трудно, пусть даже нам
     придется идти напролом,
     но надо попробовать!.. Мир на земле -
     совсем не мечта пустая!
     (Опять этот мальчик! Гоните его,
     чертова шалопая!)
     Помните, кружится жезл Рыбаря,
     нас, словно кегли, сшибая!
     Свежая рыба! Ту-ру, ту-ру-ру,
     только что из Валс-бая!

МОГИЛА В ПУСТЫНЕ

     Отбой тревоги. Кончился налет.
     Вдали затихла песня "мессершмитта".
     Заходит солнце - кажется, вот-вот
     на землю рухнет глыбой динамита.

     Вокруг могилы шестеро стоят.
     Никто в печали не потупит взора.
     Высоко над барханами закат
     горит и гаснет, как витраж собора.

     Вот вспыхнул он и вот совсем истлел.
     Пустыню грохот боя рвет на части.
     Смерть собирает жатву. Где предел
     ее безумию и хищной власти?

     "Бедняга Абель... - первые слова
     промолвил Пит. - Но нужно топать живо!
     Пусть плоть - трава, но где же здесь трава?
     Здесь высохла бы даже и крапива!

     Господь, раба усопшего прими.
     Не повезло бедняге. Боже правый,
     помилуй нас!" Высоко над людьми
     занесена, как ятаган кровавый,

     огромная луна. Пустыня спит,
     но в ней грохочет битва с новой силой.
     "Пора идти, - устало молвил Пит, -
     но надо спеть хоть что-то над могилой,

     чтоб наш товарищ спать спокойно мог.
     Но я пою, к несчастью, препогано.
     Ты тоже так считаешь? Спой, браток.
     Но только - никакого балагана,

     серьезно пой! Какой-нибудь псалом,
     такой, в который много сердца вложишь.
     Ну пой же, пой! Да не реви ослом!
     ...Ну я же так и знал, что ты не можешь!"

     Вот рухнул самолет. И два, и три.
     Все небеса в дыму, в огне и скверне.
     Остаток догорающей зари,
     а с ним и слабый блеск звезды вечерней

     коричневые лица озарил.
     "Вы ж на войну пришли, а не на танцы!
     На ругань нет ни времени, ни сил.
     Вы что, псалмов не знаете, поганцы?

     И вам не стыдно, Господи прости?
     Да что я вам толкую, горлопанам!
     Но, черт возьми, пора уже идти.
     Как измельчали вы за океаном!

     Никто из вас не разевает рта.
     Придется петь - таков мой тяжкий жребий.
     Вы не поймете, правда, ни черта..."
     Три "хейнкеля" сверкали в темном небе.

     "Вот не сидится им в своей норе!
     Ах, бомбочки, не падайте, постойте!
     Итак, поем. Поем: "Сари Марэ".
     Ну, три, четыре. Пойте, черти, пойте!.."

     Лишь небосвод холодный с вышины
     своим покровом синим осенил
     и кровь, и пот, и боль, и скорбь войны.

     Помилуй нас, о Боже Бранных Сил.

БИТВА В СУББОТУ
     (Сиди Резех, 23 ноября 1941 года)

     Все ниже солнце. Все жесточе бой.
     Войска повергнуты на ложе пыток.
     Окурок дня в пучине голубой
     пылает, словно раскаленный слиток

     в печи плавильной. Через ряд траншей
     на нас идут, храпя, чужие танки.
     Нет больше ни границ, ни рубежей
     в безумии военной перебранки.

     "Слышь, как закашлял чертов пулемет,
     пожалуй, этак заразит всех нас,
     и отделенье наше в бой пойдет
     с тяжелым кашлем! - И опять Клаас

     нырнул в окоп. - Дела не хороши,
     и скажем прямо, что ландшафт унылый.
     Не подведи, канавка, не спеши
     сию минуту стать моей могилой".

     Он выглянул. Огромный танк вблизи
     пустыню гулким грохотом сотряс.
     "О Боже, супостатов порази!.."
     Клаасу стало страшно в первый раз.

     За танком танк, тяжелый и проворный,
     скребется, лезет на передний край.
     Уже от страха желтый, а не черный,
     Клаас упал. "Родимые, гудбай...

     Клаас, куда же делось чувство долга?
     Попался б этот самый Гитлер мне,
     его я бил бы очень-очень долго,
     и пек его на медленном огне,

     и отдал бы евреям под конец.
     Пусть плоть - трава, но дай свершиться чуду,
     спаси меня, Всемилостный Отец,
     тогда я в жизни больше пить не буду..."

     Простершийся над шабашем войны
     покров небес торжественен и тих.
     Закат пылает с горней вышины.
     Останется ли кто-нибудь в живых?

     Клаасу вспомнилась старушка-мать,
     родной Капстад, Столовая гора...
     Неужто нас могли сломить, сломать,
     неужто сдаться нам пришла пора?

     Снарядами немецкими изрыт
     песок пустыни, словно решето.
     "Но, черт возьми, кругом же бой гремит!
     Проклятье! Человек я или кто?"

     Как рыбьи кости, остовы торчат
     сгоревших самолетов. Пули свищут.
     Багровой смертью напоен закат,
     и черного солдата гибель ищет.

     Сверкает "штуки" золотой комок.
     Куда пешком уйдешь из этой бойни?
     Клаас стучал зубами и не мог
     хоть на минуту сделаться спокойней.

     Где командир его, где остальные?
     Лишь пленные колоннами ползут.
     Разжались битвы челюсти стальные,
     но пули щелкают - тяжелый кнут

     над самым ухом. И, собравшись с силой,
     Клаас пошел куда глаза глядят.
     Субботний день почил. Его могилу
     копною алых роз укрыл закат.

     Клаас на землю бросил пистолет.
     Шагнул вперед. О труп споткнулся вдруг.
     "Прости, браток, тут слишком слабый свет.
     Черт побери, так что же, нам каюк?"

     Сухое русло, словно бечева,
     вилось. Вдоль по нему на свет костра
     Клаас пошел и бурские слова
     услышал. "Слава Господу! Ура!

     Еда, питье и курево... Живем!
     Ой, не стреляйте! Это я, Клаас!"
     Один из тех, кто грелся пред костром,
     ему навстречу бросился тотчас.

     На небесах затеплилась Венера.
     Все шире темной синевы разлив.
     "Was suchst du hier?" - и дуло револьвера
     Клаас увидел, в ужасе застыв.

     Германец снова повторил вопрос.
     Поняв, что встретил не родную роту,
     Клаас пришел в себя и произнес:
     "Я, белый господин, ищу... работу!"

     Над миром медленно сгустился мрак,
     как темная вода в стеклянной кружке, -
     настала ночь. Но слышно было, как
     вдали уже опять гремели пушки.

СКОРОПАЛИТЕЛЬНАЯ МОЛИТВА
     НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ

     Баас Христос, Тебя я до сих пор
     не надувал и честен был вполне -
     но вот сижу и жду суда, как вор.
     Все это получилось как во сне.
     Будь на моей, Спаситель, стороне, -
     хоть я бывал с Тобою хамоват,
     но матери моей несчастный взгляд
     Твою суровость должен побороть;
     прости мне пьянство и прости разврат,
     ради нее спаси меня, Господь.

     Не смог я крошке Долли дать отпор -
     как говорится, мы сошлись в цене.
     Мужчина - не бесчувственный топор,
     когда он с бабою наедине.
     Вот так я оказался в западне.
     Теперь за это палки мне грозят.
     Скорей спаси меня! Я буду рад
     на ниве Божьей сеять и полоть...
     Я весь дрожу от головы до пят:
     ради нее спаси меня, Господь.

     Я поломал все ребра Яну? Вздор!
     А может, правда. Вся беда в вине.
     Мы пили до чертей. Но он хитер:
     зачем он к Долли подъезжал при мне?
     Да что болтать об этом крикуне!
     Вот мама плачет день и ночь подряд.
     Нет в жизни у нее других отрад -
     один лишь я. Избавь, о Боже, хоть
     от этих плеток, толстых, как канат.
     Ради нее спаси меня, Господь.

     Я снова в лужу сел. Какой позор!
     Я, видно, полюбился Сатане.
     Я зацепился за его багор,
     пучок соблазнов держит он в клешне -
     и не моргнешь, а уж горишь в огне.
     Опять я все болтаю невпопад.
     Я виноват, но я не виноват!
     Судья частенько тоже тешит плоть
     и пьет - об этом люди говорят...
     Ради нее спаси меня, Господь!

     Идет судья. Смягчи мне приговор!
     Ой-ой, бегут мурашки по спине!
     Я ничего, о Господи, не спер!
     Клянусь, отныне стану я вдвойне
     от всех грехов держаться в стороне
     и толстой шлюхе Долли дам под зад -
     иначе пусть меня поглотит ад!
     Уже устал я языком молоть,
     спаси наизаблудшее из чад, -
     ради нее спаси меня, Господь!

     Она не просит никаких наград,
     но ей слезинки щеки бороздят.
     Сэр Иисус, клянусь, они хотят
     меня до полусмерти запороть!
     Запорют, ой, запорют в аккурат!
     О Матерь Божья, милости щепоть
     мне ниспошли хотя бы напрокат!
     Ради нее спаси меня, Господь!

ПЕСНЬ О ДЕРЕВНЕ БОСЯКОВ

     Говоришь - занимательна
     песня моя,
     что ж, мы давно
     с тобою друзья,
     ты неплохо знаешь
     наши края,
     ты - знаток цветного
     житья-бытья, -
     нас душит бедность,
     как змея,
     но кто нам указчик,
     кто судья?

     Что ж, я спою,
     ничего не тая:
     будет песня проста,
     как трель соловья!
     Пускай, как чистая
     струя
     звонкого, горного
     ручья,
     бурлит и клокочет
     песня моя!

     Я пою о Фрейгронде -
     свободной стране,
     сверкающей с золотом
     наравне
     и при солнце,
     и при луне, -
     я не видел прекраснее
     даже во сне!

     Ты домики видишь -
     нет, мы не забыли,
     что это старые
     автомобили,
     ты видишь, они
     меж дюн застыли,
     они спокойны
     при полном штиле,
     но если бы волны
     их подмыли -
     они проедут
     целые мили!
     Это славное зрелище,
     скажу по чести,
     когда дома
     плывут все вместе!

     Фрейгронд, Фрейгронд,
     родное предместье,
     всех наших дорог и путей
     перекрестье,
     к тебе обращаюсь
     без тени лести -
     нет, ты не просто
     груда жести!
     Весело жить
     в тебе и сладко;
     детишкам - в радостях
     нет недостатка:
     каждая кнопка
     и рукоятка
     для них - игрушка,
     для них - загадка!
     Здесь очень проста
     жилища наладка:
     картонные стены,
     а для порядка
     сверху - мешков
     полтора десятка.
     Если дождь размоет
     твой дом без остатка,
     для нового есть
     матерьял и площадка!
     Здесь, между дюн,
     в песке и бурьяне,
     вся наша жизнь -
     как на экране.
     В этой стране
     отбросов и дряни
     мы - настоящие
     дворяне!
     Погляди кругом,
     господин, но заране
     запомни - ты все же
     не в ресторане...
     Как бы Фрейгронда
     нашего вид
     у тебя, господин,
     не отбил аппетит...
     Я слышу - твой пес
     на меня рычит.
     Всегда ли он
     бывает сыт?
     Он огромный,
     как бегемот,
     мяса и каши
     он в месяц сожрет
     столько, что я бы
     мог без забот
     семью свою
     кормить целый год!
     Баас, надеюсь,
     меня поймет:
     я не ропщу -
     наоборот!

     Фрейгронд звучит
     в моей струне.
     Свободой своей
     он хорош вдвойне:
     он по всей длине
     и по всей ширине
     от ватерклозетов
     свободен вполне!
     Где и в какой
     иной стране
     было бы так
     привольно мне
     сидеть, с природой
     наедине
     под любым кустом,
     на любом бревне?
     Прислушайся
     к моей болтовне -
     все лишнее
     уплывет на волне!

     Кто там кашляет?
     Няня Фит.
     Этот кашель о многом
     говорит,
     не у нее у одной
     бронхит, -
     у всех малюток
     что-то болит:
     Катрейнти, Анна,
     Мабел, Магрит,
     Лионел, Аполси
     и маленький Пит...
     Можно ли жить
     в такой лачуге?
     Подумай об этом
     на досуге.
     Прочь отсюда, где сырость
     плодит недуги,
     прочь от картона
     и дерюги, -
     увы, насмарку
     все наши потуги
     быть не самой вонючей
     деревней в округе.
     Прочь отсюда,
     беги в испуге!
     Продать бы твой
     замечательный "форд"!
     У него из золота
     каждый борт, -
     не жизнь была бы у нас,
     а курорт!
     Продать бы его
     нам бы комфорт
     был обеспечен -
     высший сорт! -
     года на три, -
     чем не рекорд?
     Ты тоже этим
     был бы горд...
     Уезжай-ка от нас поскорей,
     милорд.
     А еще я пою
     в глубокой печали
     о путах, которыми
     нас связали.
     ...Моя песнь была
     еще в самом начале,
     а его уже
     поминай как звали!
     Его волкодав
     ухмыльнулся в окошко, -
     но я поболтаю
     еще немножко.
     Да, мы давно
     с тобою друзья.
     (То-то помчалась
     машина твоя!)
     Нам никто не указчик,
     никто не судья.
     (Бежишь от сброда
     и от ворья?)

     Ты знаешь неплохо
     наши края.
     (Что, попала
     под хвост шлея?)

     Ты - знаток цветного
     житья-бытья.
     (Хоть попрощался бы,
     вот свинья!)

     Ну так что, занимательна
     песня моя?
     (Дрель в ушах,
     а не трель соловья!)
     Но все же в ней
     ни слова вранья.
     Ведь я пою,
     ничего не тая.
     Песня звенит,
     словно струя
     чистого, горного
     ручья, -
     покуда ее
     еще помню я -
     бурлит и клокочет
     песня моя!

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ НЯНИ ГРИТ

     Пит, ты смеялся надо мной,
     сказал, что я цветной ублюдок.
     Смешно, - так ведь и ты цветной,
     ты вовсе потерял рассудок.

     "Свинья! Скотина! Готтентот!"
     Такую заварил ты кашу.
     И я обиделся. И вот
     я побежал на кухню нашу
     за няней Грит.

     Тебя простила няня Грит.
     В ней пламень доброты горит.
     Она к тебе добра, бандит,
     несчастный дурень, глупый Пит, -
     ай, няня Грит.

     Она тебя жалела даже.
     Ведь не хотел плохого ты.
     Ты тоже не белее сажи.
     Как много, много доброты
     у няни Грит.

     И я забыл вину твою,
     и я обиды не таю,
     я долг почтенья воздаю
     и эту песенку пою
     для няни Грит, для няни Грит,
     для няни Грит...

КУРТКА С ЭМБЛЕМОЙ
     (рассказ старого христианина)

     Я в газете прочел, здесь, на нашем родном языке,
     который также и ваш язык, -
     ибо где начинается то, что наше,
     и кончается то, что ваше?

     Я прочел об этом на нашем родном языке
     на пятой странице, черным по белому, вверху, в уголке.

     Шел африканер по городу. Навстречу ему - цветной
     в куртке с эмблемой его (африканера, стало быть) Альма Матер родной,
     бросился он на цветного и стал его бить. Вся сцена передо мной.

     Собралась толпа - яблоку негде упасть.
     "Где украл, говори!" - "Клянусь... я и не думал красть..."
     "Ты еще лжешь, готтентотская сволочь, открываешь поганую пасть!"

     И, дубася его непрестанно,
     он эмблему колледжа сорвал с нагрудного кармана.

     На пятой странице, черным по белому, вверху, в уголке,
     на чем задержите вниманье в статье, так это на ее языке.

     Слова журналиста пылают. Местами они словно речь с трибуны:
     его восхищает белый, сколь мужественный, столь же и юный.

     Он мог бы так говорить о Пауле Крюгере - сила, смелость и твердость.
     Чего не хватает, так это слов "героизм", "бурская слава", "национальная
     гордость".

     В новой куртке по улице шел цветной (ворюга, наверняка).
     Белый юноша им заинтересовался слегка.
     Белый юноша соизволил дать ему тумака...

     На пятой странице, черным по белому, чтоб мне больше
     не видеть газет!
     Скажи, господин, что тут черное, что белое, кто прав, кто нет?

     Шел в куртке по Божьему свету цветной - кругом ни грусти, ни злости,
     и вдруг - все хуже, чем темною ночью при черном зюйд-осте.

     Что делать нам? Я, господин, не знаю: вопрос открыт.
     Я знаю только: старое сердце болит.

     И когда я вечером руки сложу, обращаясь к Господу Богу,
     я буду думать об этом цветном и о нас обо всех понемногу.

     Я скажу ему: "Ты, кто умер за нас,
     прости им грехи, как ведь и нам прощаешь подчас,
     отпусти им грехи и позволь в Твое царство войти,
     в час, когда ко вратам Твоим им доведется прийти,
     Господи, белых прости..."

ПРИХОДИ, ДОКТОР...

     Говорят, что ко всем благосклонно относишься ты,
     ты для черных и белых, для старых и юных, для богатых и для бедноты,
     капский доктор Зюйдост, не измерить твоей доброты.

     Ты вырвать способен из почвы развесистый дуб,
     ты летишь, словно бешеный конь, необуздан и груб,
     ты - карающий бич, ты, трубящий в тысячи труб.

     Ты пасмурный воздух вгоняешь в тяжелую дрожь,
     и тысячи тысяч налившихся яблок с деревьев крадешь,
     поветрия сеешь, границы не ставишь ни в грош.

     Ты портишь созревший на лучшей лозе виноград,
     ты многим вредом для живущих на суше чреват,
     но самую страшную хворь уничтожить бываешь ты рад.

     Ты ревешь и глумишься над нами, взлетая до звезд,
     ты бодрствуешь в белой одежде над нами, о доктор Зюйдост,
     я к тебе обращаюсь - и вопрос мой сегодня не прост.

     Разве сделаешь тело прекрасным, как киль корабля,
     если столько болезней души расплодила земля,
     если жизнь, как галера, не слушает больше руля?

     Неужели безвыходна эта давняя капская боль?
     Что ж неправильно сделано, ветер, ответить изволь -
     навсегда ли проклятым тавром опоганена наша юдоль?

     Все твое, если белым рожден ты, но, если ты темнокожий,
     мыс-без-всякой-надежды - твой дом, все становится хуже, дороже,
     и навек обречен ты толкаться у жизни в прихожей.

     Каждой вывеской "Только для белых" прострелено сердце насквозь.
     Может, к морю пойти нам? Но как бы услышать и там не пришлось,
     что чайки кричат над волнами проклятое: "Врозь! Врозь! Врозь!"

     "Процветание (только для белых). Победа над кризисом (что вы,
     какое отношенье имеют цветные?). Мы подняли уровень вдвое!"
     Что отнимете завтра у нас? Может, воздух? Когда нас оставят в покое?

     Доктор Ветер, зачем нас изгнали из общей семьи?
     Может, кто-то сказал, что раздвоен язык наш, как жало змеи?
     Это проклятье страшней, чем налеты твои,

     ибо рано иль поздно в болезнь превратится весь этот позор,
     разовьется недуг, из которого будет расти с этих пор
     только ненависть, ненависть, ненависть; в ней - приговор.

     Двусторонняя ненависть может родить только ужас и страх,
     эта ненависть в силах повергнуть народы во прах, -
     можно ль дальше терпеть, чтоб росток нашей воли зачах?

     Не оставь нас, о доктор, склони к нам внимательный взор,
     излечи нас! Но слышится, слышится с гор,
     долетает до нашей земли торжествующий хор, -

     так сломи же гнилые стволы, излечи нас от ран,
     так приди же, о ветер, убей сорняки и бурьян,
     все зародыши нашей болезни смети в океан!

     Нашу боль победи, нашу веру в тебя возроди,
     древо нашей надежды на новой земле утверди
     и весну пробуди - так приди же, о доктор, приди...

ХВАЛЕБНАЯ ПЕСНЬ

     Ох, Виндермере,
     моя Виндермере,
     ты - рай земной
     по меньшей мере.
     О тебе говорят
     в такой же манере,
     как о чуме
     и о холере,
     говорят, что тебя
     населяют звери,
     говорят, что мы
     живем как в пещере.
     Назло любой
     ханжеской вере
     ты - рай, в который
     открыты двери.

     Для каждого - песня
     и выпивка есть,
     тебя угостить
     сочтут за честь,
     ты сможешь всегда
     поспать и поесть,
     и добрых девчонок
     не перечесть.
     Пусть говорят
     в той же манере,
     что о чуме
     и о холере.
     Но для меня,
     моя Виндермере,
     ты - рай земной
     по меньшей мере.

     Нынче - тебе
     моя похвала.
     Солнечный луч,
     золотая игла,
     над ржавою жестью,
     над грудой стекла
     сыплет искры
     без числа
     и дальше летит,
     раскален добела,
     над колючей проволокой,
     словно стрела, -
     ах, колючки, колючки,
     от угла до угла
     они сверкают,
     как зеркала.
     Ох, Виндермере,
     моя Виндермере,
     ты - рай земной
     по меньшей мере.

     Здесь карты и кости,
     а также любой
     приятельски-родственный
     мордобой.
     А если полиция
     придет за тобой,
     в