, увидят.  Не
увидят, сказал он. Рука, придавленная поясом ее юбки, неловко вывернулась,
но он продолжал рваться, продираться к ней. Это все уже было,  прошла  как
бы титрами  мысль,  банальное  ощущение  повтора,  посещающее  часто.  Но,
скользнув, мысль тут же размылась, сгинула, и он все выворачивал  руку,  и
наконец достиг, дотянулся.
     Ты совсем другой, сказала она, ты сейчас  думаешь  о  любви,  а  я  о
жизни. Я тоже подумала о катастрофе, но испугалась огласки, а ты...  Ты  -
только о любви. Ты смелый, чистый мальчик, я люблю тебя.
     Они уже не видели и не помнили ничего. Самолет, к счастью,  спал,  но
даже если бы все проснулись и глазели на них, и могли расслышать каждое их
слово и дыхание, даже если бы их вывели  на  площадь  и  транслировали  их
стоны для сотен тысяч желающих, даже если бы позор уже  наступил  и  жизнь
потом стала бы невозможной - ничто не могло остановить их.
     Не так, сказала она, ниже. И осторожней, не сделай больно, иначе  все
пропало. Так... О, Господи, что же ты делаешь! Вот так. Еще.  Ну...  Ну...
Да, мой хороший, мой родной. Да. Да. Да.
     Он молчал.
     Яркий свет утра рвался в самолет. Овальное стекло окна нагрелось,  по
его спине тек пот. В какую-то секунду  он  представил  себе,  каким  мятым
выйдет из самолета,  будет  просто  неприлично...  Эта  отвлекающая  мысль
неожиданно для него самого усилила счастье, он тихо застонал, она  -  чуть
скосив глаза, он это увидел -  с  твердым,  безразличным  выражением  лица
подвинулась в кресле поудобнее, выпростала  свою  руку  и,  глядя  как  бы
спокойно перед собой, вдвинула ладонь  между  его  втянувшимся  животом  и
поясом брюк. Я не смогу, сказал он тихо, откидываясь на  спинку  кресла  и
одновременно прикрывая полой плаща ее руку,  я  не  смогу  сдержаться,  не
надо... не надо, слышишь... Ну, и не сдерживайся, усмехнулась она, лицо ее
было искажено бешеной, злой улыбкой, не сдерживайся, это твои проблемы,  я
ведь сдержалась... Ты настоящая  ведьма,  прошептал  он,  настоящая...  Не
делай этого, как я встану потом? Трус, сказала она, только и думаешь,  как
будешь выглядеть. Не бойся, я потом все приведу в порядок, в гостинице.  А
до гостиницы доехать, выдохнул он, как я доеду до гостиницы в таком  виде?
Замолчи, хрипло приказала она, молчи и будь наконец собой, трусишка!
     Оранжевый свет любви, подумал он, это не лучшее, что  можно  написать
обо всем, что происходит с нами. Оранжевый свет солнца, восходящего  рядом
с самолетным окном. И когда солнце наконец поднимется до  нас,  когда  его
свет окажется уже совсем рядом и целиком поглотит нас обоих, в этот момент
можно и умереть, подумал он. Остановятся двигатели, и мы будем  падать,  и
надо будет держать ее изо всех сил, чтобы не вылететь из кресел, не падать
внутри самолета, а только вместе с ним.
     Не хочу умирать,  сказала  она,  почему  ты  хочешь  со  мной  вместе
умереть, а с нею жить? Я тоже хочу жить с тобой. Пусть не  все  время,  но
когда мы вместе, я хочу жить, а не умирать, понял? И больше  не  предлагай
мне умирать, я не хочу.
     ...Самолет чуть вздрагивал под ногами пробирающихся к двери людей. Не
было и следа от солнечного дня, лил дождь, истошно выл  над  летным  полем
ветер, но все теснились, стремясь  как  можно  быстрее  на  трап,  который
пришлось ждать слишком долго.
     Внизу, у трапа,  стояли  двое  солдат  -  в  нелепо  торчащих  из-под
бронежилетов длинных шинелях, в насаженных торчком поверх ушанок касках, с
автоматами, косо лежащими на высоких грудях - словно  чудовищные  бабы  на
чайник. Офицер в пятнистом бушлате останавливал некоторых из  прилетевших,
проверял документы.
     Внимательно глянул ей в глаза: "А, прилетели армию позорить... Ладно,
еще  будет  время,  дадут  и  нам  слово..."  На  его   документы   глянул
невнимательно, потом сообразил: "И вы, конечно, туда же... Ладно".
     В машине она сникла, сидела отдельно, глядела в окно.  Потом  сказала
негромко, косясь на шофера: "Этот... военный... Как будто  пригрозил.  Как
ты думаешь, не могут сообщить на работу?"
     Приоткрыв узкую щель в окне со своей стороны, он курил. Щелчком выбил
сигарету  наружу,  пожал  плечами:  "Ну,  сообщат.  А   что,   собственно,
криминального? Едешь на встречу с друзьями, по официальному приглашению, я
- по своим делам... На нас не написано, что мы вместе. Так что  и  огласки
никакой бояться не надо. Или ты боишься чего-то еще конкретного? Не бойся,
девочка, не бойся... Нам уже поздно бояться".
     В гостинице было тепло, тихо, чисто, никто не проявил никаких  эмоций
ни по  поводу  их  русского  языка,  ни  по  поводу  их  принадлежности  к
метрополии. В лифте, как в гостиницах всего  мира,  стоял  запах  хорошего
табака и парфюмерии, сияли темные зеркала. В номере шумело  отопление,  по
телевизору передавали  концерт  из  фрагментов  старых  фильмов.  Вдруг  -
все-таки другая  страна!  -  показали  кусок  из  "Blues  brothers".  Пел,
нескладно, по-слепому двигаясь,  великий  Mister  Ray  Charles.  Он  играл
продавца в магазине музыкальных инструментов, слепого продавца, у которого
пацанята пытаются стырить гитару. Намеренно не попадая,  а  только  пугая,
гений стрелял на звук,  и  одновременно  играл  на  электропиано,  и  пел,
неловко дергаясь, склоняясь и распрямляясь над клавишами...  Genius  sings
the blues.
     Он бросил сумку в прихожей  на  специальную  подставку-столик  и,  не
выключая телевизора, пошел в ванную.
     Быстро разделся, свалив всю одежду кучей на табуреточку в углу.
     Стал под душ и три раза  поменял  воду,  крутя  краны,  словно  ручки
управления каким-то важным прибором,  -  холодная  до  упора,  горячая  до
предела терпения, опять холодная, опять горячая, опять... Пульт управления
телом.
     Вытерся большим полотенцем с петелькой в углу и фирменной надписью  -
все-таки это их гостиница! Не разворовали, хотя открыты уже давно.
     Осмотрел внимательно одежду  -  все  обошлось,  небесная  страсть  не
оставила следов.
     Оделся старательно, долго стоял перед зеркалом. Мог бы, конечно, быть
и помоложе. Но еще вопрос, было бы  это  лучше  или  нет...  Каждому  идет
какой-то возраст, ему, видимо, больше всего подходит не юношеский.
     Блюз еще длился. Mister Ray Charles. The Great.
     Студия, подписи, пустой разговор, осторожное  сочувствие,  осторожное
дружелюбие. Чужие люди... Может, рюмку коньяку? У нас  это  еще  возможно.
Спасибо. Еще одну? Одну, спасибо - и  все...  Чужие,  чужие  люди,  пустой
разговор... Знаете, господин  москвич,  теперь  это  уже  непоправимо.  Вы
понимаете нас, надеюсь? Мы, балтийцы, уже никогда не сможем быть с вами на
ты, я правильно выразился? Давайте выпьем с вами эту рюмку коньяку, но  не
будем лгать друг другу о дружбе...
     Блюз чужой жизни.
     Сейчас она, наверное, уже кончила запись, подумал он, и неплохо  было
бы, если бы они привезли ее в гостиницу пораньше. Конечно, они не отпустят
ее одну... Трудно привыкать  ждать  любимую,  которой  угрожает  настоящая
опасность, подумал он.
     И поинтересовался, нельзя ли в этом баре взять  бутылочку  коньяку  с
собой.
     Когда он вернулся, концерт повторяли.  Это  была  какая-то  странная,
бесконечная программа, а может,  телевизор  был  настроен  на  заграничную
передачу, кто их знает, что здесь теперь возможно...
     Рэй Чарльз снова стрелял на звук и приникал к клавишам.
     Блюз со стрельбой.
     Она тихонько постучала  в  его  номер  около  десяти  вечера.  Устала
ужасно, сказала она, но глаза сияли. Знаешь, так здорово  все  прошло,  и,
по-моему, я всем понравилась. Как я выгляжу,  правда,  хорошо?  Правда,  я
хорошенькая? Они говорили такие добрые слова, такие  милые  люди.  Знаешь,
один,  такой  пожилой  дядька,  поцеловал  меня  прямо  во  время  записи.
Смотрите, я целую русскую, и мы оба живы, говорит, и все засмеялись, а мне
перевели. А ты опять пьешь? Ну зачем? Будешь глупеть,  болеть,  и  я  тебя
брошу, я терпеть не могу пьяниц, мне их даже не жалко...
     Он смотрел на нее молча, исподлобья. На  ощупь  взял  бутылку,  вылил
последние капли в стакан, выпил. Разлепил стянутые от коньяка губы.
     Слава Богу, живая, сказал он. Это все сон, этого ничего нет, нам  это
снится, поняла? Это сон, ничего этого нет и быть не может, мы не прилетали
сюда, просто мы с тобой у себя дома, это наш с тобой дом...
     Ты уже много выпил, вздохнула она. А что же не сон, спросила она, что
тогда не сон?..
     Он молча потянулся к ней, встал, задев пустую бутылку, обнял,  сжимая
изо всех сил.
     Мы с тобой, сказал он, мы с тобой - единственная явь...
     Ночью, когда от холостого выстрела танковой пушки лопнул и рассыпался
темный воздух, в звоне, доносящемся со  всех  сторон,  -  осколки  выбитых
оконных стекол выпадали после выстрела еще какое-то  время  -  он  кричал,
забыв обо всем, кроме ее жизни: "Нет! Нет! Нет!" И, столкнув  ее  на  пол,
навалившись, прикрывая, глядя в ее невидимое  лицо,  повторял  бесконечно:
"Нет... нет... нет..."
     И она понимала,  что  это  он  отвечает  на  ее  слова,  сказанные  в
самолете.
     Не хочу умирать, сказала она утром.
     Нет, отвечал он в грохочущей и звенящей ночи, нет, ты не  умрешь,  мы
выживем - ведь это же я все придумываю, в конце концов.
     Я очень люблю тебя, сказала она.



                               ДОРОГА. ФЕВРАЛЬ

     Было так, словно пропал звук.
     Черные машины летели, все  набирая  скорость,  одна  впереди  и  чуть
сбоку, следом цепочкой три, следом опять одна чуть сбоку.
     Метрах в ста  перед  кортежем  неслась  патрульная,  раскрашенная,  с
фонарями и сиренами.
     Но звука все не было.
     ...В тишине взвивался и  опадал  мелкой  пылью  снег,  в  тишине  они
летели, в тишине поглощали они  дорогу  -  черные  колесницы  власти  -  в
тишине...
     Предыдущую ночь провели  в  чьей-то  даче.  Вскрыли  веранду  и,  как
настоящие  бомжи,  прежде  всего  бросились  шарить  по  припасам.   Нашли
консервы, крупу, подсолнечное  масло,  старую,  с  рассыпающейся  спиралью
электрическую плитку. Спираль скрутили удачно,  Юра  мгновенно  приготовил
еду.  Голодны  были  отчаянно,  вторые  сутки  не  выходили  на   люди   -
подстраховывались от случайного памятливого на лица встречного. Теперь ели
ссохшегося лосося с гречневой кашей, политой подсолнечным маслом. Дай  Бог
здоровья,  хорошие  люди  оставили,  сказал  Юра.   Сергей   привычно   по
зековско-солдатски сел на корточки у  стены,  закурил,  экономно,  глубоко
затягиваясь.
     Его мы должны  отпустить,  сказал  Олейник.  С  ума  сошел,  капитан,
изумился Сергей, с проклятьем  швыряя  микроскопический,  обжегший  пальцы
окурок в холодный зев нерастопленной печи. С ума сошел?! А баб  наших  они
нам так отдадут, за то, что стрелять толком не умеем? Или за то,  что  нам
одного из них же, который им почему-то мешает, жалко стало?  Нет,  это  не
игра... Юльку я у них вытащу, хотя бы  для  этого  пришлось  замочить  все
начальство в мире...
     Ты даже не пытался подумать, Сережа, сказал Олейник. Все это время ты
исправно готовился к драке и даже не подумал, чем она кончится.
     Похоже,  что  она  не  кончится  ничем  хорошим,  сказал  Юра.  Давай
послушаем Володю, Сережа, ты ж, наверное, согласен, что он побольше нас  с
тобой просек эту жизнь.
     Сергей сидел на корточках неподвижно, только судорога  дергала  лицо.
Рыжие кудри отросли и спутались, но и они,  и  рыжая  щетина  необъяснимым
образом придавали ему дополнительный модный шарм  -  жиголо  не  истребить
образом жизни советского бездомного ханыги.
     В любом случае они не отдадут нам женщин, не выпустят из страны... Да
и вообще вряд ли оставят кого-либо в живых  после  дела,  сказал  Олейник.
Неужели это не  понятно?  Нас  уберут  всех  до  единого,  и  бедную  свою
американочку ты если и увидишь, то лучше бы тебе не видеть ее в том ужасе,
который нас ждет.
     Погоди, Володя, сказал Юра, что же ты предлагаешь? Или  ты  отказался
уже и от Гали? Не думаю, не похоже на тебя... И если мы не  сделаем  дело,
отпустим его машину, нам что, легче будет своих выручить? Ты ж  знаешь,  я
от всей этой кровищи проклятой уже чуть  не  съехал  з  розуму,  та  шо  ж
зробышь? Своих-то жальчей... Он  стал  вставлять  украинские  слова  и  не
замечал этого.
     Своих  выручить  -  отдельная  задача,  операция  и  ее  результат  -
отдельно, сказал Олейник. Если мы уберем его, нам не станет ни  лучше,  ни
хуже, и наших выручать будет не легче. Но им, - он ткнул рукой  куда-то  в
сторону, и все поняли, о чем речь, - им всем станет  плохо,  очень  плохо.
Наутро после операции по улицам пойдут танки,  поймите,  ребята.  Я  давно
попрощался с этой страной. Я не люблю никого, кроме Гали, и вы это знаете.
Но я не могу забыть о них - он снова ткнул рукой в сторону, не то в дверь,
не то в окно, - я не могу своими руками вернуть их в ад.
     Сергей сидел на корточках, обхватив голову руками, лица его  не  было
видно, Олейник и  Юра  уже  поняли,  что  он  плачет,  но  когда  под  его
склоненным лицом,  на  пыльном  полу  перед  ним  появилось  и  расплылось
небольшое мокрое пятно, Юра не выдержал - шагнул к двери, пинком распахнул
ее настежь, вышел на свежезасыпанное снегом крыльцо. Закинув голову, глядя
в небо, с которого ровно, тихо,  безветренным  счастьем  падал  снег,  Юра
стоял на  крыльце,  разминая  пальцами  неприкуренную  сигарету.  Вышел  и
Олейник, стал рядом.
     Страшно очень, Володя,  сказал  Юра.  А  то  не  страшно,  согласился
Олейник. Уж если Сережку до слез достало...
     Желтый слабый свет пыльного ночника, найденного  в  хламе,  падал  из
двери на снег. Пошли, сказал Олейник, надо  лампу  гасить,  а  то  засекут
соседи.
     Сергей все сидел на корточках, но плечи его уже не дергались.


     ...Наконец звук прорвался.
     С путепровода ударил, настигая машины, гранатомет. Юра стоял  в  рост
рядом с угнанным час назад "жигулем", труба лежала на его плече.
     От угла глухого бетонного забора  лупил  безостановочно,  нескончаемо
пулемет. Сергей лежал у забора, в снежном окопчике, окопчик был вытянут  в
длину  и  уходил  лазом  под  забор,  на  пустую  по  воскресному  времени
производственную территорию.
     Олейник  уже  несся  навстречу  машинам  на  КРАЗе.  Шофер  КРАЗа,  в
надвинутой на лицо до подбородка черной вязаной шапке,  перетянутой  через
рот бинтовым жгутом, с вывернутыми назад руками в наручниках и  спутанными
ремнем ногами, корчился на сиденье рядом.  Угнувшись  ниже  руля,  Олейник
ударил  в  бок  начавшей  разворачиваться  поперек  дороги  гаишной   БМВ,
отшвырнул ее метра на четыре в сторону  и  одновременно  развернулся  сам,
задними  колесами,  кузовом  сбрасывая  с  дороги  уже  издырявленную   до
металлических клочьев Сережкиным пулеметом первую машину сопровождения.  И
тут же съехал с полотна, пошел по целине.  Гигантский  грузовик  прыгал  и
взлетал, словно малолитражка.
     Тяжким снарядом, но успев чуть вильнуть, пронесся мимо первый ЗИЛ.
     Второй горел, развороченный гранатой.  Вверх  колесами  скользила  по
дороге замыкающая "Волга". Третий ЗИЛ пытался объехать дымный костер, но в
это  время  вторая  граната  пробила  точно  центр   его   крыши.   Внутри
бронированного гроба полыхнуло, из распахнувшейся двери вывалился  горящий
человек.
     А первый уже набрал скорость и уходил к городу.
     Глядя прямо перед собой  в  едва  заметную  мелкую  сетку  трещин  на
стекле, словно что-то  пытаясь  рассмотреть  со  своего  места  через  это
переднее стекло, сидел в уцелевшем ЗИЛе человек в ровно надвинутой на  лоб
короткошерстной  меховой  шапке,  в  сером,  из  толстой   и   мягкой,   с
поблескивающим  ворсом  ткани,  пальто,  из-под  которого   чуть   выбился
сине-вишневый  шарф.  Его  губы  были  крепко  сжаты   в   обычной,   чуть
презрительной гримасе, и только кровь, вытекшая  из  нижней,  прокушенной,
была странна на этом лице.
     Он достал из кармана платок и вытер подбородок, потом, не  глянув  на
платок, сунул его в карман. Так же, не глядя, нажал кнопку.
     Сказал в радиотелефон  негромко:  "Вы  будете  лично  отвечать,  если
информация об инциденте просочится. Лично с вас спрошу".
     Тот, к кому был обращен приказ, изумился:  человек  из  ЗИЛа  говорил
спокойно, твердо, голос его был совершенно обычным.
     Ночью ему стало плохо. Рядом с врачами сидела жена,  врачи  неотрывно
следили за тихо гудящими, разноцветно мигающими приборами, ползли  на  пол
бумажные  ленты,   а   она   смотрела   на   него   и   видела   отчаяние,
бессмысленно-испуганный взгляд и  по-стариковски  бедно  торчащие  волосы,
среди которых уже нельзя было найти ни одного не седого.



                                    2

     В очередной ссоре уже  через  десять  минут  нельзя  было  припомнить
начало. Заводились всегда из-за  прошлого.  Он  чувствовал,  что  по  лицу
бродит злобная, непримиримая усмешка, но ничего не мог поделать с собой  -
и ее прошедшая, и  длящаяся  сейчас,  отдельная  от  него  жизнь  вызывала
ненависть: чужда, неприемлема. Вокруг нее были люди, с которыми у него  не
могло быть ничего общего, а она существовала среди  этих  людей,  понимала
их, иногда сочувствовала, и он впадал в бешенство, желая  смерти...  Видел
вчера  твоего  Дегтярева.  Красив,  небрежен,  мудр  и  полон  по   поводу
происходящего такой же принципиальной преданности, как и десять лет назад.
Обожает прогрессистов, ненавидит ретроградов и в полном восхищении от себя
самого. Как был шутом при хозяевах, так и остался. А ты, я уверен,  с  ним
все никак не распрощаешься, старое  поклонение  так  просто  не  проходит.
Изумительная по пошлости ситуация, полностью описываемая песней "Маэстро".
Ты, наверное, любишь эту песню? И он любит? А? Ну что же ты молчишь?
     И ее лицо искажалось нелюбовью. Твердое,  с  простоватыми  чертами  и
невыразительно-серьезным в обычное  время  взглядом,  лицо  провинциальной
функционерши из скромных - она знала, что выглядит сейчас отвратительно, и
ненавидела его прежде всего за это. Ты судишь всех, а почему,  собственно?
Просто хочешь выжечь землю вокруг меня, уничтожить  даже  всякую  мысль  о
том, что я могу жить самостоятельно, отдельно. Хорошо, допустим, меня  это
устроит, я откажусь от своей жизни, от своих друзей, от своей семьи. А  ты
ведь даже не спросил, как зовут мою дочь, за все это время ты ни  разу  не
поинтересовался ею... Ладно, я готова. Но разве  ты  зовешь  меня  в  твою
жизнь? Только в постели твердишь - я  хочу  быть  с  тобой,  я  хочу  быть
вместе,   давай   надеяться...   Ты   повторяешь   эти   слова   с   такой
безответственностью, от которой я иногда перестаю верить в твою любовь! Ты
говоришь - уедем, спрячемся, как-нибудь  устроимся  -  и  я  начинаю  жить
по-другому,  я  начинаю  все  разрушать  вокруг  себя,  я   прямолинейный,
серьезный человек, у меня нет чувства юмора, я слышу слова  так,  как  они
слышатся... А на следующий день я узнаю, что вы с Ольгой берете собаку, ты
так и говоришь - мы решили, нам  тоскливо,  мы,  мы...  Как  же  я  должна
понимать свою жизнь?! Я не могу так - из огня  на  лед,  от  этого  камень
трескается!
     Он одумывался быстро - ее странно появлявшиеся слезы, от которых лицо
не меняло сухого, твердого выражения, только становилось мокрым, как будто
после умывания, - ее слезы сразу  растворяли  его  непримиримость,  злобу,
сердце щемило от жалости, сочувствия к  ее  обиде,  от  стыда...  И  самое
главное во всем было то, что она была  права:  его  фантазии  были  просто
разрядкой, которую он позволял себе, расслаблялся, бредил сладко вслух,  а
она действительно все принимала всерьез, и, конечно, не  из-за  того,  что
юмора не было, при чем тут юмор  -  кстати,  сама  иногда  демонстрировала
иронию блестящую и едкую - просто не была  настроена  на  принятое  в  его
кругу постоянное ерничанье, а серьезна была  потому,  что  намучилась  еще
б