Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Лирика
      Анненский Иннокентий. О современном лиризме -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -
А по твоим железным жилам Струится газ, бежит вода... {63} ("Все напевы", с. 100 сл.) А вот призрак девушки - Мы были рядом на мгновенье, И встречи жизнь не повторит. Кто ты? откуда? с кем таилась В наемной комнате вдвоем? Куда под утро торопилась С своим стыдливым узелком? {64} Но характернее для поэта его "Уличная" ("Все напевы", с. 103), с удивительной сменой неполно-отзвучных рифм, которые точно для того и предназначены, чтобы живое казалось призраком, выдумкой уличных фонарей или начинающимся бредом. Рифмы, - главное, следите за нечетными рифмами! Свищет вполголоса арии, Блеском и шумом пьяна, Здесь, на ночном тротуаре, Вольная птица она. Детски балуется с локоном, Вьющимся дерзко к глазам, То вдруг наклонится к окнам, Смотрит на радужный хлам. Вот улыбнулась знакомому Всем ожерельем зубов! Вот, подмигнув молодому, Бросила несколько слов. Кто-то кивнул необдуманно, К ней наклонился, - и вот Вместе смеется он шумно, Рядом, волнуясь, идет. Словно громадное зеркало Их отразило окно, И отраженье померкло, Канув на темное дно. Но вы ошиблись бы, приняв здесь творчество за импрессионизм. Ничего подобного нет! Это сам поэт претворил в цветовое пятно, в волну уличной жизни то, что в действительности, может быть, и даже, наверное, пребольно вцепилось в него, занятого в данную минуту какими-нибудь выкладками из своей походной лаборатории. Пришлось сделать над собой усилие. Жизнь груба и надменна. Разве легко повенчать ее с призраком? Но иногда и Валерию Брюсову это невмочь. Двойная жизнь вечным перебоем своих неслитостей совсем истомила поэта, и вот он восклицает: Мы не спорим, не ревнуем, Припадая, как во сне, Истомленным поцелуем К обнажившейся спине {65}. Я нарочно остановился долее на анализе поэтических восприятий Брюсова. Его мучительные пробы кажутся мне исполненными недоверия не только к своим силам, но и к тому, что вообще он делает, хочет делать и любит делать. Это скептик, даже более - иронист. Еще в начале 900-х годов поэт говорил: Я старый пепел не тревожу, - Здесь был огонь и вот остыл. Как змей, на сброшенную кожу, Смотрю на то, чем прежде был. . . . . . . . . . . . . . . . Лучей зрачки горят на росах, Как серебром, все залито... Ты ждешь меня у двери, посох! Иду! Иду! со мной - никто! (У себя. "Пути и перепутья", II, 5 cл.) И не раз потом то слышался ему призыв к работе, и поэт понукал свою мечту, "как верного вола" {66}, то видел он себя случайным путешественником; нить Ариадны выпадала у него из рук, погасший факел обжигал пальцы, и лабиринт, где "в бездонном мраке нет дорог", мстил ему, потому что он был здесь только пришельцем, только одним из тех, кому не выдаются тайны {67}. Наконец, уже совсем недавно Валерий Брюсов снова видит себя столь же далеким, как и в юности, от грезившейся цели. Поэт не нашел за долгие и трудовые годы того "немыслимого знанья" {68}, которое было его первой и тайной любовью ("Пути и перепутья", II, 4), и вот какое мы слышим признанье - Я сеятеля труд упорно и сурово Свершил в краю пустом, И всколосилась рожь на нивах: время снова Мне стать учеником {69}. Я не знаю, смеется ли когда-нибудь Валерий Брюсов. Я видал его - в стихах (в натуре совсем его не видел) серьезным и размеренным. Он почти всегда строго-строфичен, а блеску его чужды тревожные сверкания. Лишь изредка матовый и нежный, этот блеск чаще переходит в широкое и ровно-лучистое сияние. Поэт любит выдавать себя за коллекционера, эклектика, и порою он интригует нас странным сходством с Жуковским. Но антология Брюсова и точно сродни майковской {70}. Эллада ничего не сказала бы Валерию Брюсову. Его "Ахиллес у алтаря" ("Stephanos", 165) {71} хочет умереть, "приникнув к устам Поликсены" {72}, и я не нахожу, чтобы очертание этого героя существенно разнилось не только от силуэта триумвира, который променял свой пурпур на поцелуй Клеопатры ("Stephanos", 168) {73}, но и от фигуры праотца, когда тот соблазняет нашу праматерь: различны ситуации, но колорит один - пепельный и не намеренно ли академический? Что будет с Валерием Брюсовым, когда минуют годы "ученичества" и даже завтра, если он захочет бросить свою прихотливую аскезу? Я боюсь воскрешать слова из предисловия к "Urbi et Orbi", их уже нет перед стихами 2-го тома "Путей и перепутий". Но тогда Валерий Брюсов еще мыслил стих отдельно от поэзии. Для отдаленного будущего (я не особенно верю, чтобы для поэта какое-нибудь будущее точно казалось отдаленным) он провидел стих в качестве "совершеннейшей формы речи", смещающим прозу "прежде всего в философии". Если до сих пор он "в тех же мыслях", это многое разъясняет, конечно, во "Всех напевах", и даже на заглавие сборника бросает свет. А ученичество, декадентство и педантизм Валерия Брюсова приурочиваются для нас, таким образом, к данной ступени его миропонимания. Послушайте, Брюсов, но разве стих может быть речью, т. е. обыденностью? Потому что смешно же, в самом деле, проектировать в будущем какой-то гиератизм стилей, с академией в Чебоксарах. Каждая область знания точно ищет освободиться от пут метафоры, от мифологических сетей речи - но уж, конечно, не для изысканности стиля, а чтобы уйти в терминологию, в беззвучность, в письмо, в алфавит на аппарате Морзе. Что же будет она делать - скажите - со стихом, этим певучим гением мифа, уверяющим ее в вечности Протея и бессмертии непрестанно творимой легенды? И кому нужна будет философия без системы, а тем более стих, отказавшийся быть личным, иррациональным, божественно неожиданным? Впрочем, тут, конечно, легче гадать, чем судить, и критика, пожалуй, еще априорнее утверждения... Я протестую в словах Брюсова против одного - "несомненно" {74}, и хорошо, что он написал его шесть лет тому назад, а теперь, может быть, уже и забыл! Во всяком случае, стих недаром носил когда-то не только философскую мечту, но и философскую доктрину. Наша элегия до сих пор склонна к "философичности". Да и нельзя толочься десятками лет среди таких соблазнительных соседств, как мертво и ничего, жизни и тризне, без цели - качели, смерть и твердь (есть, положим, еще верть! и жердь - но они скромно отодвигаются в сторону, чувствуя свою обидную неантологичность) и не настраиваться время от времени метафизически. Есть, однако, в России поэты, для которых философичность стала как бы интегральной частью их существа. Поэзию их нельзя назвать, конечно, их философией. Это и не философская поэзия Сюлли Прюдома {75}. Атмосфера, в которой родятся искры этой поэзии, необходимая творчеству этих поэтов - густо насыщена мистическим туманом: в ней носятся частицы и теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов, в ней можно открыть, пожалуй, и пар от хлыстовского радения, - сквозь нее мелькнет отсыревшая страница Шопенгауэра, желтая обложка "Света Азии" {76}, Заратустра бредил в этом тумане Апокалипсисом. О, я далек от желания писать карикатуру. Я говорю о нашей душе, о больной и чуткой душе наших дней. И вы уже угадали, что речь идет о поэте и романисте, которому было бы довольно "Мелкого беса" и "Опечаленной невесты", чтобы имя его осталось бессмертным выражением времени, которое мы, как всякое другое поколение, склонны, за неимением к оному перспективы, считать безвременьем. * * * Федор Сологуб - петербуржец. На последней из известных мне книг его стихов написано, что она 8-я (издана в 1908 г., 202 с. Москва, Изд-во "Золотое Руно") {77}. Две вещи наиболее чужды поэзии Сологуба, насколько я успел ее изучить. Во-первых, непосредственность (хотя где же они и вообще у нас, Франсисы Жаммы? {78} уж не лукавый ли Блок?). Во-вторых, неуменье или нежеланье стоять вне своих стихов. В этом отношении это разительный контраст с Валерием Брюсовым, который не умеет - и не знаю, хочет ли когда, - оставаться внутри своих стихов, а также с Вячеславом Ивановым, который даже будто кичится тем, что умеет уходить от своих созданий на какое хочет расстояние. (Найдите, например, попробуйте, Вячеслава Иванова в "Тантале" {79}. Нет, и не ищите лучше, он там и не бывал никогда.) Сологуб, как это ни странно, для меня лучше всего характеризуется именно объединенностью этих двух отрицательно формулированных свойств. Как поэт, он может дышать только в своей атмосфере, но самые стихи его кристаллизуются сами, он их не строит. Вот пример: Мы - плененные звери, Голосим, как умеем. Глухо заперты двери, Мы открыть их не смеем. Если сердце преданиям верно, Утешаяся лаем, мы лаем. Что в зверинце зловонно и скверно, Мы забыли давно, мы не знаем. К повторениям сердце привычно, - Однозвучно и скучно кукуем. Все в зверинце безлично, обычно. Мы о воле давно не тоскуем. Мы - плененные звери, Голосим, как умеем. Глухо заперты двери, Мы открыть их не смеем {80}. Прежде всего - слышите ли вы, видите ли вы, как я вижу и слышу, что мелькнуло, что смутно пропело в душе поэта, когда он впервые почувствовал возможность основной строфы этой пьесы? Первой обозначившейся строчкой была третья в напечатанном стихотворении: - Глухо заперты двери, Вы узнаете ее, конечно?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тихо запер я двери - Ведь это была тоже третья строчка в стихотворении Пушкина "Пью за здравие Мэри". Данная пьеска Корнуэлла {81}, и по имени Мэри, и по эпохе пушкинского вдохновения (1830), нераздельно сочетается для нас, и для Сологуба тоже, конечно, - с "Пиром во время чумы" Уильсона - Пушкина. Я не говорю уже о том, что самый "Пир" теперь для читателя невольно приобретает именно сологубовский колорит. Контрасты Пушкина сгладились, мы их больше не чувствуем - что же делать? Осталось нечто грубо хохочущее, нечто по-своему добродушно-застращивающее, осталась какая-то кладбищенская веселость, только совсем новая, отнюдь более не-Шекспировская форма юмора. За дверями пришли к Сологубу и звери. Но они пришли неспроста. О, это - звери особенные. У них есть своя история. Метафора? Отнюдь нет. Здесь пережитость, даже более - здесь постулат утраченной веры в будущее {*}. Сложная вещь эта Сологубовская метэмпсихоза. Иногда ему хочется на нее махнуть рукою, а иногда она развалится возле в кресле (как в предисловии в "Пламенному кругу", например): вот, мол, и у нас своя теософия, - а вы себе там как хотите! {* Вы помните это страшное "В день Воскресения Христова" Томительно молчит могила, Раскрыт напрасно смрадный склеп, - И мертвый лик Эммануила Опять ужасен и нелеп {82}.} Помните "Собаку седого короля", эту великолепную собаку: Ну вот живу я паки, Но тошен белый свет: Во мне душа собаки, Чутья же вовсе нет. ("Пламенный круг", с. 25) Вы думаете, чутья же вовсе нет - это тоже аллегория? Ничуть не бывало. Лирический Сологуб любит принюхиваться, и это не каприз его, и не идиосинкразия - это глубже связано с его болезненным желанием верить в переселение душ. Сологубу подлинно, органически чужда непосредственность, которая была в нем когда-то, была не в нем - Сологубе, а в нем - собаке. И как дивно обогатилась наша лирика благодаря этому кошмару юродивого: Высока луна господня. Тяжко мне. Истомилась я сегодня В тишине. Ни одна вокруг не лает Из подруг. Скучно, страшно замирает Все вокруг. В ясных улицах так пусто, Так мертво. Не слыхать шагов, ни хруста, Ничего. Землю нюхая в тревоге, Жду я бед. Слабо пахнет по дороге Чей-то след. Никого нигде не будит Быстрый шаг. Жданный путник, кто ж он будет, - Друг иль враг? Под холодною луною Я одна. Нет, невмочь мне, - я завою У окна. Высока луна господня, Высока. Грусть томит меня сегодня И тоска. Просыпайтесь, нарушайте Тишину. Сестры, сестры! войте, лайте На луну! {83} Я не потому выписал здесь это стихотворение, что оно должно сделаться классическим, - что Геката {84} всегда будет и будет всегда женщиной; - что меня и в этом не только уверила, но доказала мне это данная пьеса. Нет, я выписал стихи - как комментарий к первым - "отчего и когда мы голосим" и "зачем и по какому праву мы - поэты". Здесь все ответы. Я сказал также, что Сологуб принюхивается: да, - и точно начало иных поэм в запахах для него Порой повеет запах странный, Его причины не понять, - Давно померкший, день туманный Переживается опять {85}. и т. д. (ibid., с, 34) Но никнут гробы в тьме всесильной, Своих покойников храня, И воздымают смрад могильный В святыню праздничного дня {86}. (с. 68) Дышу дыханьем ранних рос, Зарею ландышей невинных; Вдыхаю влажный запах длинных Русалочьих волос {87}. (с. 111) И влажным запахом пустынным Русалкиных волос. (с. 112) Я, конечно, пропускаю все строки об ароматах - где скучно было бы отличать элементы псевдолирического, риторики, или просто-напросто клише от подлинного, нового, нутряного лиризма. Я говорю только о запахе, о нюханье, т. е. о болезненной тоске человека, который осмыслил в себе бывшего зверя и хочет и боится им быть, и знает, что не может не быть. После всего сказанного вы не ждете, конечно, что я займусь еще подыскиванием для нашей кардинальной пьесы Мы плененные звери каких-нибудь аллегорий. Хотите - пусть это будут люди, хотите - поэты, хотите - мы перед революцией. Для меня это просто звери, и выстраданные звери. Я говорил выше о философичности Сологуба и о невозможности для него быть непосредственным, но читатель не заподозрит меня, я думаю, в том, чтобы я хотел навязать его поэтической индивидуальности рассудочность, интеллектуальность. Напротив, Сологуб эмоционален, даже более - он сенсуален, только его сенсуальность осложнена и как бы даже пригнетена его мистической мечтой - самая мечта его лирики преступна: это Иокаста, оплодотворенная ею же рожденным Эдипом. Любовь Сологуба похотлива и нежна, но в ней чувствуется что-то гиенье, что-то почти карамазовское, какая-то всегдашняя близость преступления. Где-то высоко караулит Смерть: и все равно Ей - колыбельку или брачное ложе: Отчетливо и тонко Я вижу каждый волосок; Я слышу звонкий голосок Погибшего ребенка. Она стонала над водой, Когда ее любовник бросил, Ее любовник молодой На шею камень ей повесил {88}. (с. 111) Кто с ними был хоть раз, Тот их не станет трогать. Сверкнет зеленый глаз, Царапнет быстрый коготь. Прикинется котом Испуганная нежить, А что она потом Затеет? Мучить? Нежить? {89} (с. 137) Помните вы эту "Тихую колыбельную"? (с. 37 сл.). Вся из хореев, усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли, ю, ду, на, да, изредка динькающей - день - тень, сон - лен или узкой шепотной - свет - нет. Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего, жутко-невыразимо-лунного: - Сон, ты где был? - За горой. - Что ты видел? - Лунный свет. - С кем ты был? - С моей сестрой. - А сестра пришла к нам? - Нет. - Я тихонечко пою; Баю-баюшки-баю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Тяжело мне, я больна, Помоги мне, милый брат. - . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Я

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору