай, Боря, Маруська на 1000 рублей золото хочет купить!
   Афанасьев поднял голову: это был второй крупнейший покупатель после
родственника Алапаева. Афанасьев уже был так утомлен тем, что приходилось
продавать золото по кусочкам, так страшился, что готов был отдать все
золото Алапаеву, но тот был без денег, несколько раз просил в долг у
Афанасьева.
   - Магомед, слитков нет! - задумчиво ответил Афанасьев.
   - А-а-а, расплавим, сами плавить будем! И, присев на кровать, добавил:
   - Только автоген нужен. Достанешь?


   ...Когда загорелись над забором тусклые электрические лампочки,
компаньоны, подобрав два кирпича, пробрались под навес, где уже была
припрятана ацетиленовая горелка.
   Афанасьев выдалбливал небольшим ломиком углубления в кирпичах, Алапаев
возился с инструментом. Наконец, все было готово: кирпичи закреплены на
треножниках, оставлявших свободными нижнюю сторону, Алапаев осторожно
чиркнул спичкой, появилось гудящее маленькое пламя, туго и грозно рвущееся
из узкого отверстия. Затем подставил горелку под кирпич, укрепив ее на
перекрестье треножника, кивнул Афанасьеву. Тот вытащил мешочек с золотым
песком, отсыпал немного в углубление. Кирпич нагрелся, стал
золотисто-малинового цвета, начали светлеть и оседать, тая, крупинки
золота. Скоро появилась темная, пузырившаяся накипь. Афанасьев брезгливо
сбрасывал ее щепкой. Когда расплав стал густого желтого цвета, огонь
перенесли под другой кирпич. Афанасьев вновь высыпал золотой песок, и
процедура повторилась. Пока они курили, сидя на разбросанных шинах,
золотые слитки остыли, Афанасьев завернул их в носовой платок, собираясь
отдать Алапаеву, но потом передумал, а вернее, остался в какой-то
нерешительности.
   И ночью ворочался, долго не мог заснуть, ожесточенно ворочался на
кровати, несколько раз вставал с жестоким желанием выпить, но в доме не
было ни капли водкн. "Ничего, завтра выпью! Напьюсь!" - засыпая, подумал
Афанасьев...



   В следственном изоляторе Афанасьев впервые встретил того, с кем
встречался потом на протяжении нескольких месяцев - следователя
Колываноса. Коренастый, краснолнций, с потным лбом, всегда с расстегнутым
воротом белок рубашки или форменного кителя, таким привычным он стал
позднее. А в первый раз, сухо представившись, он произвел личный досмотр
Афанасьевских вещей, составил протокол задержания и обыска. Когда
Афанасьев мельком посмотрел на лежащее в развернутом носовом платке
золото, на свежий слиток, он вспомнил свои вчерашние мысли, когда смотрел
на расплавленный металл, освобождающийся при плавке от посторонних
примесей. Он думал, многие ли представляют себе, каким грязным бывает
золото. Но почему в крохотном засиявшем благородным блеском золотом озерце
не померещилась ему собственная нынешняя судьба?
   Когда через кесколько месяцев Афанасьев, читая обвинительное
заключение, припомнил, как он обманывал следователя, сочиняя одну историю
за другой, выдумывая, что ему подарили золото, что он его нашел и тому
подобное.
   И раньше ему было привычно врать, и как врать: он выдумывал себе
множество биографий, никогда не лез в карман за подробностями. Говоря же с
Калывановым, он никак не мог преодолеть чувства ненужности этой лжи.
   И наступил день, когда Афанасьев расписался в протоколе дополнительного
допроса обвиняемого: "Находясь в камере, я подумал и хочу рассказать обо
всех остальных лицах, у которых покупал, а также которым я продавал
золото, хочу, чтобы на моей совести больше ничего не оставалось
нерассказанного о совершаемых мною сделках...".
   Этому решающему признанию предшествовали некоторые обстоятельства.
   Два обыска провели работники уголовного розыска в квартире Афанасьева.
При первом ценные вещи в квартире арестованного были описаны, составлен
протокол, они были нереданы под ответственность жене Бориса Афанасьева,
Тамаре. Но необходимо было найти оставшееся золото.
   Повторные поиски также не увенчались успехом.
   Тогда Колыванов решил провести третий обыск вместе с Афанасьевым. Уже
допрошена была Маруся Туманская, дал показания Алапаев, арестованы дальний
родственник Алапаева и Сотиков.
   Самым тяжелым для Колыванова в любом следственном деле являлось то, что
ему необходимо было определить, за кого oн больше всего размышляет, кому
невольно сопереживает. Вот с него и начинает разматываться клубок. И пока
у Колыванова не возникает чувство, что тот, на чье место oн все это время
становился, рассказал все, стремясь облегчить душу, он не считал, что
следствие закончено. До этого момента Колыванов страшно нервничал, но
ночам ворочался в постели, наконец, чтобы зря не мешать домашним,
набрасывал теплую суконную венгерку, выходил в кухню и отчаянно курил. Он
искал крупный факт. Он замечал в себе психологические нюансы, но тягой к
записыванию всего, что с ним совершилось, не обладал. Это было отдано на
откуп Алькенову, интересовавшемуся кроме существа дела, его точным
словесным оформлением.
   Колыванов чрезвычайно ценил собранность Алькенова.
   Заражаясь его скрупулезным подходом, Колыванов обостренно воспринимал
психологию допрашиваемого, и в поле его зрения попадало куда большее
количество вещей и понятии, чем раньше. Эти попытки нащупать
психологический ключ к совершенно неподдающемуся Афаиасьеву, привели
Колыванова к непоколебимому мнению, что ими пе найдена основная часть
золота, спрятанного Афанасьевым.
   Ночью машина с Колывановым, Афанасьевым и работниками уголовного
розыска мягко подкатила к подъезду.
   Колывапов был здесь несколько раз: один и с Алькеновым.
   Они тщательно осмотрели каждый кусок пространства, куда мог упасчь
взгляд Афанасьева, думающего о том, чтобы спрятать золото.
   Скоро пришли понятые в наспех наброшенных пальто: становилось все
холоднее. Колыванов, не теряя своего обычного оптимистического настроения,
морща лоб, шептался то с одним работником уголовного розыска, то с другим.
Потом сказал:
   - Будем проводить обыск в квартире Афанасьева Бориса, подозреваемого в
незаконном хранении золота.
   Дверца машины была открыта, на передем сиденьи находился Афанасьев.
   - Боря, давай выходи, веди в свою квартиру, будем чай пить да золотишко
искать...
   Афанасьев усмехнулся в знак того, что оценивает шутку Колыванова, как
сигнал расположения, и двинулся первым. За ним, не отходя ни на шаг, пошел
конвоир, Алькенов и Колыванов - за понятыми. Прошли первый лестничный
марш, Колыванов громко спросил:
   - Сколько раз у Афанасьева побывал, первый раз заметил, все хотел
спросить, внизу тоже кто-то живет?...
   - Там подвал, - глухо, опережая всех, пробасил Афанасьев. Понятые
объяснили, что там кладовки жителей подъезда.
   - Борис, - восторженно и весело, с привычной напористостью сказал
Колывапов, - там значит, и твои вещички имеются? А, может быть, и
золотишко, сознавайся скорее!
   - Все может быть, - равнодушно ответил Афанасьев, смотря в глаза близко
подошедшему Колываиову.
   Прошли еще один лестничный марш, внезапно Колыванов круто повернулся и
пошел обратно:
   - Не буду спокойным, пока не посмотрим. Боря, покажи свои запасы. - Они
спустились вниз. В коридоре, освещавшемся тусклой одинокой лампочкой, был
спеpтый воздух, было тесно, неуютными выглядели давно беленые стены,
известка осыпалась. Гудели трубы, было жарко.
   Открыли дверь, на которой стоял номер квартиры Афанасьева.
   Несколько часов разбирали, перетряхивали, прощупывали, задыхались от
пыли, машинально постукивая по каждому миллиметру бетонного пола, ничего
не прощупывалось, ничего не находилось. Колыванов молчал, перестал курить:
разгладились морщины на лбу, изредка он озабоченно взглядывал на
толстостенную трубу, протянувшуюся под потолком кладовой около дальней
стены. В слабом освещении было видно, что на трубе навалены небольшие узлы
разноцветного тряпья.
   Когда, наконец, были разобраны все вещи, кладовая опустела, то
дотянуться до трубы было невозможно. Алькенов вышел и скоро возвратился с
деревянным ящиком.
   Понятые все время безмолвно смотрели на то, как проходит обыск.
Колыванов быстро посбрасывал все узлы, они мягко шлепались на цементный
пол, над ними поднималась пыль, особенно заметная в световых конусах,
потом оседала. Труба была пуста, золото опять не было найдено.
   Колыванов, не слезая с ящика, забросил правую руку со щупом за трубу и
стал вести упершимся в стену щупом вдоль трубы. Металлическая часть щупа
изредка позвякивала и неожиданно провалилась. Колыванов на мгновение
потерял равновесие, но стоявший рядом работник угрозыска поддержал его и
заинтересованно подался вперед. Ближе подошли Алькеиов и второй сотрудник.
Последний передал фонарь товарищу, достал фотоаппарат, укрепил вспышку,
Колыванов уступил ему место, он поднялся, несколько раз вспыхнула лампа,
освещая резким и сильным светом присутствовавших. Затем Колыванов поднялся
вновь на ящик, щуп отдал Алькенову, завел руку за трубу достал ком тряпья,
сошел с ящика, на ладони развернул найденное - там лежали бумажные грязные
пакетики. "Там сфотографируешь, когда протокол будем составлять", - сказал
Колыванов.
   - Что скажешь, Борис? - обратился Колыванов к Афанасьеву. Тот
безучастно молчал. - В таких случаях полагается говорить: "Подбросили!" -
поучающе-насмешливо сказал Колыванов. Вновь встал на ящик, тщательно
провел щупом, взятым у Алькенова, вдоль трубы и снизу, и сверху, но щуп
попадал в яму, из которой было вынуто золото. Сыпались мелкие комки
штукатурки...
   Алькенов вошел в кабинет Колыванова, как всегда не постучавшись.
Николай Петрович сидел за столом, на котором, кроме тяжелой синей
стеклянной пепельницы и стоны переплетенных дел, ровно обрезанных, но все
разно распухающих, приподнимающих обложку, ничего не было.
   - Посмотри, Сергей переплел, - сказал Колыванов, поднимая верхний
фолиант. - Сам сшивал, сам переплетал, красиво, а?
   Алькенов машинально погладил том дела, повертел в руках, раскрыл,
мимолетно перелистал, потом положил обратно.
   - Николай Николаевич, а как вы объясняете, что Афанасьев признался? Да
еще рассказал, как крал золото на прииске? Помните: все отвернулись, а он
кладет в карман, потом этот карман вместе с золотом вырезает. Наверное,
считает, что мы больше доверять будем, а все равно в обвинительное это
похищение не включишь...
   - Не в том дело... - некоторое время Колыванов отрицательно качал
головой, глухо похмыкивая. - Понимаешь, Афанасьев - преступник, его
гнетет, не может не подавлять непроизнесенное признание. И процесс
дознания надо вести у него на глазах. Мое раскрытие истины целиком
преступнику распахнуто. Практически обвинигетьное заключение мы вместе
готовим. Он вместе со мной своих соучастников судит. Он очень хорошо
знает, сколько мне открылось из того, что он совершил. Он следит, следит и
сопоставляет: самому себе ведь он признается во всем. А для меня важно
снять предохранительные тормоза.
   - Таких, как Афанасьев, надо припирать фактами, - раздраженно заметил
Алькенов.
   - Не петушись, не петушись, - ласково пробормотал Колыванов. - В своей
статье ты объективнее: "Нам недостает философского осмысления процессов
следствия, я о себе, как о следователе, еще ни одного философского труда
нс читал. А следователь - профессия философская!" И меня замучил
Афанасьев, а еще более Сотиков, да и остальные хороши. Ни с одним мы
столько не повозились, но не начнись все с добровольного признания
Афанасьева, не было бы у меня удовлетворения.
   - Вообще, они похожи... - задумчиво протягивает Алькенов.
   - Чем же?
   - Афанасьев - заматерелый Сотиков. Оба тщеславны.
   Только у Афанасьева тщеславие - первый толчок, а Cотиков пока в
тщеславии уступает.
   Афанасьев разбирается в себе, это такое состояние, когда тормоз,
задержка в признании только одна - нежелание дать в мои руки слишком много
обвиняющих фактов. Вот так он не желал сам признаться в краже золота.
   Достали бы мы этот факт или нет, неизвестно, скорее всего, не достали,
он - крохотен. Но вот он признается да еще описывает с подробностями, со
вкусом, сама картинность возбуждает его, он убеждает себя в ценности
своей, в том, что и он человек, мне равный, он старается ничего не
упустить из того, в чем признается. Хоть на мгновение, но добивается моего
удивления. Потом за это признание сам он и берется, сам, наедине с собой,
раздумывает.
   - Вы, Николай Николаевич, слишком много думаете об Афанасьеве, то есть
слишком думаете за него, воображаете, как он раскаивается, как он
тйрзается...
   - Ах, Алькенов, Алькенов... Наш подполковник Балинов говорит: "Любое
слово красиво, если истинно!" Меня в нашем старомодном начальнике
потрясает бескорыстное стремление к точности. А у меня практический прием
- я строю представление о профессии, сопоставляя, размещая понимание между
полюсами-у нас следователь должен обожать точность, как математик, но
людей любить и замечать, как старенький врач. Я - против однозначности.
   Я не испытываю ненависти к Афанасьеву, мне он даже кажется добрым
человеком. Но я не могу подавить в себе профессионального следователя, то
есть человека, который не будет себя чувствовать хорошо, спокойно спать не
сможет, если не размотает всего преступления. У меня в деле все должно
быть светло, как днем.
   Был бы я сухим, бесстрастным человеком, не было бы во мне любопытства и
интереса замечать оставшееся человеческое в преступнике. Ну, а значит, не
удавалось бы вызвать доверие, может быть, это и не доверие еще, а только
желание меня превзойти. Так и соревнуемся: я - в расследовании,
Афанасьев-в признании. Я как бы за стенку захожу, его запирательство ему
самому смешно и неловко.
   Наблюдать, как сжимается кольцо, как его разоблачают без его участия,
он не пожелал, он захотел принять решение сан и самостоятельно его
исполнить...


   * * *


   Прошло еще несколько дней. Колыванов зачитал Афаиасьеву обвинительное
заключение, предложил ознакомиться с делом.
   Тот неторопливо и внешне спокойно перелистывал страницы протоколов. На
мгновение перед ним возникли обрывки событий, туманные сопки Магадана,
студеный песок золотоносных ручьев, тревоги и страхи долгих ночей вблизи
врииска, разговоры с Сотиковым, потом появились другие лица, вплоть до
Туманскон и Алапаева. Афанасьев почти не вспоминал ни о жене, ни о сыне и
дочери. Он чувствовал, как между ним и всем тем, что было его жизнью,
встала какая-то глухая преграда, и, независимо от него, она становилась
все крепче и непроницаемее. Здесь он заметил, что особенно его царапают
редкие строки в конце некоторых протоколов. Они были написаны его рукой.
"Всю жизнь' мечтал обладать ясным округлым почерком... И вот: все
распадается, рассыпается, все коряво, неуклюже, грубо, будто осоловелый
писал..."
   И Афанасьев сидит, сидит, замирая подолгу над раскрытым томом дела,
поторапливаемый шагающим из угла в угол Колысаиовым...


   Э.ДЖИЛКИБАЕВ.


   * * *


   ВСТРЕЧА

   1



   На этих сельских вечеринках на баяне чаще всего играет
Сережа-тракторист. Вообще-то он мастер на все руки:
   ц киномеханику поможет, если надо, и технику любую починит. Но уже
давненько, поиграв вечером немного для начала, он передает свой баян
дружку, а сам исчезает с Катек Полозовой.
   Та на танцы приходит не часто. Стесняется. Как-никак за плечами у нее
медучилище. Больные в совхозном медпункте ее Екатериной Юрьевной величают,
неудобно ей каждый день на танцы бегать. Но, с другой стороны, с Сережей
они еще в восьмилетке сдружились и всю жизнь собираются вместе быть.
Любовь.
   Сегодня Сергей почти до рассвета засиделся с Катей на .лавочке около
медпункта, где девушка и работает, и живет в задней комнате, отведенной
под квартиру. Когда парень возвращался домой, ночная тьма уже чуть
посерела. С реки, окутанной туманом, тянуло предутренней свежестью.
   Сережа шагал вдоль реки через небольшую поляну. Поднеся к глазам руку с
часами, он посмотрел время. Третий час...
   Соснуть бы хоть малость, - он заторопился, ускорил шаг.
   Но тут ему показалось, что в кустах, над берегом, кто-то лежит. Он
свернул с тропинки, подошел ближе и убедился, что не ошибся.
   - Вот нашел место! Набрался, что ли?
   Сергей наклонился над лежащим, чиркнул спичкой и невольно отшатнулся.
Человек лежал лицом вниз. На спине его, на светлой куртке, расплылось
темное пятно.
   Несколько секунд Сергей стоял неподвижно, растерянно. Потом отступил
назад, обошел куст и бросился со всех ног прямиком через поляну к дому
совхозной конторы,.
   Участковый милиционер, первым примчавшийся на мотоцикле, никого не
допускал к месту происшествия. Только медсестра Катя Полозова, одетая в
легкое ситцевое платьице, осматривала лежащего на земле человека.
   И когда прибыла из города машина, обведенная по кузову алой полоской,
девушка шагнула навстречу немолодому черноволосому майору и торопливо
сообщила:
   - Он жив, товарищ Гарин! (Она знала майора: как-то зимой он читал у них
в училище лекцию.
   - Оказали первую помощь?
   - Продезинфицировала рану, сделала уколы, чтобы поддержать сердце... И